friends

hamilton leithauser+rostam — a 1000 times sirotkin — выше домов j-hope — blue side i had a dream that you were mine i’ve had that dream a thousand times

dream

Нико красивый, впрочем как обычно. Он цепляет пальцем обложку учебника физики, отвратительного синего цвета, который любят пихать дизайнеры обложек на такие же отвратительные учебники по естественным наукам. Говорят, синий успокаивает. Обложка глухо стукается о стол, когда Нико начинает перелистывать страницы, он морщится забавно и очень органично дополняет своим худым телом маленькое пространство между столом и концом кровати, за которой в углу помещается еще старое зеркало. Темные волосы падают на лицо, когда Нико наклоняется, он убирает их за уши и параллельно переводит взгляд на Перси. — Тебя серьезно так заинтересовали точные науки? — Нет, но я хочу нормальную оценку, — мямлит Перси. — Нормальную оценку, — Нико от стола отходит. — Какие однако старательные, — смеется. Перси на кровати сидит, закинув одну ногу. Он немного повержен в самое сердце и еще немного взволнован. У него внутри бабочки всякие сталкиваются и планеты с орбит слетают. Нико взглядом пронизывает, теплым, так, что не дыры в теле делает, а зайчиков солнечных пускает, цветочки всякие благоухающие расцветают и полянки душистые заполняют. Перси снится Нико. Перси снится, что он в его комнате, что он ему улыбается, что смотрит на него. Нико красивый и родной до ужаса. Нико к нему подходит, Перси смотрит на него снизу, растворяется в лужицу счастливую, оставляя после себя не менее счастливое пятно. Нико проводит пальцами по его волосам, потом пятерню запускает, делая из челки странную волосяную волну, шутит, что не хватает только маленького волосяного серфингиста и у Перси на голове будет волосяное Оаху. Вся комната пропитывается отвратительным розовым цветом, закатом по стенам стекает на пол. Перси опять чувствами полыхает, но очень и очень приятно, они не разрывают его, а переполняют. Ответные. Перси снится Нико. Нико его. А Перси его. Между ними нет никакой ямы и километров, только теплые волны океана от заката. Перси может его руки свободно коснутся, при этом на атомы не распадаясь, может вот прямо сейчас за талию к себе притянуть и уткнуться носом в толстовку, сказать это страшное «люблю», а потом еще, и еще, и еще. Перси его любит. Ему снится, что Нико его любит, что целует, не потому что пьяный или надо из-за споров всяких ебаных, а потому что хочет. Можно вот хоть сейчас радугу поверху пускать, звездочки бликующие вокруг тыкать и "счастливо и навсегда" писать. Перси очень очень тепло, он все-таки притягивает и прижимается, чувствует себя полноценно и до странного правильно. Только никто ничего не пускает, не тыкает и не пишет. Сначала руку болью прошибает, потом нос никак не может вдохнуть и приходится ртом дышать. Глаза вообще не могут ни на чем сфокусироваться, во рту словно кошка сдохла и лежит там уже месяца два, а тело просто реально под каким-то огромным валуном. Утро выдается на редкость отвратительное. Дверь комнаты Джексона открыта, доносятся звуки телевизора и стука посуды, сам Джексон кое-как приходит в сознание и заставляет свое тело перевернуться с бока на спину. На потолке трещины, Перси блуждает по ним взглядом и постепенно принимает воспоминания о вчерашнем дне. Перед ним Нико, раскрытый, блестящий и притягивающий похуже всяких физических законов, но Перси даже в мыслях не может к нему прикоснуться. У него просто пальцы немеют и двигаться отказываются, остается только безвольную руку в карман спрятать и все. Судя по пылающему за окном солнцу почти в самом центре голубого купола, то сейчас где-то часа два, в комнате все до противного привычно: такой же стол, учебник физики, пыльное зеркало. В промежутке