Метелица

19. Буревестники

Беспределица-птица над ухом свистит Конных гнет задарма, пеших сводит с ума… (Зимовье Зверей - Беспределица)

      Снега было не видать. Крохотный островок восстал, сбросил с себя едва-едва расстеленное белое полотнище, истончил, изорвал, извел его без остатка. Островок выставил, выпятил под лунный свет всего себя: черную землю, еще не перегнившую листву, ветки, мусор…       Маяк, старый и страшный, что горбился на восточном берегу, торчал из стылой земли огромным расколотым зубом.       На крутой тропинке, что вела к нему, не было ни снежинки. Не попадался снег и дальше - нет его на ветвях, нет на земле…разве что на краю одной из смятых палаток еще можно, присмотревшись, зацепить взглядом что-то белое, невесть как еще не истаявшее. На краю палатки - и немного у самого входа в нее, среди почерневшей, истончившейся до ниточек травы, меж покрытых влажной грязью листьев.       Куда заметнее тех белых пятнышек на палатках были другие - угольно-черные, с обгорелыми краями. Куда сильнее бросались в глаза рваные раны на брезентовой коже - прорезанные чем-то столь острым, что края их, едва только ветер в очередной раз затихал, смыкались почти идеально.       Куда больше внимания посторонний, окажись он здесь на свою беду, окажись по воле некоего злого чуда, отдал бы, несомненно, телам, брошенным во взрыхленную землю, грязь и гнилую листву.       Успел бы увидеть. Но уже не успел бы удивиться.       Из объятой пламенем ночи долетали далекие выстрелы, выползали крики. Доносились, переваливаясь через берега, раскаты стократ страшнее громовых. Ночь выла, стонала, визжала, грохотала на все возможные лады, ночь брала себе то голос корабельных орудий, то береговых ракетных комплексов, то взрезанного истребителями ледяного воздуха. Ночь бесновалась. Ночь умирала ежесекундно - но ей никак не удавалось сделать это всерьез.       Ночь дышала чистейшим холодом, засыпала студеными острыми капельками - не то снег, не то дождь, не то ледяные пули, отлитые на уставших от всего, что под ними творится, небесах. Холод жег кожу чище раскаленного добела железа, холод бил в глаза, забирался в зубы, находил дорогу в горло и расцарапывал его тысячью наточенных ножей. Холод сжимал, холод давил, холод не позволял и шагу ступить без того, чтобы не вспомнить о нем, холод…       Холод она перестала ощущать уже давно.       А вот чудовищный жар, что принял у него пост и огненным потоком разлился по всему телу, смирить, изгнать прочь не могло уже ничто в целом мире.       Цепи пылали вовсю. Цепи разогревали тело лучше любой печки, вышибая из него пот и пытаясь навесить на глаза мутную пелену. В каждой - чистейший хаос. В каждой - неизбежная смерть. Каждая - скована, подчинена чудовищной, вряд ли человеческой воле, что не позволяет и легчайшей тени проступить на лице.       Со щелчком раскрыв портсигар, графиня Базилевская присмотрелась к его содержимому, самую малость сощурив глаза.       Надо же. Последняя.       Бледные пальцы в мгновение ока пленили дорогую сигарету. Откинув волосы с лица - холода, быть может, она и не чувствовала, но ветер по-прежнему был над ними властен - неторопливо потянулась за зажигалкой - но рука ведьмы замерла, не преодолев и половины пути.       Шаги были тихими, лишенными и намека на спешку. Шаги были едва слышны за всем тем грохотом, что изливала ночь на несчастный островок, но здесь и сейчас она была способна, появись на то нужда, пересчитать их все без единой ошибки.       В конце концов, только их она и ждала.       В конце концов, только они одни имели нынче смысл.       Стальная ведьма обернулась - со спокойствием не меньшим, чем то, с которым приближались к ней эти шаги. Обернулась, как была - с так и не запаленной сигаретой в зубах, ничуть того не смущаясь. Обернулась и вгляделась в ночь, в того, кто явился из нее.       В своего убийцу.       -Августина.       Голос этот, по-хорошему, должен был начисто глушить шум воды, вой ветра, грохот орудий. Голос этот, вопреки всему, добирался до нее, не теряя и мельчайшей доли своей спокойной, уверенной силы.       -Леопольд, - медленно, с легкой хрипотцой, проговорила графиня. - Вижу, вы оправдали мои ожидания. Вижу, вы решились.       Глава рода Асколь остановился в трех, быть может, четырех шагах. Черные костюмы и белые рубашки, отглаженные и выправленные с одинаковой тщательностью - предельной - к которым ведьма почти успела привыкнуть в Риме и Копенгагене, давно уже уступили место тусклым серым одеяниям: с ними Леопольд не расставался с тех самых пор, как впервые ступил на борт “Левиафана”. Чуть отросшие за прошлые месяцы седые волосы, лицо, бывшее чуть бледнее, чем обычно, обманчиво худощавые руки, пояс, потертые ножны…       -Удивлены? - спокойно проговорил Леопольд, стягивая с лица синий хрусталь очков - мгновение спустя они перекочевали в карман.       -По правде сказать, не слишком-то, - графиня подступила чуть ближе. - Вы ведь последний настоящий Асколь. Пережиток безбожно далекого прошлого.       -Не меньший, чем Стальная ведьма, - выдохнул вместе с паром Леопольд, тоже шагнув немного вперед.       -Вряд ли мы сегодня сможем услышать замечание более справедливое, - вытянув наружу зажигалку, Августина чуть качнула головой. - Не станете возражать?       -У нас с вами не так много времени. Но извольте.       -Благодарю, - не без удовольствия затянувшись и выпустив дым, графиня сделала еще один шаг в сторону своего собеседника. - Удовлетворите мое любопытство. Герхард уцелел?       -Да.       -А епископ?       -К сожалению.       -Вам придется простить меня, - губы Августины тронула тихая улыбка. - Я сделала все, что было в моих силах, чтобы избавить вас от этой бестолочи.       -Как ранее сделали все, чтобы поставить его во главе операции.       -Вы сказали, - ведьма вновь улыбнулась. - А что же Кауко?       -Боюсь, теперь уже моя очередь задавать вопросы, - покачал головой Леопольд. - Впрочем, тема у них будет одна. Что вы ему поручили?       -Кем бы я была, если бы позволила себе испортить столь славный сюрприз? Все должно быть открыто в свой срок, верно?       -Вернее сказать сложно, - достав из кармана потертую бечевку, Леопольд принялся неторопливо подвязывать рукава своего одеяния. - Свой срок приходит всему.       -Как и нам с вами.       Последний шаг остался за Леопольдом - теперь они стояли так близко, что почти чувствовали дыхание друг друга.       -Просить вас сдаться было бы оскорблением, - тихо произнес Асколь.       -Несомненно, - мрачно кивнула Августина. - В свою очередь не стану предлагать вам отступиться.       -Я рад, что приличия соблюдены, - холодно и почти грустно усмехнулся он.       -Во времена, когда мы с вами родились и росли, это знали все, - почти грустно ответила она. - Это была наша честь.       -Не плачь и не умоляй. Этого никогда не простят.       -А умирая, сумей улыбнуться своему убийце.       -Ведь мы с рождения знаем, что в конце пути подобных нам ничего не ждет.       -Лишь боль. Лишь смерть.       Сигаретный дымок, едва успевая родиться, таял без остатка в морозном воздухе. Недвижимая, словно скульптура, сохранившая жизнь, казалось, в одних только глазах, графиня вглядывалась, снова и снова, в его лицо, исхлестанное ледяным ветром, до боли отчетливо различая каждую морщинку, подаренную неумолимым временем, каждый шрам, которым убийца был награжден в дни былые. Отточенное до бритвенной остроты и закаленное до крайнего предела орудие, носящее по недосмотру высших сил человечью кожу, стояло пред ней, готовое в любой миг исполнить то единственное, ради чего было рождено на свет.       -Ты погибнешь, судья.       Застылая, закаменелая фигура Леопольда отвергала соблазн шевельнуть и кончиком пальца. Глаза, свободные ныне от хрустальных стен, устремили полный безмерного сосредоточения взор на лицо ведьмы, тонущее в отвесных лучах лунного света. Ни один из языков, доступных человеку, не смог бы передать в полной мере ту инородность, что ощущал он сокрытой за бледной, с крохотными капельками пота, кожей, за глазами более чуждыми, более холодными, чем бесконечно далекие звезды, развешенные по зимнему небу.       -Ты погибнешь, ведьма.       Последние отзвуки слов унес ветер. Взгляды сошлись.       Взгляд Августины подчинял, разом выметая прочь всю волю к сопротивлению до последнего клочка, прокалывал насквозь, оставляя в самой душе глубокий ожог - столь же ледяной, сколь и ненависть, в которой хозяйка ее черпала свои силы. Казалось, что единственная судьба, отпущенная любому, заглянувшему сейчас в эти глаза - в ужасе пасть ниц и быть сломленным раз и навсегда, до самого горького конца.       Взгляд Леопольда был словно камень, о который раз за разом крошились на брызги приливы ее холодной, мертвенной злобы. В эти мгновения становилось предельно ясно, отчего он всегда скрывал глаза свои за синими стекляшками - такой взгляд берегут, не давая к нему привыкнуть. То был взгляд человека, пребывавшего в абсолютном покое, взор, полный бескрайнего терпения и безграничной самодисциплины. Это было едва выносимо - стоявший пред ней убийца отрицал не просто живущие в каждом эмоции и страсти, но, казалось, самого себя. В мире не было ничего, способного поколебать это, давно освобожденное от оков человеческого, существо.       Ветер ревел в нетерпении, ожидая начала. Первого шага. Первого удара.       Отжила свое и сгинула безвозвратно минута, за ней другая. Вой ветра, грохот орудий, треск пламени - слившиеся воедино звуки достигли некоей незримой крайней точки и обрушились разом в оглушительную, невозможную, терзающую слух тишину, жить которой было отпущено меньше самой малой доли мгновения.       Ведьма улыбнулась. Пожираемая чахлым огоньком сигарета, получив свободу, отправилась в полет к стылой земле.       Земля треснула, вздымаясь вверх вместе с успевшей покрыть ее в последние минуты легчайшей снежной крошкой, выпуская наружу тускло-золотое облако - лавину из смертоносных побегов. Лавина разделилась надвое, закрывая нерушимой стеной свою хозяйку - и в то же время накатываясь на неподвижно стоящего убийцу, чтобы погрести под собой, сдавить, сжать, изорвать, измельчить на крохотные кусочки.       Леопольд исчез.       Графине не удалось поймать тот миг, когда он сорвался с места, размазался нечеткой серой тенью - заметила она лишь то, что он был уже в воздухе: все так же спокойно прокрутившись сквозь град чудовищных острых лиан, убийца вновь коснулся ногами травы. Ударом сердца позже на землю градом посыпалось мелкое крошево - все, что осталось от смертоносной золотой волны.       Мир, казалось, застыл - ровно настолько, сколько времени нужно было отпустить, чтобы тщательно, с горьким узнаванием, разглядеть исторгнутый из ножен бритвенной остроты клинок, источавший холодное голубоватое сияние.       -Наконец-то, - с облачками пара вырвались наружу слова. - Ваш легендарный Обвинитель, Смерть Ворожбе. Поколения по всему миру желают, чтобы эта мерзость сгинула.       -Тщетно, - голосом, полным спокойной, уверенной твердости ответил Асколь - и резко отсалютовал, вспоров клинком воздух у своего носа. - Нападай.       Просить о том явно было вещью излишней - еще не рассеялось в воздухе до конца последнее слово, а его уже начисто перекрыл жуткий, оглушительный треск. Землю свела дикая, бешеная судорога. Земля вздыбилась, земля лопнула - нет, она продолжала лопаться повсюду, выпуская из заточения все больше и больше побегов. Терний освобождался - грозный и неисчислимый. Терний ширился и множился - поросль мертвенно поблескивающего золота, омытая светом луны. Терний наступал, в считанные мгновения покрыв собой, казалось, весь стылый островок - бежать от него было некуда.       Леопольд шагнул ему навстречу.       Новые и новые отростки прорывались наружу, фонтанами подбрасывая землю. Побеги били из глубины, хлестали, что было мочи, со всех возможных сторон, волнами накатывали сверху - не было места, где можно было укрыться, не было пути, которым можно было бежать тускло-золотой смерти. Много, слишком много. Бесконечно много для целого воинства - нечего и говорить об одном смехотворно крошечном в сравнении с Тернием человечке, что столь самоотверженно и столь глупо кинулся вперед, встречать свою погибель.       Стальная ведьма едва заметно кивнула - большего не требовалось.       Золотой хаос хлынул на Леопольда со всех сторон, спутывая в смертельный клубок. Где-то посреди того хаоса блеснула холодная вспышка - одна, другая…       Клубок содрогнулся. Золотые стены, ежесекундно менявшие свою структуру, выгнулись наружу и с оглушительным звоном лопнули, разлетаясь на отдельные, едва ли уже живые, нити. Осыпаясь вниз тускло блистающим дождем.       Одинокая фигурка в сером, твердо стоявшая на земле, с шумом вдохнула морозный воздух. И, раньше, чем на нее налетела бы следующая волна, сама перешла в наступление.       Терний был везде. Терний яростно катился вперед, с жадностью пожирая, заполняя собою без остатка все, метр за метром. Терний стелился по земле, волнами накатывал с воздуха, тщился заключить жертву свою в кольцо, смять, раздавить, нанести хотя бы единую рану - но не мог.       То, что шло против него, жертвой отнюдь не являлось.       Земля стремительно покрывалась золотым крошевом. Когда побеги, вместо того, чтобы тут же, в мгновение ока, воссоединиться, срастись вновь в единое целое и вернуться к своей охоте, так и остались лежать на земле, изрубленные и рассеченные, на лице графине впервые показало себя недовольство. До сей поры Терний всегда был способен восстать сам. До сей поры…но не теперь.       -Восставай же ото сна…       Сила хлынула по Цепям огненным потоком. Сила оформилась и выступила прочь из тела, скользнула в золотое орудие, что впервые за долгие годы нуждалось в помощи хозяйки.       -…жертва пред тобой одна…       Леопольд прорывался сквозь золотую лавину, расчленяя налитые чарами лианы, словно тончайшую бумагу. Череда белесых всполохов обращала очередную, казавшуюся непреодолимой, волну в бесполезное крошево - но, повинуясь словам, что тянула, строфу за строфой, Стальная ведьма, побеги обретали былую целостность раньше, чем убийца успел бы сделать к хозяйке Терния хоть один, самый малый, шажок.       -…поспеши, змей золотой…       Победа была предрешена. Никакая скорость, никакая сила не могли стать преградой для Терния - по крайней мере, не навсегда. Неважно, сколь много золотых лиан удавалось срубить, срезать, измельчить едва ли не до порошка - все больше и больше их восставало, заменяя собой уничтоженные ранее.       -…весь он мой и весь он твой…       С треском разошлась ткань - не сумев лишить врага руки, Терний, тем не менее, успел порвать серый рукав. На взрыхленную землю пала первая кровь - то был лишь легкий порез на плече, но он же был и началом, началом конца. Силы убийцы были велики, но не безграничны - Августина же могла себе позволить воскрешать золотое орудие вновь и вновь: в ее распоряжении был целый остров. Прикрыв глаза, ведьма заговорила - хрипло, монотонно (1):

Sur un echafaud noir, tu porteras la tete Et sonneront les tours et luiront les couteaux Et tes muscles criront et ce sera la fete, La fete et la splendeur du sang et des metaux...

      Прямой контроль. Терний был ныне ее глазами, руками, продолжением ее воли, непреклонной, неколебимой. Терний, воспрянув вновь после очередной серии ударов, хлынул вперед, чтобы покончить поживее с врагом, доставившим столько хлопот…       Но что-то будто бы изменилось.       По серым одеждам разбегались алые пятна. Ни одна из ран не была достаточно опасной сама по себе, ни одна не могла заставить Леопольда прервать бой или хотя бы сбиться с ритма - слишком мелкие, слишком ничтожные. Но их число множилось и вскоре…уже совсем, совсем скоро…       Но что-то было не так.       Леопольд отбивался почти механически - лицо убийцы несло на себе всю ту же, казавшуюся едва реальной, печать спокойствия. Машина в серых одеяниях, напрочь игнорируя раны, наносила удар за ударом и избегала ответных - сознание же ее, казалось, было где-то бесконечно далеко, все без остатка занятое некоей иной проблемой.       Но не могло же быть, чтобы он и правда хотел, пытался…       Осознание - пусть даже мысль о намерениях Асколя и выглядела до чудовищного смехотворной - вынудило ведьму усилить натиск. По золотым лианам потекли новые чары: каждая царапина грозила теперь разрастись до гноящейся раны, каждый разрез - стать дверью, в которую скользнуло бы бешеной силы проклятье.       Леопольд исчез вновь.       Золотые лианы сплелись на том месте, где долю секунды назад еще отбивался убийца - и, повинуясь воле ведьмы, тут же ударили вверх…       …в который раз опоздав лишь на миг.       Десяток побегов был изрублен раньше, чем успел воспрянуть от прошлого удара и напитаться силой - за ним последовал другой, третий…скорость, которую теперь демонстрировал Леопольд, превосходила ту, с которой Терний успевал воскресать - пусть даже и на малую, ничтожно малую долю. Каждое движение было доведено до совершенства - безупречно, отточено…спокойно.       Намерение убийцы, пусть и казалось совершенно невозможным, было разгадано совершенно верно.       Спокойный ход по кратчайшему из путей.       Путей к сердцу Терния.       Время шло и было неумолимо. В годы нынешние поединок нередко становился чем-то уродливым, хаотичным, вещью глупой и лишенной глубины. Чувствуя, что не поспевает более за убийцей, что Леопольд калечит детище ее быстрее, чем она успевает его воскрешать и наливать силой, Стальная ведьма чувствовала, как глубоко внутри рождается холодное, недоверчивое поначалу, но восхищение.       Еще остались на свете те, кто мог делать смерть такой красивой.       Меч расцветает ледяными всполохами. Меч с изяществом вспарывает, взрезает последние преграды на пути хозяина и достигает того, чего достичь не удавалось прежде никому. Чего достичь, по здравому разумению, и вовсе невозможно.       Ни единой секунды не было потрачено без пользы. Ни единого мига хозяин меча не позволял себе расслабиться, забыть, оторваться от той единственной цели, единственного своего шанса, более чем призрачного, но все же схваченного за горло. Не позволял себе прекратить искать.       И, наконец, нашел.       Безошибочно определив среди золотой бури ее центр, ее пляшущий нерв, что каждую секунду жизни Терния менял свое расположение, перетекая из одного побега в другой, не оставляя никому и самой малой, самой крохотной возможности поразить смертоносное орудие в его сердце…       Леопольд наносит удар.       Связь была обрезана, пусть и в последнюю секунду - и только потому Стальная ведьма избегла всей той боли, что должна была быть сейчас разделена с ней поровну. Впавший в кому Терний, опустелый, обессиленный, осел на землю бесполезным, спутанным без всякой системы ворохом.       Золотая смерть недвижима и холодна.       Оторвав до конца держащийся на паре нитей рукав, Леопольд тихо выдохнул - и, чуть скосив глаза, присмотрелся к косому разрезу на руке своей, ко вспоротой, пусть и малостью, коже.       -Туше мне, - тихо произнес Асколь. - Годы нас не щадят…       Зал оперативного совета Второй Площадки встретил его, вопреки всем ожиданиям, не топотом множества ног и безумным хором голосов, лишенным всякого строя, но обстановкой, найти в которой хотя бы пару отличий от обычного рабочего дня было делом повышенной сложности. Даже вечная пара “глушителей” у дверей, остановив лейтенанта, проверяли документы его с таким спокойствием, словно в их распоряжении было все время мира. Впрочем, вряд ли стоило многого ждать от гомункулов - изменить заложенной в них программе и нарушить процедуру они бы, наверное, не сумели, и подкатись война к самым стенам штабного комплекса.       А она - забывать о том совсем не стоило - деваться явно никуда не спешила.       Ступив за порог, Алеев был вынужден признать, что нечто все же изменилось. Это было не в голосах - говорили люди, сгорбившиеся за рациями и тусклыми, причудливого вида экранами, не особо-то громче обычного. Дело было не в свете - подумаешь, включили лишнюю пару ламп, не оставив во всем огромном зале и уголка, где можно было бы укрыться от их ослепительных лучей. Дело было, наверное, даже не в гуле вычислительных машин и мерном скрипе чудных приборчиков с запаянными в оловянные рамы зеркалами, на которые изливались картины далекого - пока что - боя. Дело было в чем-то другом, чем-то…       Это висело в воздухе - влажном, нестерпимо жарком. Это стояло за каждым словом, пряталось в каждом взгляде, умещало себя в каждую капельку пота, что сбегала вниз по очередному бледному от напряжения лицу и насмерть разбивалась о поверхность стола. Это было в каждом движении рук, порхавших над клавишами. В каждом торопливом вдохе. Это было повсюду, и стоило лишь пересечь порог, как оно тут же захлестывало с головой.       -…помощь…я Ахерон-шестой…       -…ожидайте…       -…у меня семь двухсотых, двенадцать…       -…четвертый сектор полностью выбыл, заражение глубже двести, одиннадцатый, шестнадцатый, готовность…       -…повторяю, органики, новый тип, подсчитать не могу…       -…третий, пятый сектора выбыли, заражение…       -…ракет больше нет, сдерживание невозможно…       -…что там…танками…вышли…нет…       -…обстрелом…заткните эту…нахер…       Голоса, рвущиеся из эфира, намеренно приглушены - но даже так отчетливо слышно все, что стоит за ними. Даже так с каждым шагом по направлению к одному из дальних столов - туда, где у зеркал и карт сгрудилось около десятка человек - он все глубже, все резче чувствует это.       Зеркала звуков не передают вовсе - и за то, наверное, стоило бы возблагодарить небеса. Одного взгляда в любое из них достаточно, чтобы менее подготовленный к подобным зрелищам рассудок начал соскальзывать с обрыва в ту пропасть, откуда уже нет возврата. Один только взгляд, один только…       Стены плоти, наступающие сквозь снег и огненный дождь. Черные стаи, что дождем же валятся с черного неба. Клочья огня, клочья тел. Полыхающие лоскуты гранатных разрывов. Перепончатые крылья, изодранные пулями. Кровь вперемешку с грязно-желтой слизью. Осколки костей и раздробленных прямым попаданием укреплений. Черный дым и бетонная крошка. Прожженные насквозь какой-то дикой кислотой маски и землисто-серые от ужаса лица, заходящиеся, захлебывающиеся насмерть в своем последнем, по ту сторону зеркал отнюдь не немом, крике.       