Осколки

Цуюно выходит из метро, когда на улице уже смеркается. В темноте шумного города слышно громкую музыку, и «темнота» здесь весьма условная – пустая болтовня и пустые лица подсвечиваются пустыми вывесками или баннерами, словно в стране какой-то праздник, но – нет, эти тесные улицы ударяют ей в глаза. Цуюно мягко шагает в тьму или сразу выныривает из неё, стараясь идти по самым освещённым, чтобы болели глаза, дорогам – в толпе народу и сливаясь с нею, потому что Цуюно. Цуюно просто не нравится – она, конечно, уже давно не боится темноты. Просто слишком хорошо помнит, как в полседьмого вечера она сидела в окружении трупов и глотала страх вперемешку со слезами отчаяния, пока её не начало рвать – помнит отвратительное лицо и пустые, стеклянные глаза, как чёрные бильярдные шарики. Помнит даже его бессмысленное выражение и протяжный, пугающий голос: «Я приду и за тобой». А потом смеркалось, и Цуюно отбрасывала ломанные тени на стены – всё-таки, она одна. Просто слишком хорошо помнит запах пустоты, смерти и крови у себя дома, чтобы возвращаться пораньше и нырять в объятья одиночества. Просто слишком тянется к свету, чтобы идти пустые переулки, где её уши не будут умирать от смеха на одной ноте или монотонного шума. Цуюно очень хочется встать посреди толпы и, подняв голову, во всё горло закричать в ночное небо, сорвав голос, а потом бежать домой, стирая ноги. Она до сих пор не верит, что дома никого нет. В сумерках и узких переулках Цуюно немного теряется; у этих ночных прогулок – привкус безысходности или скуки. Переступив порог затихшего дома, она включит свет и увидит на кровати записку: «Добро пожаловать в мир волшебниц!» В перерывах сезона дождей, с полвосьмого и до десяти вечера, пустое небо смеётся над её страданиями и над её везением.