между этим зеркалом и столом до печального стука в груди пусто. Все выглядит спокойным, обычным, и о каком-то душевном неравновесии говорит только брошенная около кровати куртка, которая должна бы на вешалке в прихожей быть, и такой же кинутый на нее телефон, обычно всю ночь стоявший на зарядке. Перси поднимается, проводя ладонью по лицу, трет он так, словно пытается черты лица по коже размазать, опускает ступни на пол, на котором никакого океана, и пытается не упасть обратно на подушку, когда в голове взрываются фейерверками воспоминания, точнее — воспоминание. Одно конкретное воспоминание. Внешне эти фейерверки отображаются тонкой полоской плотно сжатых губ, красными глазами, с которыми лучше вообще на люди не выходить, и в целом болезненным видом. Джексон вроде важную, ужасно черную и вообще запретную, черту перешагнул, стену перелез, правда руки все расцарапав до крови и ноги при прыжке вниз отбил, но перелез, а мир вокруг остался таким же. Шумный город за прозрачным пластиком, несущийся, разбавленный яркими пятнами, с миллионами таких же неспокойных тел, как и его, и огромным солнцем, которое светит как обычно, от которого тени привычно темные. Воскресенье такое же, как всегда, если не брать в учет внутренне состояние, - приятное. Внутри у Перси ничего очередное, только прокачавшиеся на пару уровней, более перемолотое, разбитое и стонущее, противное в какой-то степени и которое не жалко даже уже. Мама, как каждое выходное утро, коротко улыбающаяся с заботливым ласковым взглядом, мастерски делающая вид, что выспалась и не работала вчера до двух ночи в захолустном, но прибыльном баре. У Нико взгляд тоже заботливый, но не понимающий, как у матери. Понимание бывает на двух уровнях: понимание, которое сострадание, и понимание в чистом виде, когда не просто поддержка, а чувство глубокой прямой связи, потому что тоже такое в жизни бывало. У матери в глазах второе. От взгляда матери хочется сказать, что все в порядке, что не стоит не о чем беспокоиться, справимся и руками по плечу спасибо провести. От взгляда Нико хочется прижаться до слияния атомов в одну невообразимую паутину тел и шептать, что не в порядке, ничего не в порядке, да и порядка не хочется. Хочется непонятного общего безумия, нежности отвратительной, чтобы у любого чужого глаза закатывались от возмущения. — Доброе, — поджимает губы мама, ставит на стол две кружки, — я сделала панкейки. Она улыбается, Перси в ответ кривится, проволокой изгибается в нечто непонятное и садится на стул. Натягивает рукав кофты до костяшек, чтобы изодранной руки видно не было, хотя, наверно, бесполезно, мама заметила уже давно, еще ночью. Панкейки пахнут аппетитно, теплым чем-то наполняют, а Перси сон вспоминает и на секунду ему кажется напротив Нико сидит, но потом на стул опускается мама и двигает к сыну упаковку клубничного джема. — Что случилось? Точно руку видела. Перси съедает один быстро, прежде чем ответить. У него настолько опустошенное состояние и звенящая тишина внутри, что ему максимально похуй, что он даже врать не хочет. Смотрит за плечо матери и говорит: — Разозлился. — На стену? — Того, на кого я разозлился, я не смог бы ударить, — отвечает он, делая глоток чая. Мама молчит, Перси молчит и вся квартира молчит. В кружке трясется почти неразличимое отражение лица, этакая метафора внутреннего состояния. Перси переступил, перепрыгнул через полмира, только нисколько не радостно, и то, что Нико отвечал, тоже не радостно. Рядом бродит предчувствие отвратительное — пиздеца, поэтому Джексон надежд не строит и настраивается на всякое. Вышибает только сон гребаный, который на повтор бы и спасибо, я не хочу просыпаться. Несмотря на все эти мысли разума, что не стоит закладывать розовые замки, потому что, ну