Это было там. Это проникало сюда. Это тянуло к ним всем свои руки.       Это просило, умоляло, требовало смотреть на себя. Не позволяло о себе забыть.       И все что мог сейчас он - как и любой другой, отделенный, пока что, от этого зеркалами - вновь и вновь напоминать, что у каждого из них свое дело.       Вновь и вновь приказывать себе отстраниться.       Вновь и вновь ненавидеть себя за этот приказ.       -Товарищ полковник…       -А. Наконец-то.       Глава “Атропы” оборачивается лишь на секунду - к исходу ее он вновь устремляет свой взгляд на экран. И говорит - сухо, отрывисто - уже не растрачивая сил на лишенные смысла движения:       -Только двух врагов бояться стоит. Умного - сам понимаешь, за что. И круглого дурака, - напряжения, налитого в каждое слово, достаточно, кажется, чтобы кровь волной пошла из ушей. - Поведение дурака предсказать нельзя. Дурак легко сделает то, на что никто, у кого хотя бы пара извилин имеется, в жизни бы не решился. И через это дурак может и победить. Дуракам, в конце концов, везет.       Он молчит, ожидая новых слов. Молчит, стараясь не вслушиваться слишком сильно в слова другие - те, что летят из эфира. Не смотреть слишком пристально в зеркала, за которыми…       -Так вот, операцией у них явно командует полный идиот, - не отводя взгляда от экрана, мрачно продолжал Щепкин. - Любой другой бы отошел, едва поняв, что его раскрыли. А если бы не отошел - то попытался бы сыграть иначе. Но эти…они ринулись в лоб. Даже не сменили направление удара. Я ждал чего-то в этом духе, но не думал, что им настолько не жаль своих людей.       -“Стрелы” готовы к выходу. Мы…       -Пока вам там делать нечего, - прервал его полковник, просматривая параллельно очередную распечатку. - Сам видишь, что творится…       -Сорвать высадку не удалось, - всматриваясь в расползающиеся по экрану черные пятна, выдохнул Алеев.       -Внешний купол накрылся, - проговорил один из стоявших рядом со Щепкиным офицеров - высокий, с костлявым лицом и прилипшими ко лбу темными волосами. - Они замкнули его на себя, потеряв один из кораблей. Замкнули намертво. Связи с внешним миром у Площадки больше нет, единственная система, что еще работает - следящая сеть. Починить это в текущих условиях и думать нечего…       -У оружия, на которое возлагались - и совершенно зря, как я много раз вам всем говорил - основные надежды, одним махом выбило пробки, - тихо буркнул кто-то. - И все тут же пошло по…       -Мы знали, где ждать удара, - продолжал тем временем темноволосый. - Но точной его силы, конечно, предсказать не могли. Число органических конструктов, которые они задействовали в качестве прорывных сил, превосходит все наши прогнозы. Линия Флегетон в зоне высадки ими практически подавлена, по последним оценкам, если наступление продолжится с той же интенсивностью, боезапас личного состава на линии будет исчерпан в течение полутора часов, функционирующих в настоящий момент систем ПВО - через тридцать минут…       -Люди там кончатся раньше, - подал голос худощавый человек в штатском, по всей видимости, один из магов. - Полковник, нужно выводить Живца.       -Рано, - не отрываясь от экрана, пробормотал глава “Атропы”. - Веревкин, есть что новое по артиллерийскому конструкту?       -Как и ожидалось, - отозвался угрюмого вида офицер, устроившийся рядом с одним из зеркал. - Его обзорные возможности поражают. Все сектора перекрыты вглухую, темп просмотра зоны обнаружения выше, чем у любых наших систем. Четвертая попытка поражения закончилась тем же, чем и все остальные - неважно, сколько чар впихнуто в снаряд, если его попросту сбивают на подлете с подобной точностью. Шансов добраться до него попросту нет. Противорадиолокационные ракеты тоже вряд ли что-то дадут - там чистая магия…       -О чем речь? - опомнившись, тряхнул головой Алеев. - Что у них…       -Сам взгляни, - полковник раздраженно махнул рукой в сторону зеркала.       Он внял предложению - и уже каких-то несколько мгновений спустя успел о том крепко пожалеть.       Оно возвышалось на носу исполинского ледяного корабля - колонна серой, гниющей плоти, скованной заржавленными железными обручами, метров десять, если не все двенадцать, в высоту. Ни стена летящего с небес снега, ни огненные всполохи не мешали увидеть, что плоть та вовсе не была спокойной - каждую секунду жизни своей она вспухала и бугрилась, текла, словно подтаявший воск и застывала вновь только для того, чтобы тут же вновь начать меняться. Из ног, каждая из которых могла легко выиграть в толщине у двух-трех бетонных свай, выступали вбитые в палубу крюки и станины. Приплюснутая, начисто лишенная шеи голова, частью укрытая за бронированным воротом, щеголяла неподвижными фасеточными глазами из темного стекла, занимавшими всю ее поверхность без остатка.       Две колоссальной толщины руки, выпростанные далеко вперед, заканчивались блоками орудийных стволов, беспрестанно изрыгавшими пламя.       -Это…       -Двадцатый, - не оборачиваясь, бросил Щепкин. - К делу, как и ожидалось, были подключены агенты похоронного класса. В том числе и их карманный Прародитель.       -Снес третью волну “водомерок” у самого берега, - подхватил Веревкин. - Расчистил парой залпов путь через прибрежные минные заграждения. Отбил уже…четыре ракетные атаки, моментально определив позиции, с которых велся запуск и накрыв огнем все точки. Уцелевших не было. Поднятое в воздух звено выкрошил живее, чем за двадцать секунд, и это на расстоянии большем, чем…       -Точность стопроцентная, - устало добавил кто-то. - Едва что-то выбирает своей целью его, как пару секунд спустя перестает существовать. Неважно, как хорошо оно спрятано и как быстро улепетывает, отстрелявшись.       -…и в настоящий момент прикрывает продвижение всей этой мрази, - Веревкин кивнул на зеркало. - Накрывает сектор за сектором, да так, что головы не поднять. А дальше подходят подарочки из Могилы…       -…и доедают то, что осталось, - глава “Атропы”, если только Алееву не показалось, едва слышно скрипнул зубами. - Это всего лишь мясо, но ему нет конца…       -Шестой сектор только что заглох, они переносят артиллерийский огонь дальше, - вновь напомнил о своем присутствии обладатель Цепей.       -Что девятый?       -Следующая группа органических конструктов будет в их зоне поражения минуты через полторы, - сверившись со своим экраном, выдохнул маг. - Нужно выводить Живца, сейчас. Без него их просто сметут.       -Его самого сметут, - огрызнулся глава “Атропы”. - Пока эта образина в деле, от Живца никакого толку не будет.       -Минута до контакта в девятом. Седьмой и одиннадцатый докладывают о проникновении. Контакт в пятнадцатом, минные заграждения активированы…       -Товарищ полковник, надо что-то…       -Дайте Лучину.       Последние слова - от Алеева это не укрылось - дались главе Второй Площадки не без труда. Схватив протянутую ему трубку, Щепкин еще немного помедлил, сверяясь с ежесекундно менявшейся ситуацией на экране, и, наконец, захрипел:       -Лучина, это Улей. Конструкт наблюдаете?       -Так точно, установки в готовности.       -У вас будет секунды две, не больше. Отработаете разом, все машины, затем смена позиций и повтор. Врать не стану, если сорвется - шансов у вас почти никаких. Ждите команды. Веревкин, давай сюда всех, кому еще есть, что в воздух поднять…       -Что мы собираемся…       -Они готовились к этой войне полгода, - в который раз оборвал лейтенанта глава Второй Площадки. - А мы - с начала века, считай. Хотел приберечь до поры, но стоит, похоже, показать, чего эта разница стоит…       Берег полыхал. С треском и грохотом по затянутой угольно-черным дымом полосе разносился орудийный гул, раскатисто и долго визжали снаряды, лопаясь где-то там, в этой непроглядной нынче тьме - на земле, над головами и крышами целых еще прибрежных укреплений. Берег полыхал - и туда, прямо в дым, средь которого не сыскать было ничего, кроме смерти, рвались белыми, серыми пятнышками на воде, рвались, обгоняя друг друга, новые и новые десантные катера. Берег полыхал - им, стоявшим недалеко от края вертолетной площадки “Левиафана”, оставалось только смотреть.       Позади слышались крики, топот. Позади стонали, разрождаясь очередным залпом, корабельные орудия. Позади шумело пламя и свистела рвущаяся наружу из шлангов вода.       Ничто из этого не могло заставить их даже вздрогнуть. Четыре фигуры, тянувшиеся вдоль края, были, казалось, вовсе безучастны к тому аду, что разверзся вокруг - и подставляли лица свои, укрытые капюшонами, снегу, дождю и смерти, что могла в любой миг прибыть с острова, с одинаковым безразличием.       -Первая волна начала развертывание, - выдохнул один, чуть склонив голову.       -То, что от нее осталось, - усмехнулся другой.       -Пожалуй, так вернее. Нам следует занять свои места.       -Нет. Рано.       -Позволю себе не согласиться.       -Я хочу посмотреть. Посмотреть подольше, - голос, что походил на женский, донесся из-под третьего капюшона. - Мы не так часто можем себе позволить спускать его с поводка…       С последним прозвучавшим словом один из четверки позволил себе обернуться. Высившаяся позади них громада, ощетиненная орудиями, в очередной раз вздрогнула, давая залп - кожа на перехваченной железными полосами груди с треском расползлась, обнажая поеденный ржавчиной механизм и выталкивая наружу дым пополам с густой черной кровью, которой хватило бы на пару ведер. Пошла пена, сердито зашипел раскаленный почти добела металл. С мерзким хлюпаньем рана принялась затягиваться - запах гниющего мяса ветер, ко всеобщему счастью, уносил прочь довольно быстро.       -Этот отросток не сможет долго функционировать, - стоявший по правую руку от женщины вновь тихо покачал головой. - Обращение времени для регенерации боезапаса отнимает слишком много сил.       -Царь Земли и Царь Небес уже почти на месте, Ларгель, - в последовавшем вскоре ответе чувствовалась усталость пополам с легким раздражением. - Как только они начнут кормление, сил у него будет достаточно, чтобы палить без перерыва до второго пришествия.       Пропоров стену черного дыма, наружу вырвалась очередная ракета - массивная голова конструкта повернулась в сторону новой угрозы раньше, чем та успела бы преодолеть лишний метр. С оглушительным скрипом дернулись вверх орудия, перенося огонь. Отхаркнув белый дымок, бросили в цель ворох снарядов - один, другой…       Огненный клубок, прогорая за считанные секунды, ринулся вниз, к воде.       -Они все еще пытаются.       -Тщетно, конечно же, - в который раз подал голос Ларгель. - Корона в одиночку исправит все просчеты, допущенные на начальной стадии. В этом можно быть…       Довести фразу до конца ему не было суждено - а даже если бы то и удалось, ее бы начисто перекрыл дикий, готовый вот-вот разнести в клочки барабанные перепонки, треск. И последовавший за ним глухой, утробный вой.       Все случилось слишком быстро, чтобы можно было надеяться уследить хотя бы за частью занявших меньше секунды событий. Ларгель успел заметить лишь то, что дым, застилавший берег, разом смахнуло прочь, точно огромной незримой рукой, Зигогрим - как там, в ночной тьме, что-то едва заметно блеснуло и тут же погасло. Остальным не досталось и этого.       Но крик, исторгнутый отростком Короны, боевой машиной, не просто соединенной с его телом, но бывшей частью его самого - пропустить было уже никак нельзя. Как и зрелище, что представляла теперь голова Прародителя - растрескавшаяся, истекающая черной кровью и дымом, разбитая вдребезги мозаика, некогда бывшая единым целым, некогда - еще миг-другой назад - представлявшая собою сотни идеально подогнанных друг к другу фасеток.       -Что…       Ларгель успел выдохнуть лишь одно слово - да так и застыл, не в силах оторвать взгляда от точек, что остров горстями выбрасывал в небо. Точек, что множились с быстротой, сводящей на нет любые попытки подсчета. Точек, что стремительно приближались, росли…       Точек, за каждой из которых стояла смерть.       По исполинскому телу Короны будто пробежала рябь - искривленные, оплавленные, разбитые фасетки, источая дым и непереносимую вонь, вновь становились целыми. Орудия великана вновь дернулись - но только и успели, что это: под новую, бывшую едва ли не громче прежней, волну бешеного треска, глаза его вновь обратились в кровоточащее месиво.       Это не было ударом, пришедшим со стороны внешнего купола Второй Площадки - тот был выведен из игры ценой “Офелии” и всего ее экипажа. Это вообще не было связано с магией: подобную атаку почувствовал бы любой из них и прежде всего - сам Корона, отразив без какого-либо труда. Но не было это и чем-то, доступным взору, не было снарядом или ракетой, которую Прародитель без труда бы обратил во прах.       Но что же? Что…       Времени для размышлений больше не осталось - как и для чего-то еще. Точки - нет, уже не точки, но ракеты - были уже слишком близко.       Подали голос корабельные орудия. Составили и впечатали в разум своих творений новые команды пастыри плоти - и мешанина когтей и крыльев сорвалась с неба, облепляя спешащую к “Левиафану” смерть, погибая сотнями, лишь бы унести с собой еще одну ракету. По телу Короны вновь пробежала рябь…       -Прочь! - содрав капюшон - лицо под ним оказалось удивительно молодым - рявкнула Нарбарек, агент похоронного класса за номером первым. - Все внутрь!       Восемь ракет прервали свой путь раньше срока.       Три уцелевших - рванулись вверх на последних метрах, лопнув в небе аккурат над громадой “Левиафана”.       И пришла боль.       Хозяева острова знали своего врага, знали, кто явился к их порогу. Знали, похоже, слишком хорошо - и с точностью до секунды сумели предсказать следующую реакцию Короны. Едва только Прародитель опомнится от удара, сумевшего каким-то непостижимым образом нанести ему вред, едва только поймет, что обычных средств больше не хватает, как в дело будут пущена магия - и он, пусть даже лишенный зрения, вновь будет безошибочно находить свои цели - теперь уже с помощью ее одной.       Взорвавшиеся над кораблем ракеты, до краев налитые чарами, пресекли эту попытку в зародыше. И принесли с собой чистую агонию - для любого, кто на беду свою оказался сейчас снаружи.       По Цепям прокатился огненный поток, непереносимая боль раскаленной спицей пронзила спинной мозг. Ларгель, распластавшийся по залитой черной кровью палубе, скреб руками по металлу, ломая ногти - уши закупорил нестерпимый звон, на глаза набросили черный полог…собрав оставшиеся силы, агент похоронного класса прогнал по всему телу обжигающе ледяную волну - маг послабее умер бы на месте от одной только этой попытки - оградив себя от принесенной с ракетами чистой муки. Сплюнув на площадку кровь - попав под удар, он едва не откусил себе кончик языка - Ларгель потер глаза, залепленные черной жижей, выдернул из волос невесть как оказавшийся там шмат скользкого серого мяса. Поднял голову…       …и еще несколько секунд пытался убедить себя в реальности того, на что смотрит.       С самого начала операции, доверенной этому кретину Верту, все шло как угодно, но только не по плану. Они ввели в дело Корону - и одного его должно было хватить, чтобы чаша весов тотчас же начала склоняться в нужную сторону. Они ввели в дело Корону, они разрешили ему сыграть в полную силу. Они…       Интересно, ждал ли хоть кто-то из них       ждала ли она       этого?       Он не слышал всего того грохота, с которым сработали, добравшись до Короны, напрочь оглохшего и ослепшего, две новые ракеты, уже с совершенно обычным зарядом: слишком был занят тем, что пытался не спятить от боли и звона в заложенных ушах. Он не слышал крика, что испустила тварь, чувствуя несущуюся к ней смерть - и, не имея возможности нащупать цель, решившая стрелять наугад.       Зато он мог хорошо - слишком, слишком хорошо - видеть результат.       Разбитые радары и обломки антенных вышек. Рев огня и истошные крики. Гнутый металл, битое стекло…       Стекло. Стекло.       Черное стекло вперемешку с черной кровью.       Развороченный прямым попаданием отросток Короны шатался, словно хлипкое деревце на жестоком ветру. Не было больше скованной железными обручами груди - лишь зияющая дыра с рваными краями, из которой проглядывали ржавые кости, шестерни и пружины. Не было ничего и выше - лишь лохмотья гнилой серой плоти, что сыпалась вниз, с отвратительными жидкими шлепками разбиваясь о палубу. Дождь из мертвечины сопровождался смрадом, начисто перебивавшим любую вонь, любую гарь - и черным дымом, что хлестал и хлестал из чудовищных ран, закручиваясь в безумный узел.       Обезглавленный великан вновь покачнулся. Поднял рывком левую ногу под жалобный скрип лишенных контроля суставов. Качнулся снова - раз, другой…       И, окончательно потеряв равновесие, повалился назад, за борт.       Не успело пройти и минуты - а воды уже поглотили исполинское тело.       -Лучевое оружие?       -“Сангвин”, - голосом, совершенно севшим от напряжения, проговорил глава “Атропы” - и потянулся за лежавшей на краю стола сигаретной пачкой. - Восемь машин на Союз, из них семь - наши. Заодно и полевые испытания провели… - Щепкина разобрал хриплый смех.       -Вы знали…       -Ничего я не знал, - Алееву начинало казаться, что сегодня ему позволят заканчивать в лучшем случае каждую третью фразу. - У нас есть, конечно, планы на почти всех активных в настоящий момент Прародителей, но сам знаешь, сколь долго живет план, когда с реальностью лбами сшибается. Здесь, однако…       -Но он убит? - теперь прервал чужую речь уже сам лейтенант.       -Убит? - мрачно рассмеялся Щепкин. - Черта с два. Насколько мне известно, эта мразь имеет минимум три отдельные формы для боя. И мы пока что только одну скосили.       -Признаться, я все еще удивлен, что это сработало, - заговорил Веревкин. - Комплекс создавался в первую очередь для обнаружения и последующего разрушения несколько иных оптико-электронных систем…       -Проверить его работоспособность на вертолетах мы явно еще успеем, - полковник пожал плечами. - Ладно, к делу. Девятый сектор?       -Еще держатся, - немного погодя, ответил один из офицеров. - Органические конструкты ускорили продвижение, полминуты до контакта. Соседние сектора заглохли намертво, полным ходом идет окружение. Мы высылаем Живца?       -Нет.       -Да их же вырежут там, их…       -Я. Знаю, - нажимая на каждое слово, со злостью выдохнул глава Второй Площадки. - Знаю прекрасно, что с ними будет. Но мы не можем рисковать. Все должно быть правдоподобно. Они должны нащупать слабину. Должны увидеть, должны в нее поверить. Сконцентрировать на этом участке всю свою мощь и направить в прорыв предельно доступное количество конструктов. Тогда и только тогда я дам приказ на перемещение Живца. Тогда и только тогда я позволю ему отплатить за всех, кого мы сейчас потеряем.       Оторвавшись от экрана, Щепкин, наконец, запалил сигарету. Чувствуя, что должен воспользоваться этой краткой паузой по полной программе, чувствуя, что вправе - нет, что должен - сказать хоть что-то, Алеев подступил к столу.       И, столкнувшись взглядами с полковником, не сказал ничего.       У каждого из них сегодня было свое дело.       И каждый должен был вынести его сам.       Пролом во внешней стене, устроенный Тернием, уже частично залатан - хозяева “Левиафана” работают быстро. Ветер, впрочем, все еще проникает внутрь, как и снег, как и холод - но столпившиеся вокруг рельефной карты люди, кажется, вовсе не обращают внимание ни на то, ни на другое, ни даже на третье.       -…на третьем участке прогресса нет, на шестом продвижение вот-вот остановится.       -…группа “Рейн” полностью уничтожена, группа “Дунай” уничтожена, дееспособным офицерам группы “Тибр” принять командование…       -Почему до сих пор не введена вторая волна?       -Епископ, плацдарм еле держится. В настоящий момент неразумно…       -Что неразумно - так это спорить со мной! Почему у нас каждую минуту валится связь? Почему я не могу толком выйти на офицеров ордена? Почему вы с этим ничего не делаете? Почему?       -Потому что, Верт, Корона засадил из своих орудий аккурат по нашим антенным блокам. Потому что большинство тевтонских офицеров благодаря вам сейчас удобряют землю. Потому что у нас нет времени слушать ваше нытье!       -Герхард, вы мне ответите за…       -Wert, setz dich in die Ecke, nimm ein bisschen Baldriantropfen ein und steh nicht im Weg (2). Майор, что насчет четвертого участка? Я вижу, они почти уже прорвались…       -Прорыв…возможен, это самое большее, что я пока осмелюсь сказать. Но ситуация на соседних участках по-прежнему тяжелая и…       -Если мы будем поддерживать всех, то в итоге поддерживать останется разве что штаны, когда побежим отсюда. Нужно передать пастырям плоти, пусть снимают все, что осталось и концентрируют здесь.       -Но ваши же тевтонцы…       -У ордена в строю осталось меньше двенадцати процентов, включая вспомогательные силы. Для выполнения задачи этого все равно недостаточно, а значит, ими можно пренебречь.       -Я понимаю и одобряю данное решение, но, признаться, я удивлен. Еще какой-то час назад вы желали всех вывести живыми.       -Час назад мы еще не сидели по самые брови в помойной куче. А теперь, уж простите, отсюда не вылезешь, не запачкавшись. Свяжитесь с пастырями. Пусть прекращают прикрытие оставшихся тевтонских групп и бросают сюда все, что еще способно двигаться. Нам нужен прорыв, любой ценой.       -Связь есть. Мы…       -И кто-нибудь, кто не хлопнется в обморок по пути, скажите уже похоронке, чтобы шевелилась. Когда пастыри бросят все это мясо туда, я хочу, чтобы их вели Цари. Если нам повезет, господа, с ними русские провозятся куда подольше, чем с той бандурой…       Земля дрожала. Под сухой, оглушительный, рвущий уши треск протянувшийся почти от самого берега редкий лесок ломался, спадая в огонь, корчась в огне. Омертвелые стеклянные глаза бинокля сверлили залитую пламенем даль - деревья, переломленные с легкостью невесомых прутиков, пылающий подлесок, пар, дым, вырванные из земли клочья…черные тени, с непредставимым, нереальным упорством ломившиеся вперед, сквозь огонь.       Уставшие держать бинокль руки дернулись - и охваченный пламенем лес тут же скакнул куда-то вверх и в сторону. Отняв прибор от лица и кое-как втянув забитым носом очередную порцию ледяного воздуха, гари и дыма, Чертков потянулся к спущенной на шею маске. По бритой голове стекали, разбегаясь по лицу и в конце концов срываясь с него вниз, под воротник, теплые, липкие струйки пота, скверно выбритый подбородок подрагивал при каждом тяжелом вдохе. Противогаз всего пару секунд как вернулся на законное место, а жар уже вновь подступал, бил в самое лицо, бродил под кожей, превращая в пытку каждый вдох, каждый взгляд - в борьбу с рвущимися из глаз слезами.       Земля дрожала. Исхлестанный “Градами” лес, за считанные секунды обращенный в месиво из перепаханной земли, изломанных стволов и горящего кустарника, никак не желали оставлять в покое: за волной зажигательных снарядов тут же были пущены осколочные - раз, второй…       Земля дрожала. Того количества реактивных снарядов, что в эти несколько до боли оглушительных минут было выпущено по лесу, по текущей сквозь него орде, было достаточно, чтобы смешать с землей любого противника, извести под корень всю брошенную в прорыв живую силу и решительно пресечь вторжение.       Но пламя затихало. А рев, стрекот, визг, топот сотен, если не тысяч - становился все громче. Черное пятно тянулось из огня, черное пятно росло и набухало, делая пламя, пляшущее позади него чем-то бесконечно, безнадежно жалким и несущественным.       Словно над собственным отражением в воде, над колыхающейся в едином порыве ордой раздувается, застилая небо пуще любого дыма, стая воздушного прикрытия. Черная туча, визжа на все мыслимые лады, продвигается вперед, платя за каждый преодоленный метр десятками, если не сотнями жизней. Огненные всполохи расцветают внутри живого полотна, раскаленные снаряды снова и снова рвут его на клочки, тщась если не остановить, то замедлить - на пять, две, хоть бы на одну лишнюю минуту. В унисон умирающим тварям воют, захлебываясь снарядами, уродливые коробки ЗПРК с неровными наростами пусковых установок. Одну за другой разбирает лихорадка, над раскаленными стволами автоматических орудий поднимается густой белый пар: канистры с охлаждающими жидкостями иссякли уже давно - и все, что могут в краткие мгновения отдыха предложить измученным машинам - сваленный в ведра снег да крохи воды из пузатых бутылей.       Крики не смолкают ни на минуту. Позади орут, раздирая глотку, в который раз требуя новую патронную ленту. Воют, перемежая тот вой отборной руганью, по левую сторону - обжегшись даже сквозь перчатки, какой-то несчастный сует руки в снег, загребая его огромными горстями. Вовсе не тихо и справа - бледный, с трясущейся прыщавой губой офицер, почти оглохший уже от канонады, снова и снова выговаривает, то и дело срываясь на истошный, рваный хрип, о потерях - слово за словом, цифра за цифрой ныряют в трубку на перекрученном проводе, уносясь куда-то по стальным нервам. Визжит, булькает, голосит многотысячный хор впереди - все громче, все ближе.       Лицо под маской пылало и чесалось так, словно с него заживо сползала кожа - скользнув обратно в промерзший окоп, Чертков стиснул зубы, в который раз одержав победу над более чем настойчивым желанием содрать с себя тяжкий груз и вдохнуть еще хоть разок полной грудью. Со вдохами и правда следовало быть поосторожнее - никто не знал точно, когда будет пущена химия, но ее ждали - ждали с минуты на минуту, ждали, как и он, утопая в поту, варясь заживо в пепельно-серых защитных костюмах.       Запрос ушел совсем недавно - три, может, пять минут тому назад. В этом Чертков был почти уверен - и это самое “почти”, от которого никак не выходило избавиться, разъедало его уверенность с той же легкостью, с какой кислоты спущенных на них тварей превращали в лохмотья плоть и железо. Три минуты, три часа…здесь, посреди угольной черноты бездонной и бескрайней ночи, освещаемой лишь орудийным огнем и прогорающими за считанные минуты пожарищами, само понятие времени теряло всякий смысл. Остался ли он вообще хоть в чем-то? Не было больше ни планов, ни схем, потеряли почти без остатка свое значение грозные приказы и последние напутствия, данные им “Атропой”. Каждая минута как час, каждый час - длиннее иного дня. Мир вокруг потух, померк, потонул во тьме, что то и дело пытались прорезать, не дать затянуться, очередной залп, разрыв, вспышка…       Остался ли еще кто-то, кроме них? Сражался ли? Прятался ли, уносил ли ноги? Слышала ли “Атропа” голоса их орудий, все более и более рваные, отчаянные, слышала ли крики, приказы, мольбы? Слышала - или давно уже умолкла сама, погребенная под волнами плоти, жизнь в которую вдохнули с одной и одной только целью - отнимать ее у всех прочих?       Ответа не было, как не было и не имело смысла ждать чудесного спасения, волшебного выхода. Ответа не было - здесь и сейчас были лишь они одни и враг их - враг без страха, враг без сомнений, враг без числа.       По ушам, и без того изрядно заложенным от беспрестанного грохота, ударил синхронный рев моторов. Подбрасывая в воздух комья грязи и снега, медленно двинулись вперед танки, оставляя за собой глубокие борозды. Первые снаряды дали недолет, лишь зря вспахав землю пред текущей к ним лавиной. Второй залп уже принес свои смертельные плоды, разорвав, разметав на клочки плотную стаю. Взрываясь в самой гуще наступающих тварей, снаряд за снарядом выбивали из нее целые озера слизи и океаны крови, заставляли изойти, истечь сотнями предсмертных криков за раз - но каждая прореха закрывалась, каждый ряд смыкался, повинуясь неслышной команде, вновь становясь единым целым с остальной ордой.       Зенитные установки затихали - хор их, до того способный начисто лишить слуха, становился все более сбивчивым и нестройным. Словно бы зайдясь кашлем, умолкла первая машина, ее примеру, отстав лишь на какую-то минуту, последовали сразу две. Шум сотен крыльев, бьющихся о воздух, усилился, как и резкие, омерзительные крики - одна часть ползшей по небу стаи взяла выше, направляясь прямиком к подававшим еще признаки жизни зениткам, другая же скользнула вниз, к самой земле. Впервые получив возможность разглядеть как следует воинство Могилы - кошмарный, перекрученный клубок чешуйчатых конечностей и крыльев, волнами вздымающихся над блестящей черной кожей - Чертков почувствовал тошноту. Желание сдернуть маску становилось едва преодолимым - колоссальным усилием воли удержавшись от того, чтобы подкрепить его действием, он подтянул автомат поближе, устраивая на утрамбованной, промерзшей земле. Основное оружие штурмовиков Второй Площадки, “прибор 3Б”, был когда-то выбран за свою бешеную скорострельность и возможность залпового огня из трех стволов разом: прекрасно отдавая себе отчет, с какими врагами приходится иметь дело ее бойцам, “Атропа”, делая свой выбор, гналась отнюдь не за пробивной силой или высокой точностью. Сделанный в свое время расчет был прост и до боли циничен - когда враг был способен заживлять раны, возвращаясь во времени к неповрежденному своему состоянию, когда он мог защитить себя с помощью магии или попросту обладал недоступной человеку выносливостью, значение имело лишь одно: сколько успеет сделать боец до своей статистически неизбежной смерти.       Одуревшим начисто взглядом следя за ордой, что обрушила на остров Могила, Чертков не мог отделаться от мысли, что разгоняла по телу липкий, холодный страх - здесь и сейчас вклад каждого из них, вне зависимости от приложенных стараний, вряд будет иметь хоть какое-то значение.       Залп, другой, третий…ни один экипаж не тратил и секунды на прицеливание - плотность атаки была такой, что каждый снаряд неизменно находил себе десяток-другой жертв. Залп, другой…громоподобное эхо вновь и вновь прокатывалось от горящего леса до позиций штурмовиков “Атропы”, заставляя невольно вздрогнуть. Залп, еще один…промежуток между выстрелами становился все реже, но пусть у машин и получалось проредить на время напирающую на них сплошную стену, остановить ее не могло, казалось, ничто.       Несколько мощных созданий вырвались вперед, пропахивая снег своими тушами с резким хрустом - под ногами их мельтешили орды тварей поменьше. Из уродливых пастей выдавались длинные кожистые трубки - при каждом сокращении набрякших меж костяных пластин мускульных мешков они извергали наружу потоки прозрачной жидкости, тягучей, словно деготь. Снег и лед обращались бесцветным паром, танковая броня, стоило лишь очередной струе хлестнуть по ней, начинала плавиться, истекая грязно-серым дымком. Очередной снаряд пробил панцирь вырвавшегося дальше прочих создания - и то с влажным хлопком лопнуло, утопив в органических кислотах десятки меньших существ, не оставив от них ничего, кроме обгорелых клочков плоти. Закрепить успех машина не успела - закованные в прочные панцири твари, прорвавшись к танку, облепили его, словно мошкара, снова и снова молотя по корпусу костяными наростами, давая время бронированному мешку с чистейшей отравой приблизиться - и выплеснуть на цель густую струю. Ответный залп из начавшего уже дымиться орудия оказался гибельным для всей машины: повинуясь неслышной команде, несколько тварей заткнули ствол собственными телами - и сгинули в пламени скорого взрыва вместе с экипажем обреченного танка.       Оставшиеся машины будто бы хлестнули незримой плетью. Два танка рванулись вперед, с омерзительным хрустом размазывая по земле толстых, змееподобных тварей, норовивших стянуть орудийные стволы твердыми кольцами, забить, заткнуть, свернуть на сторону, любой ценой сорвав стрельбу. Остальные покатились назад - ритм некогда дружных залпов был начисто утерян, каждая машина, отступая, палила куда придется - и вовсе не нужно было быть сейчас внутри, чтобы понять.       Страх взял свое.       -Огонь!       Приказ прозвенел на удивление отчетливо и резко, словно некая неведомая сила нащупала его, вырвала из общего хаоса, приподняла над ним, давая возможность быть услышанным каждым. Метнув быстрый взгляд на копошащуюся массу - один из прикрывавших отход танков уже полностью скрылся под ней, другой вертелся на месте, пытаясь стряхнуть рвущихся внутрь тварей - Чертков, скривившись от неожиданного спазма в области желудка, прицелился. С мягким хрустом тронул спусковой крючок.       Незыблемая, тверже камня серая линия штурмовиков “Атропы” присовокупила, наконец, голоса своих орудий к общему хору - те перекрыли его начисто, подчинили себе, утопили в бешеном, непрерывном треске весь мир без остатка.       Ночь, в который уже раз, разорвал на клочки огонь.       В живой стене зазияли огромные дыры. Нагнавших отступающие машины тварей смело прочь, будто метлой. Надрывный визг свинца и стали стегал атакующих снова и снова, разрывая плоть, кроша кости. Черная туча, кружась, скользнула вниз - но орудия, сполна воспользовавшись блаженной передышкой, были уже готовы. Плотная тень, заслонившая чахлую луну, плавно пошла на снижение - и взорвалась, изрешеченная залповым огнем. Алый ливень и комки черной плоти, чей тошнотворный смрад пробивался даже сквозь фильтры, обрушился на окопы.       -Не прекращать!       Никто бы и не помыслил, никто бы и не смог - в том числе и потому, что крик, родившийся где-то там, за спиной, мигом потонул в царящем грохоте, никому не позволив отвлечься хоть бы и на секунду. Потянувшись за новым коробчатым магазином, Чертков позволил себе бросить краткий взгляд в сторону наступающей орды. Все больше и больше тварей оставалось там, в снегу, все шире зияли прорехи, все дольше и дольше зарастали новыми телами, прибывавшими от леса, от берега. Откатившись на заранее подготовленные позиции, уцелевшие машины открыли огонь, стремясь разбить стаю на отдельные мелкие группы.       Сложно сказать, где стучало громче - в ушах или в груди, там, где по обыкновению пряталось исколотое ужасом сердце. Сложно сказать, от чего больше мутило - от запаха собственного пота, который хлюпал в маске при каждом нервном движении головы или же от вони десятков, сотен раскрошенных в омерзительную кашу существ, чьи останки усыпали позиции. Сложно сказать - да и не смог бы он, даже если б захотел, да и не так уж это было и важно. Важным было совсем другое - то, что держало Черткова и прочих на месте, то, что не позволяло предательскому страху вновь пробраться в них, сковать движения, обречь на смерть. Важным было совсем иное чувство…       Они сделают это. Они выстоят. Они…       Один из танков, что оставались на переднем крае, исчез.       Оглушительный взрыв на мгновение отобрал слух у всех, кто имел несчастье быть слишком близко. Иным повезло и того меньше - разлетевшиеся во все стороны осколки и куски металла собрали свой кровавый урожай, скосив не успевших вовремя укрыться, словно сорную траву. Глаза Черткова, скрытые под маской, в ужасе расширились - но прежде, чем он успел толком осознать происшедшее, из леса, из огня протянулось что-то черное, что-то огромное - хлестнуло вперед с быстротою мысли.       Две грозные боевые машины смяло, словно яичную скорлупу - один-единственный чудовищный удар вколотил их в землю, раскрошил, разбросал прочь бешеным вихрем осколков и огня. Черная полоса, скользнув по земле, смела в сторону еще один танк, подбросила в воздух, будто пушинку - и, подхватив с легкостью, которая сама по себе грозила лишить рассудка, зашвырнула прочь.       Стрельба становилась тише - или же просто крики, пришедшие ей на смену, теперь не сдерживало более ничего. Остекленевшим от ужаса взглядом Чертков и те, кто оставался еще рядом, смотрели, не в силах оторваться, на то, что…       Черные полосы немыслимых размеров были лишь подвижными выростами. Щупальцами. Хвостами.       Тело, которому они принадлежали, показалось из леса, из огня.       Крики усилились.       Оно было огромно - немыслимо, невыразимо, невозможно огромно, слишком велико для того, чтобы его можно было облечь в слова или хотя бы попытаться то сделать. Циклопических размеров черную тушу покрывал толстый панцирь, кожистые трубки, торчащие из могучей спины, беспрестанно источали слизь и густой белый пар. Из-под мощных костей проглядывала блестящая жировая прослойка, на костяных наростах расселись, цепляясь когтями, десятки мелких тварей, несомых гигантом в бой. Засаженная огромными зубами пасть, в которой без помех уместился бы сторожевой корабль, раздалась надвое, выталкивая наружу утробный, полный первобытной ярости вой. Четыре хвоста вздыбились, закрутились огромной плетью - и разом ударили вперед, размазывая по земле и смешивая со снегом сотни тел организмов-охотников, комкая танки как спичечные коробки, кроша орудия и укрепленные точки на сизую пыль вперемешку с кровью, смахивая прочь все преграды так, словно те были возведены в лучшем случае из мокрой бумаги.       Царь Земли явился. Надежды больше не было.       -Туше мне. Годы нас не щадят…       Тихие, едва слышные слова Леопольда унес ветер. Он же подхватил и потащил прочь по земле золотое крошево - дальше, еще дальше от неподвижного тела некогда грозного Терния, ныне - лишь спутанного в совершеннейшем беспорядке клубка, изломанного, жалкого.       -Что ж, - хриплый голос напомнил о том, что на островке была сейчас отнюдь не единственная живая душа: Стальная ведьма, сделав легкий шажок в сторону - туда, где еще не покрывали землю останки золотого орудия - остановилась, чуть вздохнув, когда взгляд ее пал на обнаженный меч. - Теперь мне ведомо, что мифы не врали. Что мерзость, которую ваш род посмел сотворить, должна исчезнуть. Вместе с хозяином.       Леопольд остался нем к прозвучавшим словам - лишь вздернул окровавленную руку, лишь коротко поманил: сухо, сдержанно, без издевки, с одним только напоминанием о том, что бою не должно прерываться.       Что его не оборвет ничто, кроме смерти.       Графиня тихо кивнула. Скользнув в карман, рука ее тут же вынырнула наружу - сверкнула, поймав косой лунный луч, крохотная, способная целиком спрятаться даже в самой маленькой ладони, коробочка, кубик из тончайшего стекла.       -Меч поднявший обречен…       Бешеной лавиной хлынул ток по Цепям. Каждая мысль о враге, что стоял сейчас пред ведьмой, каждая предполагаемая слабость его и каждая выявленная сила, каждая капля ненависти, каждая крупица желания расправы, скорой и жестокой, была той лавиной подхвачена, была донесена до цели. Вплетена в общий узор.       -…будет он мечом сражен…       Стекло треснуло. На взрыхленную Тернием землю градом посыпались сверкающие крошки - не то лед, не то сахар. Еще не коснулась гнилой травы первая из пылинок, как наружу хлестнул, выплескиваясь клубами, белый туман. Под мерное гудение, напоминавшее поначалу голос работавшего на пределе сил своих пылесоса, а всего три или четыре секунды спустя - рев турбин, из комков белесого дыма вытягивались, одна за одной, высокие, поначалу неровные, кристаллические ветви. Переплетаясь меж собою и затвердевая, изгоняя прочь былые швы и линии, отмечавшие места слияния, сверкающие отростки становились единым целым, расправляя плечи уже как человеческие фигуры - одна, две, пять…       Ровно дюжина точных, до последней морщинки на сосредоточенном лице, двойников Леопольда.       Едва заметное движение головы, короткий, безмолвный приказ. Выхватывая мечи, стекловидные имитации, пронизанные, будто клубками вен, пульсирующими серебристыми сетями, сорвались с места.       Убийца не замедлил последовать их примеру.       Первую стеклянную копию Леопольд раскроил, не сбавляя шага, другой, казалось, лишь самую малость коснулся острием, заставив вдребезги разлететься склоненную набок голову. Играючи избежав минимум трех ударов, каждый из которых грозил стать смертельным, отправил на землю еще одного сверкающего в лунном свете истукана…       …и едва успел уйти с направления атаки тех, кто был убит парой мгновений раньше. Поднявшись с земли гейзерами блестящих осколков, двойники Леопольда атаковали вновь - и вновь были разбиты вдребезги…       …только чтобы в очередной раз собраться воедино - и, кажется, прибавив в скорости. Источающий голубоватое сияние клинок прорезал странный материал без помех, снова и снова искрящиеся скульптурные копии Леопольда рассыпались, снова и снова под мерный гул сливались, обретая целостность в клубах белого тумана и кристаллической крошки.       Становились такими же, как прежде.       Нет, не совсем.       Терний был грозен и почти бесконечен, число же немых двойников, снова и снова продолжавших свой танец вокруг Леопольда, оставалось неизменным. Число, но не сила - если контроль над золотым орудием в какой-то момент хозяйке пришлось брать на себя, поддерживая в своем творении мощь, которой в итоге так и не хватило для победы, здесь же, казалось, все было ровным счетом наоборот. Сдерживая Асколя, терпя одно поражение за другим, истуканы будто бы учились на каждом: удары и шаги прибавляли в скорости и силе, выпады убийцы, засвидетельствованные единожды, единожды уже принесшие смерть, теперь избегались все с большей четкостью…       Как и в прошлый раз, это был бой на истощение - но в отличие от Терния, бывшего чудовищно сложным, но все же единым целым, каждый стеклянный убийца, казалось, жил и сражался сам по себе. Вот один двойник атаковал, целясь в голову - отбив выпад и едва не пропустив другой, уже в грудь, Леопольд выбил внушительный кусок стеклянной плоти, но - впервые - не смог убить врага одним-единственным ударом. Исправление ошибки дорого обошлось - вернуться в строй успело сразу четыре двойника, тут же навалившись на убийцу парами.       Каждый удар, виденный ранее, встречал смелый блок или же вовсе воздух. Каждая попытка избежать смерти становилась все сложнее - и счет шел на мгновения. Надсадно звеня, двойники усилили натиск - Леопольд кружился, обходил…отступал. Впервые за все время.       Время, столь необходимое ведьме.       Удар. Перекат. Обход. Удар. Разрубленное пополам тело в который раз осыпается блестящей крошкой - но уже трое сменяют его - и ни одного из них уже не пронять единожды виденной атакой. Терний был почти бесконечен, но его слабое место, его сердце, пусть и скачущее из побега в побег быстрее, чем сердце человеческое разменяло бы пару ударов, все же существовало, могло быть обнаружено и поражено. Стеклянное воинство было лишено подобного недостатка - сколько бы ни искал убийца связующее звено, оголенный нерв, пусть даже тысячу раз блуждающий, в десять, сто тысяч раз более живой и быстрый, чем таковой Терния - найти его никак не удавалось.       Время продолжало свой бег.       Время, значившее для ведьмы все и даже больше того.       Пальцы графини перебирали воздух, пересохшие губы - шептали слово за словом, сопровождая прядение чар в равной степени чудовищной силы и сложности. Малейшая ошибка не просто бы обернулась срывом - она, несомненно, стоила бы жизни - но сейчас, когда все внимание Леопольда было сосредоточено на его собственных двойниках, у нее был шанс успеть.       Новые разрывы под звуки вспоротой ткани множились на серых одеяниях, новые раны расцветали на коже убийцы. Вновь восстановив былую - неизменную - численность, двойники обступили Асколя, все легче, все проворнее парируя удары, все плотнее, все туже стягивая сверкающее кольцо.       Не было никакого связующего звена. Не было никакого пляшущего нерва. Не было сердца, которое можно было бы поразить.       От этого воплощенного в стекле изящества не веяло знакомой ледяной ненавистью и презрением. В нем не угадывалась знакомая гордыня. В нем не корчились змеиным клубком до боли знакомые чары.       Ничто не говорило о том, что двойники, пробужденные Августиной ото сна, были ее собственным творением.       Ответ лежал где-то здесь - ответ, означавший жизнь.       Времени рассуждать не было.       Оставалось только испытать удачу.       Двенадцать двойников избрали цели. Двенадцать мечей обрушились на врага.       Серая тень ответила.       Двенадцать стеклянных тел осыпались со звоном тысячи разом лопнувших окон.       Все решала скорость - и этот рывок дался Леопольду не без труда. Все решала скорость - и не принеся нужных жертв, на нее нельзя было надеяться.       