блять, пьяные поцелуи на тусовках ничего не значат, эта истина, которую бы уже в афоризмы и каждому в средней школе вбить, все равно в самых закоулках, пыльных до чесотки в носу, что-то светящееся сидит и смотрит, очень громко смотрит. — У тебя сообщение, — говорит мама, кивая на мигающий телефон. Лучше бы не говорила. На экране словно приговор: «Почему я у Талии?» и «Где ты?». Перси улыбается на секунду, скручивается в ничтожную запятую, после которой ничего, она просто так и остается бесполезной. Пробивает на дрожь, рука еле-еле подносит ко рту кружку, лишь бы искаженную улыбку скрыть. Перси цепляется за ручку, держится, потому что да, ожидаемо. Слишком ожидаемо. И слишком глупые чувства внутри. — Все в порядке? — мама смотрит. В порядке расставлены книги на полке, в порядке прибранный ею диван с разноцветными подушками, кудрявые волосы у нее в хвосте. Перси? Нет. Не в порядке. — Нет, — отвечает он. Врать нет смысла. — Почему? — Потому что я ничего не умею и не могу. Мама смотрит странно, хочет, видимо, против ответить, потому что рот открывает и брови хмурит так, что лицо у нее забавно морщится. Перси синхронно с ней отпивает еще чая. — Кто тебе такое сказал? — Никто мне не говорил, — отвечает Перси, как и она губы поджимая. Она повторяет. Все снова замолкает, Перси печатает только "дома" и решает сегодня в руки больше телефон не брать. Воспоминания могут постепенно приходить? Могут, наверно. Опять чувства глупые. Перси головой качает и хватает еще панкейк. — Тебе кто-то нравится? — С чего ты взяла? Глаза у нее остаются все такими же понимающими. Она улыбается коротко, улыбкой «я все знаю, можешь не строить тут». Хотя Перси и не очень-то пытается. — Ты сидишь, смотришь минутами в телефон, при этом ничего не делая, а потом срываешься и исчезаешь, с Джейсоном кажется перестал общаться, потому что он давно у нас не был, и вообще стал слишком задумчивым. Перси просто глядит на свои руки и молчит. О Джейсоне и вспоминать не хочется, но его слова жгучими шрамами по всему телу отпечатались, пустой и слабый, прав. Перси себя таким ощущает бесперестанно уже полгода. — Перси, — мама снова улыбается, очень нежно. — Если ты сам осознаешь какие-то недостатки, то это уже говорит о многом, а если ты с ними еще бороться пытаешься, то ничем ты быть точно не можешь. У нее глаза светятся, лучами бледными к Перси пробираются и гладят. — Я знаю, что ты сильный и со всем справишься. Поверь. Точно второе понимание в глазах. Перси против ничего не говорит, но и не кивает в ответ, просто пытается смотреть так же нежно. Панкейков остается два, джема полпачки, телефон молчит, больше не напоминая о своем существовании. Можно представить, что сегодня любой воскресный день, который стоит провести просто в кровати, в обнимку с ноутбуком и не беспокоиться ни о школе, ни о друзьях долбоебах. — Я бы заставила мыть тебя посуду, — снова улыбается мама. — Но твоя рука нуждается в лечении, поэтому мою ее я, а ты сидишь на диванчике, изображаешь из себя послушного сыночка и ждешь. Перси улыбается в ответ. Понедельник Перси проводит на кровати. Вторник у Лео. В среду стоит перед зданием школы, сжимает лямку рюкзака и пытается придать себе как можно более непосредственный вид, словно все эти три дня он гулял, веселился, а потом вспомнил, что все-таки есть школа, и решил сходить на учебу, чтобы совсем раздолбаем не быть. Все это, конечно, неправда и скоро Джексон будет пытаться закрыть долги, которые накапали у него за эти два дня. Первым он встречает Джейсона на входе в класс, тот ему просто кивает, улыбается кончиками губ, и кажется, что между ними никакой ссоры в выходные не было. Словно Джейсон просто придурком назвал, а не размазал около дома Дрю в непонятное пятно. С Нико они сталкиваются