Стеклянное крошево истончалось - до песка, до тумана, туман же таял на глазах. Растерявшее последние краски, будто бы вовсе обескровленное одним только чудовищным напряжением лицо Леопольда дернулось лишь раз, лишь на секунду - и вновь застыло маской смертельного спокойствия, чистейшего отрешения от всего на свете.       В том числе и от жуткой рваной раны, украшавшей ныне левое плечо.       По лицу графини пробежала тень. Пагоды, вывезенные в начале века из Запретного города Макнамаррой, последним из магов, что носил титул Глаз Башни, убийцей двух ведьм, что так и не сумел когда-то записать на свой счет третью, были мертвы - и в этот раз, похоже, навечно. Еще одно орудие великой силы и редкости потеряно - едва только убийца в изодранных серых одеждах постиг принцип, на котором оно держалось.       Последний и правда был зеркальным отражением того, что лежал в основе Терния.       Не было ни нерва, ни сердца - но то, что казалось раздельным, все же составляло единое целое.       И погибнуть могло лишь вместе, лишь в один миг.       Подвиг, почти невозможный для того, кто уже был истощен, измотан долгой схваткой. Невозможный…но убийцу, что стоял пред ней, вряд ли могло сдержать подобное слово.       Кровь тонкими ручейками сбегала по серой ткани, разбивалась о землю. Вдохнув морозный воздух, Леопольд шагнул вперед, вздымая меч.       Августина выпустила наружу последнее слово.       Пагоды были мертвы.       Но сыграть свою роль они все же успели.       Это было похоже на сеть из чистейшей тьмы - бесконечную, беспроглядную. Сотни сорвавшихся с цепи проклятий, каждое из которых могло забрать по сотне жизней за раз, слились воедино, затопив собою остров от края до края. Слишком огромная, чтобы можно было ускользнуть, слишком сложная, чтобы расплести, разгадать, вычленить из нее отдельные элементы, сеть пала с неба. Высвобожденной разом мощи с лихвой хватило бы утопить в смерти, мучительнее которой не нашлось бы в ином аду, целый город - иссушить тысячью хворей тело, сорвать с орбиты и унести прочь разум, изодрать, истолочь, изничтожить все вплоть до души - пред этой мощью не такой уж и бессмертной.       Все ради одного человека.       Человека, что, встречая свою неизбежную гибель, опустил меч, позволив ему воткнуться в землю, прикрыл глаза.       Молча скрестил у груди два сухих, покрытых трещинами, ключа, выточенных из пожелтевшей кости.       Сеть спала с небес и захлебнулась собою. Сеть лопнула - и в небо хлестнул, рассеивая ее уже без остатка, ослепительно-белый луч света. Нет, он подался уже и в стороны, выплавляя массивный, обжигающий холодом крест.       Первые слои защиты свет испарил, будто капли росы. Сжег дотла новые, спешно возведенные преграды и хлынул глубже, еще глубже, почти достигнув того, что составляло саму жизнь, саму суть ее.       Боль не замедлила явиться.       Кто-то другой, наверное, склонился бы пред этой болью. Кого-то другого она бы сломила сама по себе, выпила до дна, оставив лишь потерявший разум, хнычущий остов.       Кто-то другой, вне всякого сомнения, сгинул бы там, где сейчас устояла ведьма.       Волна жара, прокатившаяся по Цепям, сменилась ознобом. Смахнув проступивший на бледном лице пот, графиня заговорила - хрипло, монотонно, словно забыв, как делать слова живыми:       -Первые Ключи. Признаться, я полагала, что их давно уже нет на свете.       -Я лишь очередной хранитель в цепи, - холодно произнес Леопольд, бросая в карман истертые кости. - Не больше и не меньше того.       -Последний хранитель.       -Постараюсь того не допустить, - рванув меч из земли, сухо бросил убийца. - Вся сила истаяла за раз…       -И ныне ты беззащитен, - губы графини тронула мрачная улыбка.       -Потому и нападаю.       Последние слова ветер донес до ведьмы лишь жалкими клочками - их начисто перекрыл оглушительный треск. Огонь, полыхнувший там, впереди, был столь ярок, что даже ее глаза не устояли, затворившись, пусть даже и на краткий миг.       Меч в руках Леопольда пылал ледяной звездой.       -Игры кончились?       То, что ответило Августине, больше не походило на человека - глаза людей так не выглядят. Глаза любой из тварей, что она знала - в общем-то, тоже…       -С давних времен мы судим, - прошептало нечто, поднимая объятый бесцветным пламенем клинок к своему лицу - то было белее тумана. - С давних времен мы прощаем…       Клинок рассек воздух, указав на Стальную ведьму.       -Обвиняю!       Звуков было слишком много.       Голоса. Дыхание. Глухие удары о корпус. Мерный рык новенького - садясь, он уловил слабый запах краски - БТР-80, в брюхе которого он, скованный шестью плотными металлическими скобами с врезанными в них охранными рунами, сидел, откинув голову назад, на жесткую резиновую подушечку.       Голоса. Дыхание - нервное и прерывистое. Скрип натягиваемых перчаток. Звон ключей, отмыкающих кандалы.       -Прибытие через пять, готовность…       Голоса - звонкие, напряженные. Дыхание. Резкие, бьющие по ушам щелчки.       -Сохранять предельную осторожность. Любые контакты с объектом исключены. Кто тронет эту погань хоть пальцем - получит пулю лично от меня…       Страх. Страх был повсюду, долетая до него с этими голосами, с запахом пота, с каждым звуком, каждым движением, что он чувствовал, но не видел.       Пока - не видел.       -Высаживать будем на ходу. Стрелковая позиция должна быть развернута сразу же после активации объекта…       -Прибытие через три…       Страх. Сколько же в них страха. Страх повсюду, страх пропитывает, заменяет собою весь воздух без остатка - но он почему-то не чувствует и малой толики того, чем переполнены до краев люди, сидящие рядом. Он, признаться честно, вообще с трудом понимает, что породило этот бешеный, почти животный ужас, что удерживает его, не давая раствориться, уйти.       С трудом верит в то, что виной тому он сам.       -Работу начинать сразу же после поражения объектом основных целей. Второго шанса он вам не даст.       Разве достоин он такого страха? Разве сделал он в своей жизни - жизни, которую едва помнит, которая давным-давно превратилась в одно бесконечное темное пятно - что-то, чтобы его заслужить? Разве виноват он в чем-то, кроме того, что…       попытался       …но кто бы на его месте сумел себя сдержать? Кто остановился бы на полпути к вечности, зная, что после того не сможет и сам считать себя магом?       Слово, как и всегда, приходило внезапно. Слово, как и всегда, несло с собою целый поток слов иных - слов, мыслей, образов…слово отпирало самую дальнюю, самую крепкую из всех дверей, и оттуда, понемногу, начинало сочиться забытое.       Однажды он сделал это.       Однажды он…       -Прибытие через две. Раствор!       В лицо брызжет что-то холодное, липкое. С тихим шипением плотная корка, запечатывающая его глаза и рот, начинает таять и расползаться.       Еще немного - и он будет видеть.       Видеть и помнить - отчего-то в этом он уверен до крайнего предела.       Одно лишь сомнение осталось внутри.       Действительно ли он желает того?       Это было как-то связано со зрением - ведь иначе бы они       не вырезали тогда его глаз       не предпринимали столь жестких мер, отсекая его от возможности видеть. То, что он видел, то, на что падал его взгляд…       Да, ответ определенно был где-то здесь. Ответ на весь этот страх. На всю эту ненависть. Ответ на всю его жизнь - жизнь того, кто оступился лишь однажды, узрев пред собою редкий, дающийся лишь раз, шанс…       Того, кто украл.       Того, кто поплатился за это.       -Выходим, живее. Спящая красавица уже кончает дрыхнуть…       Толчок. Лязг железа. Треск автоматных очередей где-то поблизости. Топот ног, спешащих унести тела как можно дальше от него.       От того, кто…       Избавившись от большей части своего живого груза, машина рвется с места вперед. С глухим звуком бьются об пол тяжелые скобы.       Последнюю он, распрямившись, отбрасывает в сторону сам - металл странно гнется под рукой, смягчаясь, плавясь…       Стекая на пол, словно вода.       -…девятому, очистить зону, немедленно, очистить зону. Живец на месте, повторяю, Живец на месте…       Свет. Свет становился все ярче. Свет касался его, мягко, но настойчиво призывая открыть глаза.       Открыть и вспомнить.       Кем он был.       Чем он стал.       -…любого контакта, повторяю, избегать любого контакта. Все, находящееся в поле зрения объекта…       Треск рации и беспокойный голос казалось такими далекими, такими несущественными. Разве имели они хоть какое-то значение по сравнению с тем…       что он сотворил и сотворит вновь       что он вновь, впервые за бесконечно долгое время, сможет вновь увидеть?       Первый шаг был неровным, нестойким - второй и третий, впрочем, дались куда проще. Коснувшись рукой стенки слева и почувствовав, как она начинает течь, будто топленое масло, он заставил себя совершить последнее усилие, последний рывок…       Преграда пала, повинуясь его воле. По лицу хлестнул морозный воздух, в спутанные волосы посыпались мокрые снежинки.       Вдохнув впалой, худосочной грудью - свободно, впервые свободно - он шагнул наружу, охваченный странным, болезненным возбуждением.       Ни память, ни зрение еще не вернулись к нему в полной мере - но первая уже стояла на пороге, переминаясь с ноги на ногу в некоей нерешительности, а второе пока что даровало ему лишь бескрайнюю, беспросветную тьму.       Тьму, изрезанную сотнями мелких огоньков.       Тьму, где тонули голоса и звериный рев, грохот орудий и шелест крыльев.       Тьму, что пахла кровью и смертью.       Вдохнув вновь - так глубоко, как только мог - он шагнул вперед, расправляя плечи, вздымая голову.       Спустя годы боли, стыда и отчаяния открывая глаза.       Ядовито-синие. Будто бы начисто лишенные зрачков.       Его спас запах. Запах был тем, что не позволило потерять сознание, почти выбитое из тела близким взрывом, распрощаться с ним - а следом, совсем скоро, и с жизнью. Запах пробился в заложенный, кровоточащий от удара нос, скользнул дальше - и за внутренности словно ухватилась крепкая, беспощадная рука. Сжала и дернула.       Его вывернуло раньше, чем удалось открыть глаза - частью в сползшую на грудь маску, частью - на стылую земляную стенку полуразрушенного окопа - когда же зрение вернулось в полной мере, Чертков почти пожалел, что его не лишился.       Запах никуда не делся - едкая вонь, сопровождавшая черный дым, смрад, распространяемый останками воинства Могилы, окалина и что-то еще - тяжелое, влажное, словно он только что сунул голову в какой-то отсыревший подвал.       Ноги, казалось, набили ватой - подняться никак не выходило и пришлось искать опору: рука в изодранной перчатке слепо шарила за спиной, по чему-то влажному и скользкому, пока, наконец, не обнаружила участок земли потверже. Собрав жалкие остатки сил, не успевших еще сбежать прочь из тела, Чертков приподнялся было, намереваясь встать, но непокорные конечности тут же подкосились, бросив его на колени.       Запах никуда не делся. Но второй приступ тошноты явился, когда Чертков, наконец, разобрал, на что смотрит.       Сквозь прорехи в стенах, сквозь мерзлую землю, развороченную и рассыпанную, весело бежали мутные ручейки, собираясь в дымящиеся лужи. Под руками, упертыми в землю, хлюпало грязно-красное болото - из взрыхленной почвы корягами торчали обломки костей и погнутые, переломанные части того, что было когда-то оружием. Тут и там, словно листва, были рассыпаны какие-то серые клочки - нестройные мысли не сразу пробились сквозь заслон из дикой, грозящей расколоть череп надвое боли, сознание не сразу дало ответ.       Когда же это случилось, когда Чертков узнал во всех этих лохмотьях, обгорелых и окровавленных, останки защитных костюмов, то понял и чем являлась вся эта рыхлая, бесформенная масса, перемешанная с землей в практически равных пропорциях.       И вновь скорчился на земле, терзаемый мучительными спазмами.       Боль не дала забыться, не позволила уйти слишком глубоко, сбежать туда, откуда уже не было обратной дороги. Боль разгорелась в нем, взорвавшись в голове, запечатав уши неумолчным звоном, перемешав внутренности раскаленной кочергой. Боль подстегнула, вздернула над разлагающимся месивом, что чуть было не пожрало его, не затянуло в себя с концами. Содрав с шеи перепачканную рвотными массами маску, Чертков обеими руками уперся в радостно захлюпавшую под пальцами плоть, в осколки костей и комки земли.       Боль отсекла все мысли, все тревоги. Боль вколотила в тело один-единственный приказ, одно только желание.       И, одержимый им в равной степени с болью, Чертков, исторгая из пересохшего, измученного горла хрип за хрипом, пополз вперед, не разбирая дороги, вовсе не думая о ней.       Траншея жила, дышала. Едва только звон, забивавший уши, стал понемногу отступать, до них тут же добрались иные звуки, бывшие едва ли не хуже. Тихий голос холодного ветра то и дело прерывался влажными, глухими хрипами, хруст снежной корки под чьим-то весом оборачивался затихающим, жалобным стоном. Во тьме что-то беспрестанно булькало, клокотало, исторгало сиплый, надрывный свист, хрустело, рвало, пережевывало и раз за разом ударялось о металл. Время от времени раздавались выстрелы - тут и там, дальше и ближе - резкие, отчаянные, никогда - больше одного за раз. Тихий шелест, нервный стрекот…будто целая армия мух в одночасье слетелась на пиршество, наплевав на тот малозначительный факт, что на дворе, вообще-то, была зима.       Дышать удавалось с трудом. Во рту все еще бродил привкус рвоты, забитый, в корке подсохшей крови, нос отяжелел и распух, в груди же словно завелось что-то большое и влажное - и ворочалось там, не находя себе покоя, шевелилось при каждом судорожном вдохе, провоцируя на глухой, не приносящий ровным счетом никакого облегчения, кашель. К великому своему сожалению, Чертков догадывался, что могло быть тому причиной - и пусть старался отгонять ту мысль со всех сил, что не сжигал, заставляя тело двигаться вперед, она неизменно возвращалась, маячила на самой грани, за которой ждали паника, потеря рассудка и смерть.       Сколько времени прошло с той минуты, как явилась та огромная тварь? Как давно это было, как давно один из отступавших через их линию танков разнесло на куски, словно игрушечную модель? Когда это случилось, когда обезумевший от страха - равно перед “Атропой” и врагом - Васильев решил, что сектор потерян, когда запросил огонь прямо по их позициям?       Когда пришел ответ? Каким он был?       Сколько       не надо       времени он провалялся там, среди земли и кровавой каши? Сколько       нет       был без маски?       Глаза терзала жгучая боль - слезы, пробиваясь наружу, быстро замерзали, кололи ледяными иглами, и разглядеть хоть что-то сквозь всю эту муть, сквозь пот, засохшую кровь и налипшую грязь становилось все сложнее.       Однако, он все еще видел.       И сомнения в том, было ли его пробуждение благом, крепли с каждой секундой.       Сеть из жирных, темно-красных сосудов, скользящая по вспаханной танковыми траками земле. Сложные сплетения с пульсирующей внутри густой жидкостью - набухающие, прорывающиеся наружу быстро тающими облачками цвета ржавчины. Высокие отростки из скользкой плоти среди капиллярных паутин. Запах крови, жженых волос, топленого жира. Черные, похожие на обломанные кораллы, ветви - и нанизанные на них трупы. Мелкие, в четверть человеческого роста твари - желтоватая, влажная кожа, переплетения быстро сохнущих жил. Когти, кривые зубы, костяные наросты, отрывающие кусок за куском от изодранных, изломанных, бьющихся в непредставимой агонии комков мяса, в которых, как бы сознание не старалось оградить от кошмарного зрелища, все еще узнаются человеческие тела. Хрипы, стоны. Деловитые перебежки, быстротечные драки из-за самых сочных кусков. Пепельная серь защитных костюмов, превращенная в палитру для телесных жидкостей, почерневшая кожа, хлещущие красным раны, направленные в одну точку взгляды давно застывших глаз.       “Атропа” знала с чем придется столкнуться, давно ждала удара и готовилась к нему. На их стороне были все преимущества, включая внезапность, которую противник по глупости считал принадлежавшей ему. Они ждали, они готовились. Но сейчас, посреди этой затопленной кровью и переполненной болью до крайнего предела ночи, Чертков уже не мог найти и малой толики успокоения в том, что когда-то помогало ему держаться на ногах и держать оружие.       Быть готовыми - к этому?       Лелеять мечты это остановить?       Воинство Блуждающей Могилы было бесконечно - нет, даже хуже. Маги привели сюда вовсе не армию, но целую экосистему, чуждую всему, что когда-либо рождалось и умирало под солнцем. Достаточно было приподняться на одеревеневших ногах, достаточно было глянуть поверх разрушенной траншеи, глянуть туда, где среди обгорелых остовов машин, в клубах черного дыма и ржавой отравы разверзся ад - и сил на другое движение, на другую мысль, кроме той, что все ныне тщетно, было тщетно с самого начала, уже не оставалось. Замерев на месте, Чертков устремил стремительно пустеющий взор на разыгравшуюся в какой-то дюжине метров от него кровавую вакханалию, на тошнотворное пиршество со стертыми до крошки укрепленными точками вместо стола. Глядел на перекошенные предсмертной мукой лица, на бледные, расплывающиеся во тьме морды, на вывернутые из суставов конечности, выпотрошенные пулями туши - сморщенные, почерневшие, словно давно отгнивший и ссохшийся плод - и человеческие тела, засаженные целой колонией сизо-серых грибообразных наростов. Ноздри забивал тяжелый запах перегноя, в глотку угрем проскальзывал какой-то невыносимо тучный, влажный дух, растекаясь внизу, в груди, делая ее невыносимо тесной даже для одного, самого слабого и робкого вдоха. Обманываться не было смысла - он был уже мертв, мертв с того самого момента, как очнулся - и то, что распыленная в воздухе отрава еще не успела подействовать, вряд ли играло большую роль. По крайней мере, он просто-напросто задохнется, не повторив судьбу разбросанных поблизости дохлых тварей - одного взгляда на конечности, что обрывались костяными культями, на слезшую кожу, лопнувшую плоть и скелеты, изуродованные непомерным, ненормальным ростом хватало, чтобы узнать работу “Галатеи”, экспериментального боевого алхимического вещества, ускоряющего рост костных клеток в сотни раз.       По крайней мере, он просто задохнется. По крайней мере, он…       Все было кончено. Мысль эта, простая и прямая словно шпала, неожиданно принесла с собой успокоение, вымела прочь тревоги, уняла до той поры с безумной силой бьющееся сердце. Он уже не жилец. Ему нет больше смысла прятаться, нет смысла падать на дно траншеи, в грязь и кровь, заслышав поблизости от себя какой-нибудь шорох. Нет смысла бояться - бояться того, что пред глазами и того, что случится с ним.       Распрямившись - спина отозвалась резкой болью - Чертков еще раз скользнул взглядом по полю былой бойни. Могила нанесла Второй Площадке глубокую и беспрестанно гоняющуюся рану: каждый сантиметр почвы был осквернен, каждое тело - истощено, изорвано, деформировано самым безумным образом. Там, во тьме, изредка разрываемой всполохами коптящих огней, все еще изнывали от боли живые, все еще продолжался пир - приспустив незримый поводок, пастыри плоти остановили позади основных сил целые стонущие кучи изможденных, полудохлых тварей, от которых более не было толка - и которые тут же сцепились меж собой за добычу. Пузырящийся гной и сочащаяся кровь, осколки костей, мучительно изогнутые конечности и сверкающие в нервном пламени пластины металла - девятый сектор стал очередным абсцессом на теле Площадки, одним из многих - и Чертков уже не мог заставлять себя верить, что тело то еще живо. Уже не видел в том никакого смысла.       Под ногами что-то хлюпало и скрипело. Задрав голову, он уставился на небо - но не увидел ничего, кроме мелких стай, клочков, отпавших от былой армады, что бесцельно носились над пожарищем, заходясь диссонирующим визгом. Обернулся - и нашел только пламя, объявшее деревья, огненную стену, которую преодолела не с большим трудом, чем их оборону, посланная Могилой волна плоти. Без усилий - страх почти исчез - глянул вперед, различая вдали исполинскую тушу создания, что некогда разбрасывало танки и крошило укрепленные позиции: конструкт, вокруг которого копошились орды и орды меньших созданий, неторопливо продвигался вперед - туда, откуда еще велся огонь.       Тщетный, разумеется.       Как и все это.       Чертков сипло, через силу, вздохнул, утирая с лица грязь, размалывая в пыль корку из крови и замерзших слез. Победитель был известен с самого начала, и никакой фактор внезапности, никакие ловушки, хитрые ходы и припасенное загодя смертельное оружие не могли совладать с этой силой - простой и грубой, но бесконечной. Кошмары, виденные ими в последние часы становились чем-то невразумительным, моментально меркли и затухали, стоило лишь подумать о тех, кто их творил, кто вдыхал в них жизнь, кто направлял нести погибель. Был ли смысл в том, чтобы строить все это, собирать, учить, вооружать? Каждый из погибших здесь стоил десятка, но врага, способного пожертвовать сотней ради одного, они не могли сдержать. Да и кто бы мог? Кто бы захотел? Кто бы…       Страха больше не было. Вдохнув - с еще большим трудом, чем минуту назад - налитый гарью воздух, Чертков выбрался из траншеи, встал, стряхивая грязь, во весь рост. Страха не было - как и смысла тянуть с неизбежным.       Первые шаги дались не без труда - какая-то крохотная, ничтожная часть его все еще протестовала, все еще не могла смириться и спокойно ступать на смерть. Первые шаги никто не услышал, ни одна тварь из тех, что копошились впереди, не повернула уродливой головы. Первых шагов было недостаточно - и, решившись на новые, утопая в грязи почти по колено, Чертков закричал: протяжно, отчаянно, доводя до крайней черты пересохшее горло и затопленные в отраве легкие.       И тьма ответила.       С сердитым шипением два или даже три человекоподобных уродства, чья серо-зеленая кожа местами обгорела и пошла пузырями, оторвались от своего занятия, стряхнули на землю чьи-то останки, вытянутые из обгорелой боевой машины. Поднялись, вертя приплюснутыми головами, на длинных, перепачканных какой-то слизью хвостах.       Сейчас. Сейчас. Уже скоро.       Немного потерпеть. Совсем чуть-чуть.       Затянувшийся кошмар вот-вот оборвется.       Созданиями, отставшими от основной массы, никто не командовал - но что делать, завидев добычу, они прекрасно знали и без того. Сорвавшись с места - движения были стремительны и текучи - три организма-охотника заскользили к новой жертве.       Сейчас. Сейчас. Уже немного осталось.       И почему только глазам так горячо?       Одно существо вырвалось вперед, обгоняя раненых, ослабших сородичей. Залитые непроглядной чернотой глаза уставились на Черткова, выступающая далеко вперед челюсть с торчащими зубами отвисла, дав выйти наружу струйке крови. Поддерживая туловище над землей, тварь подобралась почти вплотную - шаг или два…       Сейчас. Сейчас.       Он желал закрыть глаза. Он должен был закрыть глаза.       Но страх, вернувшийся стократ сильнее в этот последний момент, в этот миг, когда уже ничего нельзя было изменить, парализовал его - и встретить смерть, стыдливо зажмурившись, у Черткова не вышло.       И потому он увидел все.       Увидел, как тварь, которую отделяло от него меньше метра, замерла, как с бешеной силой замолотила по воздуху хвостом. Как беззвучный танец, исполненный смертоносного изящества, обернулся неуклюжим кривлянием.       Как хлынула кровь. Как полопалась кожа.       Как те, к кому он явился за смертью, распались.       Осыпались на мерзлую землю ворохом лоскутов.       Он был подобен призраку. Бледное, без кровинки, лицо обтягивала сухая, пергаментная кожа - там, где что-то позволяла увидеть стена из седых, спутавшихся и слипшихся волос. Непомерно длинные, похожие на коряги руки пребывали в постоянном движении, тонкие пальцы перебирали воздух или же соединялись на краткий миг в чудные знаки - лишь для того, чтобы распасться, расстаться друг с другом вновь. Сквозь прорехи в полуистлевшем больничном халате просвечивала впалая грудь, виднелись очертания ребер. Человек дышал тяжело, с присвистом, время от времени выплевывая словечко-другое - ни одно, впрочем, нельзя было толком разобрать - и двигался нечетким, шаркающим шагом - босые ноги оставляли в грязи глубокие следы.       Над останками конструктов Могилы поднимался едкий парок. Сделав еще два нервных шажка, человек остановился - и, словно своей худосочной спиной почуяв, как Чертков открывает рот, как намеревается вытолкнуть наружу истерический, сотканный из чистейшего страха и недоумения вопрос, вздернул сухонькую ручку, явственно призывая к молчанию. Нарушить сей приказ Чертков не успел - ночь извергла из себя еще один выводок тварей, числом не меньше десятка. Каждое создание представляло собой добрых два метра пульсирующей от напряжения плоти, закованной в прочный костяной панцирь - вздымая костяные серпы, они устремились вперед, к своим жертвам…       И все повторилось вновь.       Каких-то несколько минут назад Черткову казалось, что уже ничто в целом мире не способно будет вытрясти из него и слабейший намек на удивление - расправа, которой он стал сейчас свидетелем, неумолимо доказывала обратное. Одно создание за другим спотыкалось на месте совершенно ровном, прерывало свой бег, едва только оказавшись в поле зрения человека - и валилось вперед, в грязь, тут же начиная сотрясаться в агонии. С пронзительными воплями твари изгибались и корчились, исступленно царапая землю и свои собственные тела, которые уже текли, распадались, расходились, словно старая ткань по невидимым швам. Под характерный хруст - то не выдержал очередной позвоночник - некогда грозные создания становились комками перекрученной, пузырящейся плоти, не способной совладать с той силой, что вошла в нее, переполнила собою в считанные секунды.       Заставила меняться.       Побудила расти и развиваться быстрее, чем был способен выдержать даже самый стойкий, самый сложный, впитавший в себя немыслимое количество чар организм.       Пред увиденным меркло все, что Чертков успел узреть ранее. Изнывая от непредставимой боли, конструкты Могилы меняли свою форму, саму суть свою, снова и снова - без передышки, без пощады. Плоть соскальзывала с изгибающихся от чудовищной нагрузки костей и вновь возвращалась, преображенная, густая кровь, желчь и гной изливались на землю, кожа лопалась и срасталась воедино снова - чтобы миг спустя прорваться дюжиной новых наростов, обреченных на столь же скорый распад. То была агония, агония не смерти, но жизни - жестокой метаморфозы, что находила свой конец лишь тогда, когда для нее оставалось уже слишком мало пригодной плоти. Меньше чем за минуту напавшая на них стая сменила, наверное, сотню обликов и форм - и, достигнув некоей кульминации, черты, за которой даже та сила, которой владел человек в белом, не могла больше продолжать своей омерзительной игры, подверглась своему последнему, окончательному разложению. Растеклась по земле дымящейся кровавой рекой.       Человек в белом захихикал - долго, противно, сорвавшись под конец то ли на хрип, то ли на стон. Постоял несколько секунд смирно, похлопал себя по бокам, будто бы в поисках несуществующих карманов.       -Вы…       Собственный голос Чертков узнал с огромным трудом - формировать слова оказалось столь сложно, словно он не делал этого никогда в жизни.       -Погодите…пожалуйста…вы…       -Не стоит, - так и не обернувшись, с четко уловимым напряжением просипел человек в белом, вновь вскидывая костлявую руку. - Еще не все.       -Еще…что?       Ответ - если таковой вообще имел место - потонул в хлопанье крыльев и пронзительном визге: несколько десятков тварей, носившихся прежде по небу без какой-либо четкой цели, сбились в плотную стаю - и, подстегнутые неслышным приказом, сорвались вниз в едином смертоносном порыве.       Человек в белом откинул с лица седую прядь.       Ему стоило бы знать. Стоило бы догадаться, что последует - в конце концов, свидетелем одного такого чуда он уже был.       Ему стоило бы знать. Стоило бы поверить. Возможно, тогда бы он успел.       Укрылся бы от хлынувшего на землю кровавого ливня.       В третий раз за одну несчастную ночь Черткова скрутил дикий, неудержимый приступ тошноты. С ног до головы залитый всем тем, что извергли наружу, лопаясь и растекаясь на части, тела, он едва не потерял сознание от боли - и от запаха, что ввинтился внутрь, заразив собою каждую клеточку. Рухнув в грязь, отплевываясь от склизких кусков серо-синего мяса, в истерике размазывая по лицу красно-коричневую жижу, он не видел того же, что и человек в белом - не видел, но почувствовал всем телом, всем собою.       Что-то изменилось.       Оборона в секторе была смята, разгромлена - в безжалостном наступлении, организованном пастырями плоти, все они представляли собой не более чем пройденный этап. Основная масса воинства Могилы уже продвигалась дальше, когда сбившиеся в стайки твари, оставшиеся позади - столь же увечные и уставшие, как и те, на кого они охотились - начали умирать. Умирать так, как не доводилось до них еще никому.       Невиданная доселе угроза была выявлена. Опознана.       И ответ на нее вот-вот должен был прозвучать.       Ночь ожила, ночь шевельнулась. Армия пастырей плоти, безжалостно подстегиваемая волей далеких хозяев, перестраивалась для атаки - о подобной слаженности, сосредоточении, единстве цели и готовности пожертвовать собой ради нее не смел бы помыслить ни один человек.       -Встань…       Ночь разорвали сотни криков, ночь растоптали тысячи ног.       -…за мной.       Ночь расколол чудовищный, способный обрушить горы, рев Царя Земли.       -Кто…       Полумертвый от страха и набившейся внутрь отравы, не способный ни подняться, ни даже помыслить о том, Чертков подполз по грязи к своему спасителю, скорчился за худой, укрытой лишь изодранной белой тканью спиной.       -Кто…ты?       Задал тот единственный вопрос, что остался в его готовой разлететься осколками от напряжения голове. Тот самый, что нашептало бешено стучащее сердце.       Последний вопрос - до того, как все будет кончено.       -Кто…       -…он? - полковник, плеснув прозрачной жидкости из графина, несколько секунд подержал стакан у лица, прежде чем, наконец, сделать глоток и продолжить. - Маг, разумеется. Один из красного списка. Один из лучших. Был. Когда-то.       Все по ту сторону зеркал утопало в крови. Кровь лавиной изливалась с неба, кровь бурными, бешеными потоками неслась по изрытой попаданиями земле, кровь, еще, какие-то мгновения назад циркулировавшая по чьим-то телам, осталась едва ли не единственным, что было доступно взору. С высоты поле боя походило на лопнувшую пустулу: зияющий провал, тьма которого изредка разрывалась последними чахлыми огоньками - и гноем изливавшиеся останки.       Но в тех, кто спешил занять место сгинувших, недостатка все еще не наблюдалось.       -Работал на нас едва ли не с самого начала, - снова отпив немного из стакана, глава “Атропы” утер пересохшие, чуть подрагивающие от напряжения губы. - Раньше многих почуял, куда ветер дует. Принимал участие в “Снежной слепоте”. Входил в первые две команды, занимавшиеся терминалом, в обоих случаях занимая руководящие должности.       На землю опускался живой ковер: твари всех размеров и форм наступали сплошным фронтом - голосящая на все лады мешанина когтей, клювов, костяных лезвий и распухающих нарывов. Океан плоти, что раздутыми тенями сопровождали воздушные стаи, тек вперед, казалось, вовсе не встречая преград - но на последнем, самом важном отрезке пути, вновь и вновь словно спотыкался.       Вновь и вновь распадался бессильными ручьями.       -Близкий друг Лихарева…был, опять же, - полковник хрипло рассмеялся. - Навел шороху этот дружок, ничего не скажешь…       Воинство Могилы перестраивалось для очередной атаки - в прорыв было брошено такое количество организмов-охотников, что казалось чистым безумием не то, что остановить - сдержать эту чудовищную волну хоть бы и на секунду. Зеркала от края до края заполнила сизо-серая, черная, грязно-рыжая плоть.       За время, что было положено на один удар сердца, она претерпела больше изменений, чем кто-либо из присутствующих в зале сумел бы просто вообразить - и распалась, разошлась по швам, истощенная и опустелая.       -Его магия…       -Не его, - сухо оборвал Алеева полковник, поерзав в своем кресле - полный безграничного напряжения взгляд его скользил с одного зеркала на другое. - Не его. В этом-то все и дело.       -Я не совсем понимаю…       -Ты хорошо должен помнить, как тяжела жизнь мага, - голос Щепкина был холоднее, чем ветер, бушевавший за окном, чем поверхность стола, опершись о который, стоял лейтенант. - Как много боли должно претерпеть, чтобы разучить самые азы. Как много крови нужно пролить, если ты начинаешь с нуля. Как много лет…столетий уйдет, если тебе не передали по наследству нужный багаж, - пальцы полковника нервно барабанили по пустому стакану. - Конечно, иногда тебе везет. Иногда твой старт облегчает Метка, а ведь всегда найдутся и те, кто готов рискнуть, позарившись на чужое. Готов принять то, что назначено вовсе не ему…       Черное пятно, обозначающее войска Могилы, расползается по экранам, черное пятно стремится заполнить собою все от края до края. Все больше и больше сил, которые должны были двигаться сейчас дальше, рваться вглубь острова, не встречая преград, подстегнуты неслышным приказом, спаяны воедино и брошены на одну-единственную цель, на камень, о который разбились ушедшие до них.       Все больше их встречают изменения, что не облечь в слова, что не явятся и в самом страшном, самом безумном кошмаре.       Все больше их погибает - столь же бесцельно, столь же жестоко, как и все, что явились прежде.       -Так он…       -Извольский пошел дальше прочих. Среди их племени есть…специалисты, способные сладить и с чужой Меткой, очистить и подготовить все, если на то будет нужда. Минимизировать риски. Да, специалистов хватает… - стакан, выскользнув из потных пальцев, завалился на бок. - Но Живец обскакал их всех. Тот, кого он решил обокрасть, был, к нашему общему сожалению, не еще одним магом…       -Да о ком, в конце концов, речь?       -О том, за кем все они явились сегодня.       На то, чтобы переварить услышанное потребовалось время - его было вполне достаточно, чтобы картина в зеркалах поменялась несколько раз.       Но сколько бы тварей не вводилось в бой, положение оставалось неизменным.       -Я никогда ему не доверял, не в пример Лихареву…никогда не забывал, кто он есть, - Щепкин устало вздохнул. - Но без него мы бы так далеко не продвинулись…в конце концов, тот же Сифон - большей частью его идея…дьявол, я должен, должен был знать! Должен был помнить, что едва Извольский увидит шанс, то не сможет, просто не сможет сдержаться…       -Что он сделал? - прямо - время недоговорок и опасений давно минуло - спросил Алеев. - Что он сделал…с терминалом?       -Пересадил полученные образцы себе, - с каким-то странным спокойствием произнес глава Второй Площадки. - Засеял в себя часть чужой силы, надеясь, что она прорастет, что он сможет…я предупреждал их. Я предупреждал их раз за разом - не спускать глаз с него и с того, чем он занят. Но “Авроре” был нужен результат, да и у нас, что уж тут, не было лишнего времени…       Следивших за схваткой с былым вниманием становилось все меньше - лейтенант замечал это каждый раз, когда сталкивался с кем-то взглядом. Картина бойни стократ более жестокой, чем устроили организмы-охотники девятому сектору, не смутила бы этих людей и на малую долю - но пред метаморфозами, что творились по воле Живца, один за другим неизменно избегали касаться взглядом зеркал.       -Я всегда знал, что он способен на нечто подобное - как и любой другой из этой проклятой породы. Всегда знал, что когда шанс замаячит, он не удержится…да и какой бы маг удержался, скажи мне?       -Но…то что он делает…       -Извольский желал, как и многие до него, одолеть смерть. А для того - обрести власть над жизнью, - по одному только тону, одному взгляду Алеев чувствовал, что глядящий сейчас в зеркало человек считает себя ответственным за каждую каплю крови из того моря, что разлилось по ту сторону - и одному небу известно, за сколько еще. - Что ж, свое он получил…с процентами.       -Власть над жизнью? - задержав взгляд на ближайшем из экранов - черное пятно заполнило его уже целиком - пробормотал Алеев. - Что-то мне это иначе представлялось…       -Извольский мечтал о даре творения - а им, насколько мы можем судить, было наделено каждое из этих существ в той или иной степени. Хотел стать равным терминалу, его копией, свободной от воли Земли. Удайся его опыт, мы вряд ли бы сейчас вели этот разговор - если бы в мире вообще остались на него способные… - полковник, не скрывая усталости, тихо покачал головой. - Разумеется, все полетело к чертям с самого начала. Разумеется, все кончилось так, как и должно было, когда очередной недоумок с Цепями решает, что он сильнее и хитрее прочих.       Наступление захлебывалось. Черное пятно, застилавшее экран, чуть задрожало - и у самого края открылась, едва видимая, полоска света.       В равной степени желанное и казавшееся нереальным свидетельство того, что воинство Могилы все же было конечно.       -Мы пришли и сделали все, что были должны. Сделали все то же, что делаем всегда, - глухо продолжал Щепкин. - Но когда мы просеивали пепел, один уцелевший на объекте все же остался. Один живой…один…       -Живец.       -Мы не сумели его уничтожить, тогда - не сумели. На локализацию устроенного им…беспорядка было угроблено больше сил, чем потребовалось на тот чертов могильник в Тобольске, и Директорат не пожелал тратить вдвое больше, изыскивая способ закончить все там же, где и началось - даром что нам удалось…договориться.       -Договориться.       -Все благодарности Лихареву. Маг редко кому доверяет, кроме себя - и не зря. Не знаю уж, простил ли Извольский его за то маленькое предательство, но без этого нам бы вряд ли удалось обеспечить изоляцию.       -Вы так и не ответили. В чем его сила? Что он…       -Извольский получил, что хотел. Теперь он и правда может вдохнуть жизнь во все, что только пожелает, чего коснется, на что уронит взгляд…но жизнь слепую, жизнь скоротечную. Жизнь, что целиком и полностью завязана него. Погляди, - полковник махнул рукой в сторону зеркал.       -Все, что я вижу…       -…есть жизнь. Жизнь, чье пламя он с легкостью раздувает, но не способен дать ему разгореться правильно. Не в силах сделать этот процесс спокойным и равномерным. Я видел, как он мог прорастить рощу из бруска дерева. Видел, как он поднимал трупы наложением рук и как заставлял даже металл течь, словно вода. Но стоило только ему коснуться или даже просто взглянуть на что-то живое…       -Так это…       -Эволюция. Ускоренная в тысячи раз. Слепая и начисто лишенная контроля. Изменения, что будут продолжаться, покуда места для них не окажется слишком мало. “Аврора” провела достаточно экспериментов, чтобы утверждать - ни один организм не в состоянии выдержать того, на что обрекает его Живец.       -Использовать нечто подобное было, конечно, слишком опасно.       -Нам по горло хватало Неудачника, чтобы выпускать на прогулку еще одну катастрофу схожего масштаба. К счастью и к сожалению для нас, Извольский совершенно утратил рассудок. К счастью, как ты, возможно, уже догадался - потому как это позволило нам его запереть…       -Товарищ полковник, они перебрасывают резервы. Наступление в остальных секторах почти остановилось, - в голосе Веревкина чувствовалась с трудом сдерживаемая радость, густо замешанная на нервах. - Царь Земли вступит в контакт с Живцом самое большее через три…       -Такого количества конструктов мы не ожидали, признаю, - вглядевшись в брошенные на стол бумаги - еще несколько секунд назад их выплюнул очередной аппарат - тихо проговорил глава “Атропы”. - Сильная карта. Однако, когда они увидят, что нам есть, чем ее покрыть…       -Вы правда думаете, что они отступят?       -Думаю я много о чем, но к делу это вряд ли относится, - буркнул полковник, следя за экраном. - То, что мы сейчас наблюдаем, говорит о том, что стоящие за этой атакой явно действуют на эмоциях - к этому моменту могли бы уже понять, что таким манером Живца не взять.       -Нам только лучше, - подал голос кто-то. - Исчерпают резервы и…       -Не все так просто, - резко произнес Щепкин. - Истинная проверка начнется сейчас. Где Царь Земли, там и Царь Небес, а где оба Царя…       -…жди Короны, - выдохнул Алеев.       -В точку. Двадцатый уже наверняка заинтересовался нашим другом, и в этом-то и заключается самый большой для нас риск.       -Думаете, Корона с ним совладает?       -Это наименьшая из моих тревог, - покачал головой полковник. - Любая прямая атака заведомо обречена на провал. Он в состоянии восстановиться после повреждений, которых хватало для ликвидации Апостолов с многовековым стажем, единственным исключением были глаза - и их-то мы как раз и вернули владельцу, чтобы у нас появился шанс выстоять. Нет, я боюсь вовсе не того, что Двадцатый его растопчет. Все куда хуже.       -О чем вы?       -Как я уже говорил, Извольский абсолютно безумен. Мы вынуждены были вернуть этому безумцу его самое мощное оружие, вынуждены были ему довериться до поры - и если после ликвидации Царей мы не отработаем на опережение…        -Магия Живца все еще с ним, - заговорил Веревкин. - И все мы знаем, что он натворил в прошлом с ее помощью. Когда Извольский столкнется с Короной, он может…нет, он непременно попытается.       Последние слова на несколько мгновений погрузили зал в тишину - тягучую, невыносимо мучительную.       -Если мы не найдем способа остановить Живца раньше, чем он вступит в контакт с Двадцатым, он обязательно…тряхнет стариной, - каждое слово давалось полковнику будто бы со все возрастающим трудом. - У Извольского есть сила, сила почти неподвластная ему. Если он добудет для нее подходящее тело, тело подлинного терминала, пусть даже и мертвое…       -…лично я предпочту сразу в ад, - похлопал по кобуре Веревкин. - До того, как увижу, какие райские сады он нам тут наворотит.       Первый же удар едва не стоил ей жизни. Серая тень, слетев с места, где еще мгновение назад стояла, чуть пошатываясь и роняя на землю алые капли из ран, оказалась на расстоянии меньшем, чем заняла бы простертая рука - живее, чем оборвалось звучание первого из слов, брошенных графиней. Бесцветное пламя мелькнуло пред глазами, вливая в каждый из них поток беспредельно яркого света…       -Дальше не ступишь.       Слова. Резкие, звучные, напитанные ледяной злобой, отточенные до убийственной остроты. Слова. Сказанные в тот последний миг, что кратче удара сердца, тоньше волоска.       Слова.       Отвратившие смерть, воздвигшие пред ней преграду - незримую, неодолимую.       Окровавленная фигура Леопольда застыла на середине сбитого шага - того единственного, что отделял его от конца, от победы. Того, что он никак не мог более завершить, столкнувшись с чем-то, что нельзя было обойти, как нельзя было и пробить, взрезать, разметать на лишенные смысла и существа клочки, продолжив свой краткий и спокойный ход за жизнью Августины.       -Закрыт тебе путь.       На побелевшем лице, на перепачканной кровью шее канатами вспухали вены. Взгляд застывал, стекленел, затухал по мере того, как малыми каплями из него бежала воля. Напряжение, сковавшее тело Леопольда, неумолимо ползло к своему пределу, отмечая путь одеревеневшими, сжатыми до боли кулаками, стремительно синеющей кожей и все отчетливее проступавшими контурами мышц. Ни единого шанса на шаг, на вдох, на жизнь - лишь короткий, прямой, необоримый приказ, абсолютный запрет на приближение, исходящий от силы неизмеримо более древней и страшной, чем Стальная ведьма, силы, которой была посвящена она и каждая из ее рода, пожертвованы с рождения все до единой.       Той, что держала ключи. Той, что возжигала факелы. Той, в чьей власти пути и дороги, что ступала по ним, обутая в красное, со свитой из адских псов.       -Дальше не ступишь. Тебе здесь тонуть.       С последними словами из Августины ушло всякое движение - на ледяном ветру стояла ныне мраморная статуя с разметавшимися по лицу волосами. Лицо это, которое давно покинул всякий цвет, истончилось, прибавило в остроте черт своих - и затвердело бесстрастной маской.       -Слуг моих ты одолел…       Глаза, некогда зеленые, затопил мрак чернее, чем за звездами. Простерлась для последнего, зовущего смерть жеста, холодная рука.       -…сама со всем покончу.       Но из тех, иных глаз не утекла еще без остатка жизнь, не покинула их до конца воля. Глаза убийцы - пересохшие, омертвелые - смотрели неотрывно лишь на одно, лишь одному вручали без остатка свой переполненный болью, скованный титаническим напряжением взгляд.       Искали спасения лишь в бесцветном пламени. Звали беззвучно, раз за разом - звали что-то, сокрытое там, в холодном огне.       -Прощай, судья.       И пламя ответило.       Чары сорвались с цепи - чистейший хаос, первозданное безумие, которое род ведьмы не тревожил уже долгие века. Отрава, несущая муки стократ хуже любой смерти, предельное извращение посредством предельно бесчеловечного ведовства в самом сыром, самом диком из его видов, смешение тела и самой души даже не до формы, но до отсутствия всех форм, сошло в мир по велению ведьмы - и захлестнуло Леопольда.       -Запрещаю.       Сгорев без остатка в лишенном цвета огне.       Клинок рассек воздух, в лоскуты раскроил чары. Мир затопил багряный свет - и из света этого ткались слова на всех ведомых миру языках.       Смерть.       Нет, всего одно слово.       Смерть.       И только для нее.       СМЕРТЬ.       Леопольд бешеным рывком вздернул голову, раскрыл глаза, затянутые белым туманом. Меч его, словно раскаленное добела солнце, сдирал и сгонял прочь последние частички ночи, последние жалкие крохи некогда смертельных чар.       -Сим запрещаю я…       Объятый пламенем клинок коснулся ран, не просто прижигая, но изгоняя без единого следа. Сплюнув кровавый сгусток и выдохнув крошечное облачко пара, Леопольд шагнул вперед - твердо, уверенно.       Столь же спокойно, что и прежде.       Замешательство недолго гостило в глазах ведьмы - миг, не дольше того. Ледяной гнев, что явился ему на смену, живо нашел себе выход, влившись без остатка в новый, бешеный и порывистый удар.       Раздробленное сознание, разрушенное тело. Распущенная на тающие, тлеющие нити душа. Ей была известна цена ошибки, известна слишком хорошо, чтобы в этой самой душе не мог не мелькнуть тусклый огонек сомненья - но за ту мельчайшую крупицу, тот ничтожный отрезок времени, что хватает человеческому существу на одну лишь мысль, его уже успела найти и затушить холодная, мертвенная решимость.       Она знала себя до края. Знала, каким путем явилась в этот мир, знала, что едва родившись, уже отняла чужую жизнь, чужую силу. Знала, что то было лишь первой ее жертвой - жертвой закону, единому для всех, жертвой судьбе, что все они делили меж собой, жертвой на пути к цели…той последней, абсолютной цели, чья цена была неизмерима - и в то же время никогда не могла стать слишком велика.       Глубокие воды памяти вскипели, выбрасывая на берег старые горькие знания. Голоса давно сгинувших и забытых подхватили их и понесли, спеша вплести в самую душу. Беснующаяся душа ответила током, что прокатился по исходящим из нее Цепям, родовая Метка хлестнула дикой, безжалостной лихорадкой. Раскачиваясь на волнах собственной бушующей от колоссального напряжения крови, одной лишь волей тверже любой стали удерживая сознание от провала в зияющую бездну и расплавления на сжигающем все чувства без остатка свете, она наконец нашла искомое - нашла и приняла целиком. Позволила переплестись с тем единственным желанием, что еще металось по опустошенному телу.       Нанесла удар. Простой, чистый, лишенный изъянов - как был начисто лишен шанса на спасение и любой, кому нечто подобное оказалось бы назначено. Она и Леопольд могли сойтись как бодрствование и сон, противостоять, будто жизнь и смерть, но исход был известен, был предрешен - ведь не могло ничто бодрствующее не покориться в итоге сну, не могло ничто живое не склониться в конце концов перед смертью. Воззвав к той силе, с которой была повязана она, ее мать и все те, что были прежде, до самого первопредка, заявив права на малую крошку от той власти, того права, ухватить которое за хвост ее род пытался из раза в раз, из века в век, дождалась ответа - и, получив свое, пусть и на время, пусть и ценой боли, что свела бы со света кого угодно другого, ударила.       Просто. Чисто. С предельной силой.       Убить человека - что могло быть проще для кого-то вроде нее? Подчинить лишенное спасительных Цепей тело своей воле, выдрать, вымести оттуда жизнь и отшвырнуть прочь опустевшую оболочку. Однако, существовала и другая непреложная истина: прямое воздействие на другого мага, пусть даже самого слабого, было обречено встретить сопротивление - отсюда и брала свое начало извечная нужда их породы в том, чтобы измышлять новые и новые способы расправы с себе подобными. Когда же дело касалось существ вроде того, что шагало сейчас к ведьме, вздымая объятый пламенем меч…       Кто угодно другой не рискнул бы так, как она.       Впрочем, никто другой не сумел бы сплести это простое по своей природе обращение в такой форме.       Прекращение циркуляции крови. Закрытие просветов дыхательных путей. Обрыв нервной проводимости, полная блокада электрической активности мозга.       Чисто. Просто. Отчасти даже слишком просто для того, чтобы надеяться на успех с кем-то вроде Леопольда.       Если бы только каждый приказ, обрушившийся на цель, не был подкреплен той чудовищной силой, на родство с которой она дерзнула претендовать своим последним обращением. Той бесконечно глубокой первоосновой их чар, что цепью сковывала весь род. Той, что держала ключи. Той, что…       Затворение дорог по своей природе было столь же опасно для решившего его исполнить, сколь и для жертвы - и потому тех чар удостаивались лишь те из ее врагов, кому нельзя было больше дарить ни единой возможности, те, кто должен был сгинуть здесь и сейчас, любой ценой. Те, кто - это приходилось признавать каждый раз, когда ведьма обращалась к этому - были ей равны. Кто имел шанс на победу и потому должен был быть немедленно его лишен.       Просто. Чисто. Едва ли отразимо - слишком стара, слишком страшна была та сила, что изливала чрез нее свой приказ.       -Запрещаю.       Взмах меча. Вдох. Выдох. Легкий парок у пересохших, бесцветных губ.       Шаг вперед. Спокойный. Все еще.       По лицу графини пробежала тень, но полыхнувшее мгновением позже высокомерие спалило то гнусное, холодное, парализующее волю чувство, что стояло за ней. Страху не было места там, где заблестели непроглядной чернотой глаза, где расползалась кривая, едва ли человеческая, усмешка:       -Не врали легенды. У вас в самом деле получилось…       Леопольд приближался, клинок в его руке источал холод - тяжелый, мертвящий, волной стелящийся перед убийцей. Холод, что сковывал равно мысли и движения ведьмы, тянул, капля за каплей, ту силу, что разливалась по Цепям, что питала ее отвергнувшее старость тело, ставила ее и ей подобных выше любого человеческого существа. Холод, что бодрил, крепил хозяина меча, делая каждый его шаг проще, каждый взмах, каждый выпад - легче и точней.       Она понимала, что пред ней, теперь уже наверняка, но все же не смогла сдержать этот порыв, все же не сумела заставить себя поверить столь скоро.       Следовало убедиться.       Следовало знать.       Скопленной для последнего удара мощи хватило бы расправиться с большей частью тех, кто бросал графине вызов в прошлом - не единожды, но десять, сотню раз подряд, будь на то нужда. Замутненный ненасытной жаждой - смерть, только смерть - разум сотворил приказ, раскаленные Цепи даровали силу. Ледяная воля оформила, сплела все воедино.       И, когда та самозабвенная, исступленная ярость, подкрепленная невиданной мощи чарами, уже готова была излиться внутрь, спалив дотла свою хозяйку, сорвала поводок.       -Запрещаю. Именем Господа…       Взмах меча.       -…запрещаю. Сего не должно существовать и не будет.       Вдох. Выдох.       -Запрещаю вовек.       Шаг.       Спокойный, как и прежде.       -Вовек? - собственный голос показался Августине едва слышным, полузадушенным хрипом. - Ты…ты готов отрицать даже будущее?       -Нет и не будет будущего, кроме уготованного Господом, - монотонной скороговоркой тянуло нечто, сокрытое в теле Леопольда, пока само тело неумолимо продвигалось вперед. - Господа, Бога твоего, бойся, и Ему одному служи, и Его именем клянись (3). Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли, если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас (4)…       Легенды не врали - искать тому иные подтверждения более не было нужды.       Стальная ведьма была существом, находящимся вне разумных категорий оценки угрозы, магом, по праву занимавшим место в печально известном “красном списке”.       Но       Симон Волхв, вздумав состязаться с апостолом Петром, был повержен одной лишь истовой молитвой - и, сверзившись, переломал ноги в трех местах: забитое камнями, что послала разъяренная толпа, все еще агонизирующее тело позднее “мучительнейшим образом” вскрыли лекари.       Графиня была оружием, познавшим себя до конца и дальше, оружием, что несло смерть с предельной, почти немыслимой четкостью - без жалости, без сожалений, без шанса для того глупца, что посмел преградить ведьме путь, вообразив, что может с ней тягаться.       Но       Волхв Кинопс, почитаемый на своем маленьком островке подобно божеству, взялся воскрешать людей. Едва помолился апостол Иоанн “чтоб не был Кинопс живым”, волны морские поглотили того без остатка.       Хрупкая ткань реальности издавна была ее игрушкой - измять ту, словно пластилин, сломить, прогнуть под свою колоссальную волю и вызывающие трепет желания не было для Августины задачей, достойной великих усилий.       Но       Иудейский маг Вариисус, стремившийся отвратить от веры проконсула Кипра, по одному слову апостола Павла был поражен слепотой…       Ее сила, с которой нельзя было не считаться, могла бы оказаться стократ выше. Ее опыт, попросту не способный не вызвать сообразное уважение у любого, знавшего о ней хотя бы самую малость, мог бы насчитывать лишних пять, а то и все десять веков. Ее умения, давно уже вышедшие за грань, положенную большинству, могли бы сыскать - и преступить сотню новых.       Все это могло бы стать правдой.       Все это здесь и сейчас ровным счетом ничего не значило, ничто бы не изменило.       Ведь легенды не врали.       Концепция, положенная в основу Обвинителя, была предельно проста по своей сути - и столь же предельно устойчива. Незыблема как фундамент, на котором покоилась взрастившая чудовищное орудие вера.       Старая истина, касающаяся Святых Таинств. Из всех сложнейших систем, вписанных в незапамятные времена в полотно реальности, одна превосходила всех в своей крепости, одна едва пошатнулась там, где другие с прошествием веков чахли и отмирали.       Лишь одна отвергала все прочие.       Лишь одна была вскормлена ненавистью ко всем чудесам, кроме своих собственных.       Легенды не врали. Обвинитель был выплавлен в огне вековых костров, закален в реках крови, пролитой во имя веры, ради того, чтобы сохранить ее единой, неизменной. Каждая рука, поднятая из нетерпимости, каждая смерть, дарованная за отклонение от догмы, каждая пытка, претерпленная верующим в защиту единственной спасительной истины, каждая мысль о невозможности другого пути вспаивали единожды созданное и заклятое орудие, вручали ему право судить, силу карать. Века дикой, почти первобытной жестокости отковали его нерушимый стержень. Не признающий отговорок и видящий все грехи, меч, на создание которого дом Асколь истратил столетия, отрицал, пробуждаясь, все то, что отрицала Церковь, изгонял прочь все, что она не желала видеть в мире - в своем мире. Грубая, примитивная и серая на чей угодно взгляд, но вместе с тем неодолимая сила, воплощенное в бесцветном пламени отвращение, неприятие, абсолютное отвержение всего, что смело противиться изреченному Слову, той единственной истине, что имела право быть и повелевать.       То, что шагало к ней, уже не было Леопольдом Асколем - на ведьму наступало облеченное в плоть продолжение чудовищного клинка, такая же деталь его, как, например, рукоять. Минуло время, когда меч убивал для человека - ныне же человеку предстояло исполнить пробужденную волю. Сложно было даже помыслить, сколь чудовищные муки год за годом сопровождали убийцу, когда тот учился владеть древним орудием, сколь титанический самоконтроль был надобен ему, чтобы не отдаться навсегда тому единственному всепроникающему желанию, коим пылал меч.       Казалось, луна пала с неба и слепо блуждала вокруг - так ярок был свет, что источал теперь Обвинитель. Медленно и злобно бесцветное, ледяное пламя катилось вперед: каждая волна, налетев на спешно возведенные ведьмой преграды, лопалась с неистовым треском и затухала - но малость дальше прежней…       Взгляд ведьмы на миг прояснился, тьма отхлынула с темно-зеленых глаз, моргнувших лишь раз - словно бы отражая согласие с той единственной мыслью, что обитала сейчас в душе ее.       Не осталось больше чар, способных совладать с убийцей, не было более времени воздвигать и крепить защиту, не было шанса измыслить иной путь.       А значит, час, наконец, пробил.       -Возвернись же из глубин…       Голос глубже с каждым словом. Тяжелее.       -…перст Ее, чернотворящий…       Нет, то уже не голос - лишь сдавленное, хриплое клокотание.       -…пред тобою души - пыль…       Едва ли человеческое. Как и лицо, что выговаривало слова, почти не размыкая губ.       -…а тела - лишь прах смердящий…       Голос графини надломился, сорвался в бездонную пропасть - и вынырнул оттуда вихрем, метущимся вокруг полюса ненависти. Слова продолжали исходить наружу - старые, забытые, текущие в вечность, чтобы сузить порог для вот-вот должного свершиться шага. Непроглядная глубина боли увлекала ее, понуждая до мыслимого предела отчетливости ощущать, как кровь и огонь Цепей хлещут вверх вдоль позвоночника, как пронизывают череп, взрываются там с яростью и яркостью тысячи солнц. Как мучительная тошнота рвется к горлу, как сердце сжимает, с мига на миг грозя растереть в забрызганные алым лоскутки       длань       то, что она зовет, то, на что заявляет право.       Боль достигает черты, за которой в ней уже потерян всякий смысл - но тело отчего-то упрямо отказывается принять забвение. Там, где кончается кожный покров, дает ростки что-то бесконечно далекое, забытое, однако не утерянное до конца. Слова - сколь не было бы велико желание, ничто из этого нельзя уже спутать с речью, дарованной человеку - продолжают течь, истончая и вспарывая преграды, взрезая вместе с кожей, откуда рвется наружу, с клубами черного дыма…       То, что выворачивает боль наизнанку, облачая истерпевшую ее в одежды чистейшего блаженства. То, что холодным потоком растекается по ранам, зримым и нет, черной волной захлестывает душу и омывает тело.       Земля качается, плывет из-под ног. Слепо протянутая рука ускользает прочь - в расколотый воздух, в первозданную тьму.       Она наедине сама с собой, лицом к лицу с силой, что бьет извне, проникает внутрь, наполняя своим дыханием душу. Рука нащупывает черты, рука собирает, сочленяет фрагмент за фрагментом, в кровь раздирая пальцы. Сжимается в кулак, холодный и твердый.       С последним извергнутым словом теряет всякую власть над собой - до той поры, пока не будет завершено облачение.       Дым шипит и рвет одежду, спускает кожу. Ткет и плавит им смену - белокипенная плоть и гладкая, отливающая металлом чернота, что стелется поверх, запеленывая в себя тело. Проницаемым для взора остается одно только лицо, с которого отгоняет волосы ревущий от бешенства ветер - но никто, сохранивший хоть крупицу рассудка, не пожелал бы этот лик увидать, сойтись, пусть даже случайно, с ним взглядом.       Хруст собственных костей подобен райской музыке, боль в изломанной и собираемой сызнова руке, что была протянута прочь - непредставимая услада. Поток снисходит на нее, пронзает от руки до сердца, с головы до самых пят - и, в тот момент, когда видение и осязание, наконец, совпадают, когда последняя деталь встает на свое место, последняя частица входит в свой паз - она выгибается всем телом, вырывает простертую длань наружу, под небо, что не видело этого уже долгие лета.       Руки нет более.       Лишь тяжелое, черное железо, страшный кривой коготь.       Воздух напитан черным дымом, но сделать вдох все трудней вовсе не потому - виной всему глухая, непроглядная злоба, что растекается все дальше и дальше, забивая, заполняя все собою, не терпя ничего иного, кроме себя. Стальная ведьма шагнула вперед - земля под ногами ее ссыхалась и чахла, рассыпалась черной пылью трава. Вознеслась мутная завеса - под плач и зубовный скрежет из нее проступали, стелясь под покрытые невесомым железом ноги, обломки, развалины сраженных, испитых черным когтем до дна душ человеческих. С каждым мигом они множились, все громче стенали, все отчаянней тщились коснуться той, что ступала по ним, не удостоив и единого взгляда: каждый - нечто даже меньшее, чем дух, потерпевшие предельное крушение, навечно брошенные в океан прошлого, прикованные к тому орудию, что отравило и расплавило саму их суть, лишив равно шанса на смерть и новое рождение, вывернутые, опустелые оболочки того, что когда-то имело счастья зваться людьми. Не человек, но набор членов, не призрак, но пустой, фальшивый туман: страдание было всем, что им осталось, что они знали и желали другим - и, подобно блуждающим огням, стремились увлечь за собой, в смертоносную трясину, любого встречного.       Коготь рос и сверкал, сам в себя раздувая черную, мрачную искру: огонь, что вот-вот должен был от нее родиться, никогда и никому не освещал пути - лишь слепил и заставлял сорваться в пропасть. Коготь рос и сверкал под глухое, глубокое, бесконечно темное благозвучие голоса, что сплетал завершающие слова, соединял и скреплял в одном сердце, в одной душе последние нити, за которые вот-вот предстояло потянуть.       Непринужденно, вся подобравшись, ведьма изготовилась к движению, к прыжку. Холодно, непроницаемо усмехнулась.       Час пробил.       Отныне битва вновь будет вестись на равных.       Они приходили к нему.       Они умирали.       Снопы яркого пламени вспарывали ночь, рев, вой и клекот сотрясали ее. Мир сузился до точки, заполненной адскими видениями, в нем более не осталось места ни для чего иного, кроме крови, смерти и бесконечного ужаса, что неизменно истекал из умирающих сотнями безвольных тварей, напоминая о тех, кто сжимал их поводки. Земля конвульсивно дрожала под ногами, в ледяном тумане и ночной тьме изгибались в агонии сонмища существ, одной только мыслью, беззвучной и бессердечной, брошенных на смерть. Сотни, тысячи - небольшая цена для пастырей плоти, достойная жертва за небольшую крупицу знаний о новом их враге.       Они приходили к нему.       Они умирали.       Не проходило и минуты без того, чтобы воля, стоявшая за живыми волнами, не пускала по незримой цепи новый приказ, не испытывала новую тактику. Вновь и вновь с непредставимой настойчивостью разжигалась в стае жажда убийства, снова и снова стая, изрядно уже поредевшая, швырялась в отчаянный приступ.       В который раз повторялся исход - им избранный, им предрешенный.       Они приходили к нему.       Они умирали.       Время не умело стоять на месте - бег его не могла подчинить себе ни одна, пусть даже самая чудовищная воля. Время, то самое время, что неумолимо истекало, пока он шагал вперед, хватаясь иссушенными пальцами за воздух, до предела раскрыв полыхающие синим глаза, было всецело на стороне защитников Второй Площадки, было нужно ей сейчас как ничто иное - встать, отряхнуться, оправиться от удара…изготовиться нанести свой.       Время было для них всем и каждый миг, что он двигался, не смыкая век, был неоплатен. Время было для них всем, но лишь его - искалеченный, потерянный в самом себе обломок - оно одаривало столь щедро. Час, минута…самая ничтожная, немилосердно короткая секунда питали его, отживая свое, делали его чуточку сильнее - ведь каждую секунду с того момента, как деталь, вырванная некогда из его бессмертного тела, была возвращена, он все больше вспоминал.       За неисчислимым многообразием фигур, что устремлялись со всех направлений, он все яснее различал четкую структуру, чувствовал направляющую волю. В калейдоскопе кошмарных образов - тех, что являлись к нему и тех, что творил он сам одним только взглядом - все явственнее становился смысл, все проще было осязать суть. Каждый раз, извращая до предела шедшую в наступление плоть, он отмечал, холодно, словно машина, недостатки ее форм и содержания, механически, не отвлекаясь от убийства, выносил решения и делал пометы на будущее.       С прорезавшейся в какой-то момент глухой, отдаленной грустью констатировал общее для всех несовершенство.       Он не знал, сколько лет уже минуло с того горького дня, когда впервые была предпринята попытка, когда его настигло поражение. Не представлял себе вовсе, как сотрясалась от жарких споров старая кофейня, место встреч и заседаний Директората, сколько копий было сломано прежде, чем судьбоносное решение - даровать ему свободу и силу - оказалось принято. Мог только догадываться о том страхе, что испытал каждый из его былых пленителей, ставя под страшным приказом свою подпись.       Все это было лишено смысла, все это меркло пред одним-единственным фактом, начисто обесценивающим то, что к нему подвело.       Он был свободен. Он помнил.       И, капля по капле, все отчетливее осознавал, что вскоре свершит.       Остров кишел жизнью во всех возможных проявлениях. А с жизнью - об этом стоило бы помнить тем, в Ленинграде - никто лучше его не умел обращаться.       Разве что…       Поначалу он не поверил - вероятность этого была столь мала, что самым разумным решением было бы списать все на ошибку чувств. Сперва он не придал возникшему вдруг ощущению большого значения - ошибиться и в самом деле было проще простого, к тому же большая часть сил его в первые минуты уходила на то, чтобы отбивать новые и новые атаки, направляемые пастырями плоти, снова и снова демонстрировать ту пропасть, что лежала меж их жалким искусством и его волей. На первых порах величайшей глупостью было бы отвлекаться на нечто столь зыбкое, едва различимое, особенно когда…       Но с каждым ударом сердца терзавшее его чувство становилось сильнее.       