на входе в кафетерий. Ди Анджело убирает в рюкзак бутылку с чем-то зеленым, сначала вообще Перси не замечая, потом поднимает глаза. Перси, как только его увидел, то почти уже развернулся на девяносто и чуть ли не убежал за ближайший угол, хвост под себя поджав. Сейчас застывает в линию и шага ни обратно, ни вперед сделать не может. — Привет, — первым говорит Нико. — Ага, привет. Перси глаза прячет, смотрит в чужие кеды. У него сердце бьется очень громко, наверно, его сейчас каждый в светлом помещении слышит. Нико мимо не прошел — скорее всего это хороший знак. Нико сейчас рядом стоит и не пытается сбежать, как Перси хотел минутой назад. — Как дела? — спрашивает Джексон, все еще в ноги смотря, и перевязанную мамой руку за спину убирает. — Нормально, у меня похмелье на два дня растянулось, жесть. — Жесть. Снова молчание. Снова стук в ребрах, от стен отталкивается и по каждому круглому столу отпрыгивает. Перси думает о том, что мог бы Нико в ночь выходных к себе забрать, он мог бы ему таблетку от головы принести, стакан с водой, выжатую благодарную улыбку получить. — Талия сказала, что тебе надо было срочно уйти. — Да, мама ключи забыла. — Все нормально? — Да, она подождала меня где-то полчаса на лестничной площадке, — Перси поднимает голову, Нико плечом в стену упирается и смотрит в сторону. — А ты сейчас как? Нико пожимает плечами и фыркает странно. — Сейчас нормально. Не помню только почти ничего, — на Перси смотрит. Опять молчание. Мимо них проходят студенты, слышится звон вилок и смех, пахнет каким-то бульоном и пастой томатной. У Нико взгляд заинтересованный и чего-то ожидающий, Перси выдерживает секунды три, а потом уставляется в треснувшую плитку. — Ладно, — Нико отрывается от стены, поправляет лямки рюкзака. — У меня история. Он глаза закатывает, морщит забавно лицо, на слове история рот изгибает странно и голос коверкает, потом улыбается. Перси улыбается понимающе в ответ.

a thousand times, a thousand times i’ve had that dream a thousand times

спрятать бы тебя в своем голубом мире, даже если скажешь «нет» в глаза.

blue side

Перси идет через город, наступает на тени слабые и старается разгадать поведение Нико. Он может все помнить, но просто специально вида не подать, чтобы неловкости избежать. Может реально ничего не помнить. Тогда смешно. Страшно смешно. Мысли крутятся в голове. Перси идет, перешагивает через боль и думает, что еще месяца два-три и станет легче, он просто смирится и привыкнет к постоянному желанию и постоянной тоске. Сейчас направляется в самое прекрасное место в этом сером и шумном городе. Он доходит до многоэтажки, широкой линией уходящей в небо. Дергает за ручку тяжелой двери, магнит которой, почему-то не работает уже месяца два, в темноте подъезда жмет кнопку лифта и ждет. — Мне нехорошо, — первое, что он говорит, как только дверь квартиры открывается. Нико лохматый, с лицом заспанным, смотрит на него сначала непонимающе. Он в футболке серой, в джинсах, которые он видимо вот секунды три назад натянул, не застегнулся даже, он кивает спокойно, словно ожидал этого от Перси, взгляд проясняется — становится слишком понимающим. — Сейчас я возьму сигареты и мы с тобой кое-куда сходим. Он исчезает в темноте своей комнаты, Перси оглядывает знакомый до тошноты порог и коридор, собирается с силами, чтобы расспросить ди Анджело о выходных. Нико возвращается в толстовке с капюшоном, засовывает в задний карман телефон и быстро мажет взглядом по застывшему в свете подъездной лампы Перси. Через минуту они стоят у лифта, вслушиваясь в глухой гул, Нико перекладывает пачку с телефоном в карманы куртки, а потом застывает, смотря так же застывше в кривоватую линию стыка дверц. Ведет он себя максимально естественно, как всегда, и очень хочется