Организмы-охотники рвались к нему, распадаясь в пути на части, уже не способные удержать в себе волю хозяев. Осыпали его гроздьями костяных игл, но боль от них, едва тело вспоминало пережитое во время сращения, становилась чем-то сродни комариным укусам - раны, едва успев открыться, затягивались без единого звука и следа. Его окуривали ядами, которых хватило бы уморить целый полк, призывали на его голову целые ливни органических кислот - одни он с хрипом вдыхал полной грудью, другие встречал с радостью, словно первый после долгих месяцев жары прохладный дождь. Полумертвый от ужаса человечек, что первое время бежал за ним, укрывая голову, давно отстал, сгинул во тьме - но Живец, двигаясь лишь вперед, не подарил этому хнычущему существу ни единой мысли. Здесь и сейчас значение имело лишь одно - чувство, что ширилось, взрастало внутри, подчиняя себе все его существо, жестко задавая верное направление по земле, устланной останками армии Могилы.       Это не было ни цветом, ни звуком - к запаху и вкусу оно тоже имело ничтожно малое отношение. Нечто большее, чем части целого, совокупность ощущений, которая, вспухая в мозгу, сплетало короткую, прямую, бесконечной важности истину.       Среди всей той плоти, что бродила по этому жалкому клочку суши, совсем близко была частица, несущая на себе знакомый отпечаток - встретить нечто подобное он, пробуждаясь ото сна, и помыслить не смел. Краткий миг ясности ума и целей пред бездной безумия, в которую он обратил когда-то жизнь свою - разве можно было просить о большем? Разве можно было подумать, что судьба, столь жестоко подшутившая над ним в прошлом, возьмет да и сменит гнев на милость?       Разве можно было представить, что тут, совсем рядом, окажется последний компонент, которого ему когда-то не достало?       Эксперимент обернулся провалом, обрек его на вечность блужданий по острым осколкам собственного разума. Эксперимент стал равно его величайшей победой и крахом - и след в след за ним, ни на секунду не оставляя без своих леденящих касаний, вышагивал страх - страх нового забвения, отступления едва собранного по кускам сознания в омут беспамятства, возвращения к существованию, наполненному бесконечным, зудящим глубже чем кожа, плоть и кости, желанием смерти.       Эксперимент обернулся провалом. Но здесь и сейчас в каких-то сотнях шагах от него маячил новый шанс.       Царь Земли двигался к нему - тело исполина заслоняло луну без остатка. Черная плеть, раскрутившись, хлестнула по земле пред собой, размалывая меньших тварей в кровавую кашу. В облаках белого пара, исторгаемого из наростов и трубок на могучей спине, колосс шагал, стряхивая с себя орды беспрестанно визжащих существ, вминая в землю все, что не успевало убраться с пути разъяренного божества.       Иссушенное лицо Живца задергалось, пытаясь пробудить к жизни такую давно забытую за ненадобностью вещь, как улыбка.       Ярость, которой пылало циклопическое создание, говорила обо всем и больше того. Последние сомнения отпали, словно корка с затянувшейся раны.       По ту сторону тоже свершилось узнавание. Корона, творец жизни, первый из встреченных родом человеческим чудесных существ, на которых ныне поставили сухую, не передающую и мельчайшей капли их могущества и значения, печать - планетарный терминал - тоже взглянул, тоже узнал во враге своем частицу себя.       И пришел в неистовство.       Черная плеть, способная разметать по клочкам армии, вновь вознеслась для удара - удара, что не оставлял цели иной судьбы, кроме влажного пятна на стылой земле.       Живец продолжал улыбаться.       Плеть опустилась.       Дождь из крови и блестящего черного мяса обрушился на землю.       По ушам ударил оглушительный рев, на время лишая Живца даже подобия слуха. Зверь-исполин, завывая от боли - могучий хвост, что отбрасывал с пути танки, словно старую ветошь, осыпался в снег изодранными клочками - заметался, закрутился на месте: никогда еще, за всю долгую жизнь ее, тварь не терпела подобных ран. Меньшие организмы-охотники бросились врассыпную, но приказ был отдан пастырями плоти слишком поздно - и без того поредевшее воинство Могилы несло новые сокрушительные потери, сотнями издыхая под ногами гиганта.       Из глотки Живца вырвался хриплый смешок. Шагнув вперед, проведя руками по залитому кровью лицу, отбросив прочь волосы, он рассмеялся вновь - и этот сухой, надтреснутый звук будто бы долетел до находящейся в сотнях метрах от него твари, заставив разом забыть обо всем, что не касалось убийства мага, посмевшего причинить ей боль. Невыразимо огромное тело все пригнулось, будто бы желая невозможного - распластаться по земле. Десятки, сотни мелких черных глаз, усеивавших тушу гиганта, уставились на далекую фигурку - в сравнении с тварью та была ничуть не больше клопа.       Пасть раскрылась, голодной бездной втягивая в себя холодный воздух. Лапы-столпы, подобные высотным домам, подогнулись, уходя в грязь почти по укрытые панцирем колени. Взревев вновь - от звука этого, казалось, обречены были полопаться все стекла мира - гигант сделал шаг, другой…       До безумия плавно для столь огромного тела переходя на бег.       Лицо мага исказила чудовищная гримаса - в каждой черточке его, равно как и во взгляде, проступала бешеная, неподвластная хозяину жажда. Шагнув вперед - тощие руки, раз вздрогнув, повисли безвольными плетьми - Живец до крайнего предела распахнул глаза, полыхнувшие голубоватым светом. Засмеялся - хрипло, надрывно, с вызовом - захлебываясь горящим внутри желанием.       Ближе. Ближе.       Необъятное тело неслось вперед все быстрей - бешенство и тупая настойчивость вели его к цели. Среди всех вариантов творец гиганта, тот, чьей составной частью являлась колоссальная туша, избрал самый простой - и могущий наиболее близко подобраться к успеху. Сила, украденная магом, та самая сила, об которую, словно волны о камень, раскололось вдребезги воинство пастырей плоти, все же имела свои пределы - и даже она не могла остановить столь великого врага.       По крайней мере - не сразу.       Исполинская фигура несла с собою бурю - и армия Могилы, подхваченная ею, стремительно таяла. Топча меньшие организмы сотнями, Царь Земли продолжал набирать скорость - казалось, лишь самой малости недоставало для того, чтобы неизмеримое тело пробило земной покров своими ногами-колоннами, будто игла, входящая в тонкую бумагу. Усеянная отростками спина источала густой белый пар - твари, что карабкались вверх по костяным пластинам, ища спасение от шагов великана, издыхали, едва вдохнув его, гроздьями осыпаясь вниз, уступая место иным, обреченным повторить их судьбу. Под громовой раскат шагов колосс рвался к своей жертве, сокращая расстояние - но каждый из тех шагов приносил зверю все большую боль, за каждый пройденный метр приходилось платить все большую цену.       Живец стоял на пути бури - недвижимый, неизменный. Воздев руки, заговорил - с трудом, с болью, не скрывая титанического напряжения, что грозило растянуть его тело по швам, словно скверно сшитую куклу. Не скрывая желания принести ту же судьбу тому, кого терзал сейчас его страшный взгляд - и, овладев этой плотью, распустить ее, зарыться поглубже, изыскать и выдернуть столь давно и столь тщетно искомую сердцевину.       Царь Земли приближался. Черная кожа слезала пластами, мертвенно-серая плоть вспухала и пузырилась, то стекая, будто воск, то воском же застывая, не проделав и половины пути. Реки едкой крови сбегали вниз, спадая на снег, превращая его в горячий пар. За власть над телом зверя боролись две одинаково чудовищные силы, перетягивая измученное создание меж собой подобно канату - и каждая новая рана, что не спешила затворяться, каждый стон существа, каждое пятно крови, оставшееся на снегу и дрожащей земле там, где промчался исполин, говорило о том, что канат тот с минуты на минуту будет оборван.       Царь Земли приближался…нет, он уже почти настиг свою добычу - столь ничтожную с ним рядом, сумевшую причинить ему столь великие муки. Теряя плоть, уступившую изменениям, целыми комками, каждый размером со взрослого человека, зверь содрогался от непредставимой боли, но продолжал продвижение. Разве могло его, созданного для сокрушения целых воинств, сдержать столь смехотворное препятствие? Разве мог он, вырывавший для хозяина победу в поединках с иными Прародителями, быть остановлен чем-то столь малым? Всего лишь магом, всего лишь…       Четыре сотни метров. Три. Тяжелый смрад катился вперед зверя, оглушая, заставляя глаза отчаянно испускать потоки слез.       Две сотни. Полторы…       Исполинская тень спала на мага.       Живец, в который уже раз, улыбнулся.       Чудище накренилось. Одна из гигантских лап, надломившись, несколько готовых показаться вечностью мгновений еще держалась на спутанном ворохе надорванных мышц. Влив все силы в последний отчаянный рывок, гигант качнулся вперед - тяжело, грузно…       В месте надрыва забил, захлестал кровавый водопад. Качаясь из стороны в сторону, поверженный зверь начал заваливаться вперед - и рухнул с грохотом, на миг заглушившим все прочие звуки мира. В последний раз отчаянно лязгнула гигантская пасть, клюнула землю, уходя глубоко-глубоко в нее, непомерная морда. Плоть поползла прочь слоями, усеивавшие спину трубчатые наросты с мерзкими звуками лопались, источая слизь, исторгая дым. Контроль был утрачен - и Живец, позволив себе моргнуть лишь раз, сгоняя налипший снег и слезы - шагнул вперед, продолжая свое непредставимо тяжелое дело.       Контроль был утрачен. Царь Земли обернулся тем, чем было для мага каждое создание, жившее под этим солнцем, под этой луной - не более чем плотью. Материалом для лепки. Сделав еще несколько шагов к распростертой на земле исполинской туше, Живец вновь опустил на нее страшный взгляд.       Плоть задрожала, затряслась, неохотно принимая новую волю. Тело низвергнутого зверя, тело, сотворенное мертвым терминалом, сопротивлялось до последнего - но не было таких тех, какие не могла подчинить себе эта сила. Если он хотел преуспеть, то должен был торопиться - забвение грозило явиться в любой миг, безумие было за спиной, всегда за спиной, наступая на самые пятки. Простерев руку над содрогающейся тушей, Живец…Извольский захрипел первые строфы заклятья…       Удар был быстрее звука, живее мысли. Сильнее всего того, что претерпевшее в былом, казалось, все мыслимые и нет мучения тело Живца только помнило. Удар настиг его, разлил по каждой клеточке его доселе невиданную боль и, почти изорвав на два отдельных клочка, отбросил изломанное тело далеко назад, в тающий снег и взрытую землю.       Оно вышло - вытекло - из складок на животе чудовища, скользнув вдоль земли клубом черного дыма. Ударившая мага конечность растеклась дурно пахнущим паром, влившись в общую массу - и та, заклокотав, переливаясь, наверное, всеми цветами, какие только мог воспринять человеческий глаз, потянулась вверх и в стороны - уже полупрозрачная, едва осязаемая.       -Вор!       Звук, исторгнутый из глубин этого, потянул за собою кошмарное эхо - целый хор завывал, тянул, визжал на пределе сил своих: одно и то же слово, отраженное само от себя, бесконечно повторялось на всех мыслимых языках - людских и животных.       -Украл - у него! Украл - у меня! Украл - у нас!       Кипящая черная масса вздыбилась, хлынула вверх, будто гейзер. Запылали глубоко внутри белым огнем кости. Зашипела, забулькала, закрепляясь на них, плоть, затрещала, наползая, грязно-серая кожа. Проклюнулись посреди лица белее бумаги непроницаемые дыры глаз, заскользили по плечам волосы.       Тело мага изгоняло раны с завидной скоростью - но даже ему, едва не разорванному на части первым же ударом, потребовалось время: время встать, время опомниться. Время поднять свой страшный взгляд - и встретить ему достойный ответ, впервые за бесконечно долгие годы.       Встретить плоть, что была ему неподвластна.       -Вор!       Тварь была пред ним - протянутой руки хватило бы измерить разделявшее их расстояние. Тварь пребывала в постоянном движении, беспрестанно изгибалась змеей, ежесекундно распадаясь на три, пять, десять, сотню равно кошмарных ипостасей, словно в муках выбора лучшей, наиболее достойной для того, чтобы принести смерть своему сопернику.       Тому, кто дерзнул украсть.       Тому, кто, украв, сумел выжить.       -Вор!       Лавина неземных образов - острее самой больной фантазии, кошмарнее самого скверного сна - качнулась, потекла вперед, и среди сотен теней, тысяч возможностей, явственнее прочих пылал облик, избранный для терминала в те бесконечно далекие времена, когда жизнь еще не покинула его, когда подлинная сила творения еще переполняла это с виду крохотное, тщедушное тельце.       -Ты ответишь за то, что содеял, вор! О, как ты ответишь!       Корона, дитя Земли, замученное до смерти теми, кому было послано в надежде на мир и согласие, споткнулся, проваливаясь в нечленораздельный рев, еще на первых слогах последнего слова. Завизжав от переполнявшей его до краев первобытной ярости, шагнул вперед, тут же срываясь на бег. Захлебываясь, утопая в одном-единственном желании - убивать, убивать до конца и края, до последнего так называемого человека, до последнего зверя из тех, что отреклись от своей матери, что поставили себя выше нее - ринулся навстречу тому, кто украл.       Кто посмел напомнить, чем он когда-то был и чего лишился.       Когда снег вновь изволил начать свой скорый путь от чернильной тьмы небес до изрытой, иссушенной земли, никто из них не заметил - было не до того. Жестокий, колючий ветер охапками подхватывал белые хлопья, горстями бросал их в лица, но так и не смог заставить их хозяев дернуться, лишний раз моргнуть, высечь искру хотя бы единой отвлеченной мысли. Сошедшиеся на крохотном островке существа - все, что позволяло звать их людьми, они не так давно сбросили прочь ненужной шелухой, проросли из того наружу во всем своем чудовищном великолепии - не обратили бы сейчас должного внимания и на вулкан, реши тот извергнуться аккурат за их спинами, до того сильно было единственное уцелевшее в обоих стремление, единственная вещь из целого мира, что еще имела для них смысл.       Смерть. Смерть, что каждый столь отчаянно стремился подарить другому.       Убийца бился бесстрастно, подобно механизму - жесткая экономия сил, до предела выверенная четкость каждого движения. Каждый выпад объятого бесцветным пламенем клинка, каждый удар, что срезал, словно едва проросшую траву, очередного изгрызенного, измученного болью призрака - те продолжали виться вокруг подобно мотылькам у бесконечно яркой лампы - каждое парирование, что сводило меч с сочащимся тьмой железным когтем было лишено дерзости, злобы…мельчайшего проблеска, слабейшего оттенка эмоций. Изможденное лицо Асколя, омытое слепящим светом, в теплоте своей уступало иному камню - и лишь застывший взгляд с каждой новой отточенной атакой - пусть даже вновь не достигшей желанной цели - очередной раз оказывался прорван, словно тончайшая пленка, тем неугасимым огнем, что бесновался внутри, являя себя на мгновение и уступая льду прежней терпеливой сосредоточенности. Леопольд бился молча - одно только сухое, чуть прерывистое дыхание, свидетельствующее о том, что выверенный ритм давался ему ныне не без труда, нарушало покров тишины.       Ведьма дралась совсем иначе. Ход ее был изорванным, дерганым - не танец, но смертоносный припадок, что утихал лишь на краткий миг насквозь ложного спокойствия, тот единственный, в который сторонний наблюдатель сумел бы уловить хоть что-то, кроме смазанной тени, смог бы увериться, к своему ужасу, в реальности страшного зрелища. Болезненной красоты лицо - хрупкая маска, с трудом сдерживающая лавину дикой ярости, кривая улыбка - разрез меж побелевших губ, что беспрестанно шевелились, выталкивая наружу, вместе с облачками пара, новые и новые слова. Нападая - всегда только нападая, не давая врагу своему и секунды передышки - графиня, омытая брызгами равно своей и чужой крови, с растрепанными, спутанными ветром волосами, снова и снова шипела имена, которыми народы мира издавна награждали питавшую ее силу. Неважно, выкликала ли она египетскую Хекат или чешскую Морану, неважно, звала ли стоявшую у ворот или державшую ключи - все слова устремлялись к одному источнику, единой силе. Силе давно проклятой, позабытой, похороненной…       На горе врагов ее - не слишком глубоко.       Стенающий на все лады туман - то и дело в нем проступают и снова тонут лица павших - захлестывает убийцу. Лопается, в очередной раз будучи взрезан легким, экономным движением, на ошметки, на легчайшую взвесь едва зримой пыли, но измученные души столь же далеки от покоя, сколь и от возрождения - коготь черного железа, когда-то оборвавший их жизни, не отпускает, тянет назад из сладостного забвения. Роковое мелькание клинка и плавное изящество отработанных до автоматизма движений снова и снова спасают убийцу, вновь и вновь дарят ему драгоценные мгновения - но даже выжимая из каждого все до последней капли, здесь и сейчас он может лишь защищаться. Клинок брал на себя тяжелейшую часть работы, ежесекундно паля без всякой жалости все, что могло помешать сосредоточиться на убийстве, но даже с подобным подспорьем, даже он, равный своему врагу в силе, едва поспевал за бешеными рывками, которыми двигалась Стальная ведьма. Выныривая из тумана, словно терзаемая судорогой марионетка, чьи нити спутали и тянули невпопад, она была далека от той чистой, отрешенной смертоносности, что воплощал враг ее - но один взгляд затопленных чернотой глаз графини, один только хриплый, надорванный смех, что вырвался из ее глотки каждый раз, когда коготь и меч ненадолго сходились вновь, сообщал о том, что все, чем она была, все, что она творила - не более чем предвестье грядущего неизбежного. Наскок, удар, резкий захват, что на мгновение блокировал клинок, отход в туман, к своей призрачной свите - и новая, еще более яростная, атака. Ни секунды покоя для убийцы, ни секунды на то, чтобы дать, наконец, свой собственный полноценный ответ.       Туман все выше, все плотней. Человеку со стороны, дерзни таковой подойти достаточно близко, могло бы показаться, что не одна, но три черные фигуры ныне скачут вокруг Асколя, набрасываясь, будто по неслышной команде, с разных сторон - и, потерпев неудачу, снова растворяясь во мгле. Человек со стороны не увидел, сколь бы ни тщился, в дикой пляске ведьмы ничего, кроме звериной ярости, кроме безумия - и, вне всяких сомнений, лишь еще раз доказал бы свою слепоту. Ошибиться было несложно: за потонувшими в чернильной тьме глазами не было более видно разума, да и непрерывная речь графини - нет, не речь, но хриплый клекот и скрежет - звучала словно давно и напрочь заевшая пластинка…могло ли, в конце концов, быть иначе? Осталось ли еще хоть что-то внутри этого изможденного кадавра, без остатка отдавшего себя силе, с которой - все на то походило - не сумело совладать?       Ошибиться было несложно. Той ошибки она только и ждала.       Сверкающее лезвие скользнуло в каком-то миллиметре от уха, вспоров морозный воздух и срезав прядь черных волос. Быстрота и изящество, с которыми Леопольд делал выпад за выпадом, были заслугой пробужденного ото сна клинка лишь частью - любой другой, не готовившийся к подобной ноше с самых юных лет, несомненно, был бы награжден слабостью и смертью там, откуда убийца черпал силу. Каждое движение было стремительным и точным, каждое говорило о годах, проведенных за мучительным учением, каждое…       Каждое, несомненно, говорило ей слишком много.       Обвинитель, будучи пробужден, являлся почти совершенным оружием против ей подобных, техника его грозного хозяина превосходила любое ведомое ей разнообразие приемов.       Меч, однако, оставался мечом. Система боя - всего лишь системой.       Здесь и сейчас тело значило ничтожно мало. Сплавив его с орудием, что откликнулось на ее зов, вооружив тело свое той единственной вещью, что могла сдержать ледяную волну сосредоточенного, предельного, высшей концентрации отвержения, источаемую Обвинителем, она оставила его, отреклась и ушла прочь, не без наслаждения отпустив поводья. Здесь и сейчас тело не значило ничего.       Только покоящийся на глубине разум - тот, что впитывал, пропускал чрез себя, разъединял, расчленял…       Пред ней судья - бесстрастный и беспощадный. Тот, кто принял страшный клинок, тот, кого клинок согласился принять. Истинный Асколь - и, как и все судьи, все палачи, все убийцы, которыми семья по праву гордилась, приученный убивать без рассуждений, без тончайшего оттенка человеческого чувства.       Как и все они, в бою подобный машине. Как и все они, хранящий общий изъян.       Система оставалась системой. Тем, что можно было постичь.       Черный коготь, что раз за разом уводил ее тело от гибели, даровал разуму драгоценное время.       Она знала, что выживет. Знала, что почти уже нашла, почти отыскала.       Мгновение. Половинка, четверть, жалкая крошка того. Недостижимый для прочих, бесконечно слабый, едва уловимый просвет.       Уходя от очередного удара, графиня уже знала, что за ним последует. Драгоценная доля секунды, требуемая, чтобы остановить ход клинка, дать движению плавно перетечь в иное, начала свой бег. И на эту самую долю - неумолимо, до терзающего сердце отчаяния краткую…       Убийца открылся.       Железная длань сомкнулась на клинке.       Бесцветное пламя слепило глаза, вгрызалось, получив наконец возможность как следует распробовать свою новую добычу, в черное железо, в первого за чудовищно долгий срок достойного врага - врага, что в ответ на муки, должные быть нестерпимыми, лишь усилил хватку.       Меж глазами - расстояние едва ли в ширину ладони. Над пламенем и дымом, над судорожно сомкнутыми зубами, над когтем и клинком, сцепленными воедино, взгляды их вновь сошлись - раскаленная жажда, ледяное сосредоточение.       