верить, что притворяется. Или все-таки нет? Не хочется? В лифте теплый свет, пестрая реклама и пахнет отвратительно, впрочем, нечему удивляться, Нико тыкает в уже почти стертую десятку и снова вставляется в дверцы. С этой стороны стык более ровный, и сама поверхность чище, Перси пытается заполнить свою голову любыми другими вещами, только не этими воспоминаниями с чертового голубого бассейна. Нико выводит его на подъездный балкон, с которого можно выйти на лестничную площадку, в лицо сразу дует приятный апрельский воздух, внизу толпой строятся крыши серых домов, а на горизонте скатывается все в золотую ослепляющую полосу. Ди Анджело берет две из множества картонок стоящих у стены, протягивает одну Джексону, а потом плюхается на свою и выдыхает. — Красиво, — говорит Перси, садясь рядом. Нико улыбается так, как улыбаются люди, когда им говорят, что фильм, который они посоветовали, классный, или песня, которую они вчера скинули под ночь, очень кстати. На его бледное лицо ложатся последние следы дня, теплые, очерчивают линию носа, подсвечивают ресницы, и Нико снова выглядит какой-то неземной далекой звездой. Ужасно примитивная и банальная мысль, которая заставляет Перси перевести глаза на закат. — Я прихожу сюда, когда хочу побыть один. Хотя я и так часто один, — он замолкает на пару секунд, явно не закончив, потом добавляет тихое, — был. Но это место помогало получше во всем разобраться, словно я реально в мире один. Типа я легенда, — он смеется над своей немного глупой шуткой, и Перси сам растягивает губы в улыбке. А он кто? Бедная овчарка? То есть Нико хочет сказать, что это место личное, где, наверное, даже Хэйзел не бывала, а сейчас он сидит здесь вместе с Перси, если кто-то из них подвинется еще чуть-чуть, то они плечами соприкоснутся. Он показывает Перси закат, именно этот, именно с этого балкона, именно с собой, над именно этими домами, место, где он любил прятаться от всего и быть как никогда открытым и настоящим. Перси приходит это все волнами, так, что одна другую накрывает, а потом одновременно и его. Просто вау. Перси снова начинает сочинять всякие иллюзии, потом сразу же выкидывает их к серому асфальту, отправляет вниз в свободном полете. Должно ли это все что-то значить? — Если это место одиночество одиночеств, — Нико ухмыляется на его слова, — то зачем ты привел меня сюда? Нико продолжает улыбаться, смотрит, словно что-то ищет на его лице и будто спрашивает:«Ты серьезно глупый или притворяешься». Потом он переводит взгляд, как Перси минутами ранее на закат. Его волосы имеют забавную особенность, которая часто умиляет, закручиваться на кончиках в недокольца, как будто они хотели бы быть кудрявыми, но слишком ленивы, чтобы завернуться в нормальные кудри. Сейчас они слабо двигаются из-за приятного ветра, который также приятно касается кожи лица и шеи. — Потому что здесь не только место одиночество одиночеств, как ты выразился, но и место душевного исцеления. — Чудесного душевного исцеления? — Чудесного душевного исцеления, — в очередной раз смеется Нико. Перси опять подвисает, опять, снова, сотый или миллионный раз. Нико опять, снова, сотый или миллионный раз светится. Перси хочет, чтобы его сон сейчас стал реальностью, чтобы этот розовый закат обмотал их таким же розовым цветом, и Нико подвинулся ближе, коснулся его неловко своими губами, посмотрел, а Перси бы выпалил разом все, все, что в нем жило и цвело все эти четыре долгих месяца и что в нем ломалось до них. Нико двигается ближе к краю, просовывая ноги между прутьев, и свешивает их над своеобразной дворовой бездной. Бездной бытия. Перси сгибает колени, чтобы сесть по-турецки. — Чудесное душевное исцеление, — повторяет он. — Прямо храм какой-то? — Какое тогда божество? — весело спрашивает ди Анджело, не оборачиваясь. — А, будем пантеистами. Перси двигает руку к нему, чтобы коснуться худой спины, но не касается. Он хочет сказать «ты», но это будет означать полный проигрыш. Это будет означать, что Нико имеет над ним полную и вечную власть. Что Перси больше себе не принадлежит. Это страшно. Ужасно страшно. Цвета на небе от пастельных переходят к ярким и сверкающим, а с другой стороны к темным, безжалостным. Окна все больше наполняются желтым светом, а машины выстраиваются ровной полосой вдоль дома. — Ты помнишь что было у Дрю? — Если честно, плохо, — начинает Нико, но Перси уже хочет, чтобы он закончил. — Все-таки мешать текилу с еще всяким говном было плохой идеей. Перси кивает. — Почему ты меня не остановил? — спрашивает ди Анджело, глядя на него через плечо. Перси хочет сказать, что пытался, только против Нико ничего сделать не смог, но на вопрос только плечами пожимает. — Кажется, я теряю хватку, — хихикает Нико и поворачивается обратно к виду. Повисает тишина, которую разбавляют тихие звуки ветра. Слова Нико почти ничего не вызывают внутри, только разочарование, но суть разочарования и есть в том, что оно не издает никакого шума и грома, когда приходит. А может Перси просто испытал весь свой лимит эмоций в выходные. Он хочет спросить:«А дальше?», но как и минутой назад, только дергает плечами и крепче сжимает ноги. — Я помню как ты с Джейсоном разговаривал, — продолжает ди Анджело, словно чувствуя несказанный вопрос Перси. — Потом ты вышел с ним, я после тоже, видимо, тебя пошел искать. Пальцы сжимаются сами собой, трескаются тонкими линиями вдоль по фактуре кожи. — А дальше вспышки. Я сижу у чего-то светящегося и голубого, у бассейна, наверно, — он снова оборачивается и ждет подтверждения от Перси, которое незамедлительно получает кивком. — Потом мы вроде закурили, дальше. Он замолкает. Вместе с ним, кажется, и ветер. Перси смотрит в темный затылок. Если помнит, то может облегчение хотя бы придет, что тяжесть теперь на двоих, если нет, то можно не переживать, что отношения как-то испортятся. Перси не знает на что надеяться. — Дальше? — он снова глядит, Перси ничего не отвечает, а просто в ответ смотрит пустым взглядом. — Мы поцеловались? Первым отводит глаза Джексон, следом отворачивается Нико. Во всем остальном мире продолжает садиться солнце и темнеть небо, продолжают бежать домой люди и ездить автобусы, с фарами яркими, как одуванчики, синие. Перси спокойно сидит и ждет, потому что Нико конечно понял ответ. — Ты был пьян? — спрашивает он, смотрит на разбитого Джексона. Перси зачем-то кивает. — Тогда бывает, — отворачивается. Обидно. Обидно. Перси столько раз в голове этот момент представлял, за четыре дня, кажется, весь ад пробежал, со всеми его кругами и ямами шипящими. А все проходит так просто и никак почти, что да, обидно. Нико четко очерчивает между ними границу, не просит уйти, не просит объясниться, просто своим «бывает» говорит, что это для него ничего не значит, Перси может что-то и значит, а поцелуй с Перси — нет. — Да, — говорит следом Джексон. — Бывает. Не напоминает, что был трезв до неприличия, что и капли алкоголя во рту не было, в отличие от языка ди Анджело, что не сорвался, сказав отвратительно отчаявшегося «ты». Облегчение и правда пришло, за ним тихое разочарование, только лимит эмоции он, кажется, не исчерпал, потому что от обиды плакать захотелось. Уткнувшись в переломанные пальцы, плакать, как ребенок. Держится. — Что Джейсон сказал? Он издевается? В выходные все именно с этого и начиналось. — Сказал, что я пустой и ни с чем не смогу справиться самостоятельно. Нико оглядывается сначала, смотрит, потом вздыхая, всем телом к Перси оборачивается и копирует его позу, напротив садится, словно отражение. Желанное отражение. Он продолжает взглядом прошибать, а Перси, как сидел с опущенной головой, так и сидит, только теперь в чужие коленки глядит. — Перси, — у Нико интонация оказывается прямо как у матери утром воскресенья. — Ты не пустой. Может и был пустой, но не сейчас уж точно. Перси решает посмотреть на него, видит ужасную светлую доброту во взгляде и это понимание, которое сострадание и поддержка, потом такую же добрую улыбку, от которой тоже хочется разреветься. Нельзя же так, сначала по сердцу разбитому топтаться, а потом вот улыбаться так и смотреть. Как это все в нем сочетается только? Рука Перси напротив его руки, на пыльном полу балкона, где штукатурка перемолотая лежит. Рука Нико напротив его и одно движение и его пальцы могут прикоснуться к его. Он видит, как эти пальцы дергаются нерешительно, как и на миллиметр вперед не перемещаются, смотрит опять в лицо, Нико тоже видно на руки смотрел, потому что тоже глаза поднимает. Определенно насчет лимита ошибался, в Перси облегчение, разочарование, обида и очередной приступ слепой нежности, и все такое огромное, что из ушей, из носа льется нескончаемым. Перси думает, что он не мо­жет лю­бить до та­кого сос­то­яния, что­бы кон­чи­ки паль­цев не­мели, сер­дце за­дыха­лось от сво­его бе­га, что­бы те­рять се­бя и од­новре­мен­но на­ходить как за­бытую елоч­ную иг­рушку. Что не­воз­можно до же­лания об­нять силь­но, при всех, не важ­но где, что ут­кнуть­ся меж­ду ре­аль­ностью и теп­лом чу­жой ко­жи и боль­ше ни­чего. Что нак­ры­ва­ет не­подъ­ем­ным, глу­боким, воз­можно, до бес­ко­неч­ности, что сог­ла­сен да­же не при­касать­ся, не приб­ли­жать­ся, толь­ко знать, что есть где-то на од­ной по­вер­хнос­ти и что вро­де бы де­ла неп­ло­хо. Пер­си сог­ла­сен на это. Пер­си сог­ла­сен, и это страш­но. Бе­зум­но. Он не ве­рит сво­им чувс­твам. Он не ве­рит, что в этой жиз­ни, с его воз­растом, с та­ким про­межут­ком вре­мени их об­ще­ния мож­но вот так, с го­ловой, че­рез уши, в сер­дце и да­же даль­ше. В не­воз­можность. Перси согласен на после этого безразличного «бывает», после того, как ему почти прямым текстом сказали «нет». Нико бы возненавидеть после, от него бы сейчас вот встать, на лифте вниз уехать и выбежать в этот мир, который сейчас внизу живет, где вечер медленно движется и не оттолкнет, а примет, завернет и может быть стук внутри непрекращающийся облегчит. — Наверно, и мудаком был, — говорит Нико. — Но не думаю, что сейчас. Плакать хочется очень сильно, но не от обиды, как ранее, а от этой ужасной доброты, которую Перси ну никаким боком не заслужил. Нико думает, что он не пустой, что не плохой, он улыбается чудовищно понимающе. Перси ему благодарен, благодарен настолько, что волком готов выть и реветь, уткнувшись ему в колени. — Скорее всего ты сейчас сам с собой борешься, — господи, он его руки касается, — и я то уж знаю, — он смешок нервный издает, — сколько силы для этого требуется, — он пальцы чужие сжимает. Нико телом показывает, как он поддерживает Джексона, сжимает его руку в своей, большим пальцем по костяшкам проводит. Ни­ко сжи­ма­ет его руку, блять, смот­рит сно­ва за­бот­ли­во, в гру­ди что-то рвет все к чер­тям и спать ло­жит­ся, прич­мо­кивая от удо­воль­ствия. Ни­ко сжи­ма­ет, кро­шит, рас­сы­па­ет. Пер­си па­да­ет, рас­сы­па­ет­ся и не воз­ра­жа­ет. Лю­бит и мол­чит. Внут­ри гро­ха­ет, кри­чит и вгры­за­ет­ся в уже из­му­чен­ное, но все еще жи­вое. Впи­ва­ет­ся с жад­ностью, а это еще жи­вое про­сит силь­нее. Ни­ко про­дол­жа­ет смот­реть, с неж­ностью, под­держи­ва­ет, блять. Пер­си не от­во­рачи­ва­ет­ся, ки­ва­ет, все в по­ряд­ке, чу­дес­но, не ушиб­ся. Раз­бился. Ни­ко то­же ки­ва­ет, улы­ба­ет­ся, под­бадри­ва­ет. Бь­ет под дых, в ды­ру меж­ду Пер­си и боль­шая лю­бовь. Он уби­ра­ет ру­ку, слов­но сди­ра­ет пос­леднюю одеж­ду, ос­тавля­ет тряс­тись от хо­лода. Пер­си де­ла­ет шаг за ним. Пер­си прос­то де­ла­ет шаг, а хе­рачит весь мир так, слов­но его сби­ва­ет ог­ромный гру­зовик со страш­ной ме­тал­ли­чес­кой мор­дой. Нико снова сначала разрушает, потом аккуратно кирпичик к кирпичику складывает. Перси второй раз за последние минуты удивляется: «Как это все в нем сочетается только?», сначала отрубает все резко, потом за руки берет и глазами чуть ли не целует. — Перси, — он шепчет. — Я рад, что ты меняешься. Улыбка. Перси дергается, падает головой на плечо худое, вдыхает судорожно, как люди перед пониманием, что сейчас расплачутся, потом выдыхает, глаза уже слезиться начинают. Нико почти сразу кладет ладонь на его волосы и пальцами пряди начинает перебирать. Сначала становится стыдно, Перси даже делает попытку подняться с чужого плеча, но рука давит обратно, и Джексон ну совсем не в том положении, чтобы сопротивляться. От Нико, как обычно, сигаретами пахнет, которые сейчас где-то в карманах куртки лежат. Стыд сменяется огромнейшей благодарностью, которая рыданиями тихими и вырывается в плечо любимое. Нико принимает все, продолжает по голове гладить и на каждое «спасибо» пальцами загривка и голой шеи касается. Перси хочется в очередной раз побежать, не останавливаться, а глубже по чужой глотке, во внутрь и за сердце заскочить, чтобы тоже задыхался. Вцепиться так же крепко, чтобы никакое притяжение не смогло заставить отпустить. Перси снова разбит и влюблен по не хочу четкое, вдыхает запах сигарет и города суетливого, чувства на хрупкие ключицы выплакивает, он дрожит и просто не знает, что делать. Эта страшная любовь доводит его до безумия, и Джексон не удивится, если через год точно уже будет сидеть в психушке. Хотя, может быть, это место действительно исцеляющее, он сейчас выплакается, соберет потом выпотрошенного себя обратно, в очередной раз взгляд напротив увидит, который понимает, но не отвечает, и его отпустит. Когда Перси всхлипывает особенно громко, то Нико поднимается, на колени встает, позволяет ближе придвинуться, позволяет обнять себя, у Джексона дежавю с ночи парой неделей назад. Нико точно дает делать Перси больше дозволенного, особенно после всяких «бывает». Опять приходит обида, детская, не смежная с предательской, а такая, как лет в десять бывала, когда мама компьютера лишала на недели две. Нико ему ничего не обещал и в любви не клялся, поэтому в чем-то обвинять его действительно будет по-детски и неправильно. Перси успокаиваться начинает, вдох, выдох, новое поглаживание. Перси и на себя обижается, потому что все еще продолжает верить. Отчаянно. Глупо. Он шепчет глухое «придурок» то ли себе, то ли ди Анджело, но Нико ничего не отвечает, либо не слышит, либо очень тактичный и опять все понимает. Смешно. Нико в очередной раз к себе привязывает, новые веревки на кисти наматывает, Перси только ластится под ноги снова. Вроде бы достаточно уже, и так всю свою гордость закопал в яму глубокую, нельзя уже дальше. Можно, видно. Перси хочет его от всего мира спрятать, потому что Нико, да, лучший, ужасно настоящий для всего этого темного города под ними. На балконе еще стены горят в золоте, их руки, волосы лохматые последние капли ловят. Нико добрый, страшно добрый. Его нужно от Джейсона спрятать, от отца непонимающего, от мира всего, чтобы бежать не от чего было и некуда. Перси боится. Сол­нце все ка­тит­ся за го­ризонт, плю­щит­ся там под фи­оле­товым свин­цом, до­ма сто­ят чер­ной сте­ной со сво­ими жел­ты­ми гла­зами. Перси шмыгает носом, собирается с мыслями. — Нико, — тихо говорит он, все еще в плечо ему утыкаясь. — М? — Давай, покончим с этим спором.

обнять бы тебя в своем голубом мире, даже если скажешь, что это невозможно.