Черный коготь задрожал, качнулся, испуская дым…нет, становясь дымом, сотканной из того змеей извернувшись, бежав страшного пламени, что сдерживала железная длань. Рванулся вверх, будто бы к самому небу…       Клинок выскользнул из тяжких объятий.       Поздно.       Дымная коса упала. Коготь обрушился на жертву, угольно-черной остроконечной дугой прошел насквозь, разом пробив живот, грудь, голову…       Голову, что спала на грудь и замерла, недвижимая - едва только дым коснулся лица.       -Не…не уйдешь…так…просто…нет… - на побелевших от напряжения губах заиграл плотоядный оскал. - Он не просто…убивает…нет…коптит…дочерна… - графиня осторожно повела рукой - и тело - пробитое, проколотое, насаженное на дымную нить, словно на острый крючок, ответило ей слабым, едва различимым движением. - Будешь…жить. Будешь…проклинать, - голос ведьмы становился звучнее, разборчивее, наливался силой, что, казалось, покинула ее уже давно. - Я…я сделаю из тебя прекрасную обувь и буду носить весь следующий век. А ты будешь…жить…       Безвольно повисшая голова убийцы легонько качнулась.       -Будешь…чувствовать…       Чуть заметно. Чуть сильнее, чем прежде.       -Ты будешь…       -Покорно благодарю, но я уже был женат.       Время, отпущенное на один вдох - много ли это? Что можно успеть за столь краткий, столь безнадежно быстро отживающий свое отрезок?       Стальная ведьма успела чуть расширить глаза. Удивиться - или, по крайней мере, положить тому процессу начало. Успела, кажется, даже выбросить наружу какое-то короткое, бесполезное, начисто лишенное смысла слово.       -Ч-что…       До того, как голова убийцы рывком вздернулась вверх. До того, как по клинку вновь заплясало бесцветное пламя.       -Запрещаю!       Осознание настигло ее с чудовищной быстротой - даже раньше, чем огонь скользнул по когтю, раньше, чем перекинулся на железную длань: взращенный, питаемый, одержимый единственным желанием - дотла спалить все, что ему неподвластно. Осознание ошибки, которой она так ждала от врага, что совершила сама.       В конце концов, тело не значило ничего.       Только разум, ждущий своего часа.       С резким звуком пламя скользнуло к ней, обращая железо в дым. Ослепительная боль пронзила тело, смертельный холод заставил содрогнуться, отступить.       Сила, стоявшая за ней, была велика. Протянутая ей длань, без сомнений, могла вручить ведьме победу - если бы только она не уверилась столь крепко в том, что противник был, как исстари заведено в их роду, от начала и до конца бездумной машиной - машиной, созданной единственно для управления клинком, машиной, которую так просто разгадать, так легко сломить. Если бы только был нанесен последний удар там, где она возжелала перевязать и обрезать под корень чужую волю, затопить непроглядной тьмой сознание…возжелала себе всю душу врага до последней капли. Если бы только на силу, что даровала ей тот единственный, тот невыносимо желанный шанс, не пал уже страшный, нерушимый запрет…       Сила, стоявшая за ней, была велика. Но даже она отступила когда-то в тень пред тем слепящим, ледяным светом, что изливал клинок, что проистекал в него из одержавшей победу веры.       Победившей тогда. Побеждавшей сейчас.       Железная длань пылала. Туман таял, а обломки душ, что наполняли его, захлебывались воем.       Плачем непредставимого, невозможного облегчения.       Августина отшатнулась - в ее рукаве более не осталось трюков. Из рукава Леопольда же спали в левую руку десять отточенных костяных клиньев.       -Суд завершен.       Мир вторил убийце, мир полыхал алым светом, сплетая из него сотни, тысячи слов.       Завершен. Завершен. Завершен.       Нет, как и прежде - лишь одно слово.       Завершен.       Лишь для нее. Клинья сорвались с руки убийцы - и, с визгом вспоров воздух, соткали клеть из белого света. Свет хлестал по глазам, свет тянул из ведьмы последние силы, свет прижимал к земле - давил так, словно она очутилась под толщей воды. Свет кинул ее в грязь, открывая для убийцы.       -Исчислил Бог царство твое…       Леопольд приближался, занося меч для удара.       -…и положил конец ему…       Последнего удара, что наложит запрет на саму жизнь ее, преступно долгую, полную недозволенной человеку власти. Жизнь того, кто человеком не был вовсе.       -Ты взвешена на весах…       Жизнь, что уж точно не от Господа.       -…и найдена очень легкой (5).       Меч - нет, столб бесцветного пламени - качнулся вверх, готовясь ужалить.       В свою последнюю секунду Стальная ведьма улыбнулась сквозь боль.       Леопольду.       И тому пламени, тому чудовищному громыханью, с которыми старый маяк на восточном берегу содрогнулся, разлетаясь на куски.       Точно в срок.       Постепенно - мысль о том тоже пришла далеко не сразу - он начал ощущать от процесса нечто, отдаленно напоминающее удовольствие.       Оба они начали с плоти - того материала, что первым попадался на глаза, стоило лишь направить взгляд в сторону, материала, недостатка в котором вовсе не было. Мастерство магов, присланных Могилой, не шло ни в какое сравнение с мощью Короны - что тварь без стеснения продемонстрировала уже в первые мгновения боя, пробуждая к подобию жизни кровоточащим ковром покрывающие землю останки, сплетая, формируя, вкладывая волю, вливая силы. Оба они начали с плоти - один привычно творил, другой же столь привычно размыкал, разъединял, распускал кровавыми нитями - вновь и вновь демонстрируя тщетность этих первых, все еще неуверенных попыток.       Когда средь дыма и пара вновь мелькнули черные угли глаз, когда распавшееся то ли на шесть, то ли на восемь обличий тело на миг обрело единство, тихо, едва уловимо кивнув, Живец не смог сдержать улыбки.       Это все же случилось. Его признали.       Плоть вскоре уступила камню - но двинувшиеся на врага каменные громады закончили свой путь невесомой пылью. Камень передал эстафету дереву - древесные стволы маг одним взглядом разметал на щепы. Смех, доносящийся из дымных глубин, оттуда, где плясало, изгибалось, переплеталось само с собой обезумевшее дитя мира, владевшее равно хорошо любой формой, что только могло измыслить, прокатился по долине. Кольца пыли и каменной крошки закружились против ветра, простирая подобия конечностей - призвав себе на службу сам воздух и двинув едва осязаемые полки на врага, Корона продолжил творение, принявшись разом за раскрошенный бетон и битое стекло, оплавленную арматуру и погнутый металл…       Отступив на шаг, Извольский обратился к ветру - стихия, принужденная к покорности сухим словом, сшиблась в незримой схватке с порожденными из себя же полуживыми летучими духами, открывая дорогу шторму. Времени на передышку не было - дитя мира уже швырнуло в безоглядную атаку нечто, слепленное из кусков боевых машин и раскрошенных укреплений. Взгляд и слово заставили металл рекой стечь на землю, но сама земля уже вздыбилась, складываясь в подобие какого-то зверя. Бездумная игра со смятыми колоссальным конструктом Короны танками не могла закончиться ничем иным, кроме череды взрывов - и, едва только полыхнуло, бывший терминал тут же занялся огнем, зачерпывая в нем и выпуская наружу бешеными живыми всполохами. Талый снег оказался как нельзя кстати - колонны грязной воды двинулись наперерез, облака пара вознеслись, обжигая, обваривая, счищая с лица мага кожу, словно кожуру с картофелины.       Странное это было чувство - к тому же, никак не удавалось вспомнить, когда оно в последний раз его навещало. Странное это было чувство - почти забытое, почти дочиста затертое всем тем, что довелось пережить после провала, после сращения. Странное - вне сомнений, странное - иначе и не скажешь, странное…но только его, кажется, и не доставало, чтобы последняя деталь вернулась на свое законное место, чтобы открылась последняя дверь. В конце концов, именно то, что переполняло мага сейчас, сопровождало его - уверенность в данном знании только росла - каждый раз, когда он занимался прежде работой. Тем единственным в этой постылой жизни, что имело хоть какой-то смысл. Тем единственным, что он любил.       Узор, сплетаемый Короной, становился все сложней - на мага устремлялись духи, сотворенные из одной только рассеянной в воздухе отравы с легчайшей примесью ветра, раскаленный металл, скрытый до поры под слоями земли, наделенные жизнью искровые разряды…но среди всего этого хаоса, что снова и снова обрушивало на него дитя мира, была одна вещь, что росла столь же быстро, что ощущалась все четче.       Отчаяние.       Предела, положенного праву творения, коим был наделен планетарный терминал, по сути, не существовало - но было так лишь в ту безнадежно далекую пору, когда Корона сам был живым. Тот кровоточащий, воющий от бессильной злобы обрубок, что скользил вдоль земли на непропорционально вытянутых конечностях из дыма и пара, та тварь, что каждую секунду вынуждена была измышлять новую, куда более сложную, комбинацию, еще более абстрактное, лишенное уязвимостей, творение, которое тут же бросалось на врага, имела до боли очевидный недостаток. То, что стояло за его дикой скоростью, за желанием как можно живее, не медля ни единой секунды, расправиться с врагом своим, то, что выпирало из этого болезненного, всепоглощающего стремления, магу было прекрасно известно - в конце концов, если только легенды не врали, погибель Короне принесло когда-то именно предельное истощение.       Здесь и сейчас же, лишенный основных конструктов, отсеченный от частей, что должны были убивать сотнями и пожирать тысячами, вливая энергию в тот опустелый, выскобленный до дна сосуд, которым он стал после смерти, терминал мог только наносить удар за ударом - все отчаянней, все сильней. Зная, что украденное магом было взято у живого, зная, что сила эта превосходит ту жалкую тень былого величия, которой был наделен. Зная, что если не подберет вовремя ключ, если не сотворит с телом мага нечто, что не даст жизни вновь наполнить его, то древняя история повторится вновь.       Из дыма выскользнули, просвистев в воздухе, несколько отточенных клинков, целью для которых был избран не маг, но тень его. Четыре Ключа, воткнувшись в землю, подарили Короне равно долгожданную передышку и горький стыд пополам с отвращением - врага, что вынудил бы прибегнуть к людскому оружию, он не ведал уже давно. Преимущество, однако, было получено - и ждать, пока скрипящий зубами от титанического напряжения вор стряхнет незримые путы, он вовсе не был намерен. Потянувшись сознанием к той далекой части себя, что кружила над берегом, отвлекая на себя внимание еще подающей голос ПВО, отдал короткий приказ. С ненавистью взглянув на мага - пригвожденная тень не давала тому как следует повернуть голову, наградить клинки страшным, не оставляющим шансов взглядом - вытянул до поры сокрытый в собственной плоти стеклянный стерженек, залитый ослепительным светом.       Схватка была тяжелой, враг - более чем достойным.       Но всему приходит конец.       Об этом он позаботится.       Меч замер в паре дюймов от горла ведьмы.       То, что пробудилось там, позади, Леопольд почувствовал первым.       Почувствовал стократ острее кого бы то ни было.       Время тянулось гадкой, липкой патокой. Впервые за долгое время лицо Асколя изменило своему каменному спокойствию - теперь на нем нашло приют легкое, зыбкое, едва заметное, но все же недоверие.       -Что…       Убийца сделал шаг в сторону от плененной ведьмы. Обернулся, взирая на распоровший ночь ложный рассвет.       -…что ты…       Над обломками старого маяка парила исполинская фигура, сотканная, кажется, из одних только солнечных лучей.       -…сотворила?       Дышать становилось легче. Клеть, сковавшая графиню, истончалась на глазах.       Клинок дернулся, указывая на нового врага - но то единственное всесокрушающее слово, которого прежде хватало Леопольду, будто бы отказалось срываться с пересохших губ. Бесцветное пламя задрожало, затухая.       Хлестнули воздух, раскрываясь, огненные крылья. Легко и плавно взмахнула выточенная из света рука, обдав равно ведьму и убийцу потоком нестерпимо горячего воздуха.       Пламя дрогнуло. Пламя угасло.       Над землей вознеслись столбы пара. Под бешеный треск огня невесомой пылью рассыпались камни, почерневшими щепками, горстями пепла опадали деревья. То, что плыло через остров, выжигая под собою все без остатка, страшный клинок поразить не мог. Никак не мог.       Только не ангела.       Стекло треснуло.       Свет хлестнул Извольского по глазам, боль нырнула в них раскаленными сверлами. Слезы и кровь, ледяная крошка и пыль мешали видеть, но даже не будь их, исчезни все помехи разом - вряд ли бы это помогло магу хоть бы и самую малость. То, что вырвалось наружу из стеклянного сосуда, подкрепленное волей Короны, оказалось слишком ослепительным - для него, для ночи, для этого мира.       И оно росло.       Солнечный луч, пойманный в ловушку - маленькое чудо, бережно хранимое Короной бессчетные годы, последняя карта на руках его - и, вне всякого сомнения, неодолимая. Непереносимое для глаз ровное свечение текло вперед, обретая подобие формы, демонстрируя - каким бы безумием то не казалось - что в нем поселилась и разгорается жизнь - невыразимо короткая, бесконечно яркая.       Живец захрипел, подавшись назад - два уцелевших Ключа все еще пронзали тень, столь отчетливую теперь, делая каждое движение, каждый жест, каждый вдох чудовищно тяжелым испытанием даже для его давно привыкшего к боли тела. Вспухшие от напряжения вены разрывались, кожа лопалась, мокрой бумагой сползая прочь. Взгляд его сверлил беззвучно приближавшуюся звезду, выплавленную по образу и подобию человека, без какого-либо толку - ничего, кроме адской боли, это зрелище не приносило, и вместе с тем отвернуться он никак не мог. Короне, наконец, удалось вдохнуть жизнь во что-то, неподвластное даже его взгляду, больше того - способное лишить мага самого грозного его оружия. Спасения не было - даже вывернувшись из мертвой хватки, которой держали его оставшиеся Ключи, даже исцелив раны, что неизбежно расцветут на теле в процессе, даже так…       Он проиграет, несомненно. Когда вновь останется без глаз.       Когда они сгорят. В этот раз - уже навсегда.       Страх проник внутрь вместе со светом, страх заставил кровь вскипеть верней любых, самых страшных чар. Страх - не смерти, но возвращения к тому жалкому подобию жизни во мгле, жизни без цели, без памяти, без имени - сотряс мага до самых основ.       Забвение. Забытье.       Только не снова.       Только не…       глаза       Слово прошило его насквозь огненной стрелой, слово стегнуло плетью, заставив дернуться вперед и в сторону, заставив вспомнить, что то единственное, лишения чего он так страшился, все еще было с ним.       Все еще имело силу.       Пусть даже мысль, метавшаяся по охваченной болью черепной коробке и была на чей угодно взгляд чистым безумием.       Впрочем, была ли чем-то иным вся его жизнь?       Взгляд Извольского скользнул прочь от текущего к нему раскаленного призрака - по земле, по останкам и обломкам, по расплавленному металлу и битому стеклу…       Стеклу, куда все еще стекала едва заметная, почти напрочь задушенная творением Короны, струя лунного света.       Он с трудом верил в то, что делал, но с окровавленных губ сходили строфы.       Происходящее начинало казаться самым безумным из снов, что когда-либо посещали его, но ссохшаяся рука, роняя полоски кожи, бросая на землю алые капли, поднялась и указала на искомое.       Боль заставляла глаза его пылать, но взгляд Живца оставался недвижим, застыв на том единственном, что имело сейчас значение.       На том, что…       Среди осколков что-то блеснуло.       Корона почти мгновенно осознал угрозу - и двинул свое самое кошмарное творение в сторону, наперерез явлению, которое росло и ширилось, с каждой секундой прибавляло в своих размерах.       Очертания этого менялись почти постоянно. Извиваясь, оно ползло наружу из осколков, выгибалось в ночь холодным, равномерным сиянием, сравниться с которым не мог и фосфор.       Лицо Короны - дым и пар, на время ставшие плотью - замерло уродливой маской: было там место и страху, и животному бешенству, но бал, вне всяких сомнений, правил чистейший шок. Лицо Извольского - обескровленное, достигшее крайнего предела измождения - прорезала дикая, непрошенная ухмылка.       Тела из лунного и солнечного света столкнулись, переплетаясь воедино, струясь друг в друга без края и конца.       Разлетевшись прочь ослепительными белыми брызгами.       -Все, - прохрипел маг, обращая последний державший его Ключ в жалкую лужицу, шагая вперед. - Теперь - все.       Корона - вновь во плоти грязно-серого цвета - сделал нечеткий, слабый шаг назад. Еще один. И еще.       -Теперь - ты мой.       Широко разводя руки, будто бы для объятий, Живец шагнул по направлению к своему врагу.       Улыбка все еще блуждала по его лицу, когда мага поглотил небесный огонь.       Время, как с легкостью могло показаться, не просто замедлило свой ход, но сделало это до скоростей, вне сомнений, откровенно неприличных - впрочем, обманываться данным чувством, что, как и слепая уверенность в собственных силах, с равным успехом могли увести туда, возврата откуда не предусматривалось, графиня вовсе не была намерена. Времени - это она осознавала сейчас с предельной остротой, чуяла всей своей, едва живой после столь близкого знакомства с кошмарным клинком, сущностью - минуло всего ничего, каких-то пять или - почему бы и нет? - десять несчастных секунд…       Событий, умудрившихся угнездиться в этот до боли короткий отрезок, хватило бы, однако, на целые часы - если, конечно, в качестве меры им избрать яркость и значение для тех, кто намерен был остаться среди живых.       Проще говоря, должно было поспешить.       Бешеный ритм, в котором с трудом угадывались удары собственного сердца, был ничем в сравнении с той адской, исполненной боли пульсацией, подчинившей себе разум, шедшей рука об руку со строками, что были безжалостно вымараны из заметок безумного Юфита, предостережениями и инструкциями, что графиня скрыла когда-то от несчастной Таль. Что вернулись к ней теперь - каждая мысль о том, что она сотворила, чему позволила родиться там, на старом маяке, лишь бы только получить шанс выстоять, колола раскаленным копьем, прошивала все тело, словно молния. Леопольд будто бы вовсе позабыл о ней: взгляд его потух в тот же миг, что истаяло плясавшее на грозном мече пламя - и теперь лишь скользил, отрешенный, опустелый, с бритвенной остроты лезвия на то, что в нем отражалось, то, что текло лучами солнца, скользило на огненных крыльях - почти беззвучное, едва реальное. Власть клинка и клети слабели и чахли - лучшего момента для удара было бы попросту стыдно желать - но здесь и сейчас она, подобно врагу своему, не могла сдвинуться с места и на дюйм, здесь и сейчас взгляд ее был обращен единственно на то, что - уверенность в этом была тверже камня - узреть доводится лишь раз, даже с жизнью столь долгой…       В конце концов, повторить подобное безумие вряд ли рискнет даже она.       Глядя на приближающееся творение Таль - нет, на саму ее, растворенную без остатка и переплавленную сызнова во что-то непредставимо прекрасное, бесконечно страшное, что-то, вряд ли предназначенное для человеческих глаз - она никак не могла отвести того взгляда. Слышала свое механическое, прерывистое дыхание, чувствовала каждую снежинку, спустившуюся на пересохшие, выбеленные колоссальным напряжением губы, ощущала - иными словами было и не сказать - собственную замершую на миг душу…       Понимала, всей собою, что делит то чувство с убийцей.       И что эта фальшивая бесконечность, растянувшаяся для них из пары-тройки ничтожно коротких мгновений, вот-вот оборвется.       Равно как и существование другой фальшивки - той, что с минуты на минуту реальность выдавит из себя прочь, едва только та будет осознана миром в полной мере.       Нечистый сердцем, ступающий путем змеи, будет осужден и будет извергнут…       Вымаранные из старых дневников слова в одежде из лихорадочных мыслей продолжали свою дикую пляску. Другие слова, столь важные сейчас, застревали в горле, собственный шаг казался сбитым и сорванным - отчасти она даже удивлялась, что кровь до сих пор еще бежит, еще пульсирует.       Решимость вернулась к ним одновременно, расколов омертвелую скорлупу бездействия. Опустив меч, убийца коротко свистнул - и, впервые на памяти ведьмы повысив голос, рявкнул какое-то короткое, сжатое в комок слово.       Слово, по которому из ночи - там, где ее еще не пожрало, не распустило по нитям ослепительное зарево, в кое был облачен новорожденный ангел - выскользнул зверь, кинувшись к хозяину по истерзанной земле. Черный кот бежал стремительными прыжками, отбрасывая непомерно длинную тень.       Тень росла. Тень обгоняла хозяина.       -Взять! - проревел Асколь, простирая свободную руку. - Порвать!       Тень поглотила зверя и извергла наружу лавиной янтарно-желтых глаз, ураганом когтей. Сотней, тысячей призрачных пастей, нацеленных на одну-единственную добычу. Неисчислимым смертоносным потоком, устремившимся на врага с такой быстротой, что глаз успевал уловить лишь слабый намек на движение, некую складку пространства.       Резким рывком Леопольд обернулся, вздымая меч.       Она ждала его.       Времени оставалось ничтожно мало - там, позади, уже схлестнулись спущенные ими с поводков силы. Желание узреть исход этого, несомненно, редчайшего в своем роде противостояния, было велико - превышала его разве что вовсе не имеющая пределов жажда разделаться, наконец, с утратившим свой главный козырь врагом.       Через то, равно как и через другое, ей пришлось переступить.       Леопольд приближался - и в лице его она прочла, что цель почти достигнута, лед почти расколот: впервые с самого начала поединка сыскалось что-то, что сумело если не выбить каменного убийцу из колеи, то хоть немного поколебать, удивить. Леопольд приближался - пламя более не сопровождало каждый взмах грозного клинка, но и длань черного железа - расколотая, изрытая трещинами - лишь едва тлела, истекая дымом.       Леопольд приближался - зная, как знала и она, что силы обоих ныне на исходе.       Зная, что решить все должен был самый простой из путей, самый короткий.       Но - уверенность в этом крепла с каждым мгновением - не слыша, не видя, вовсе не ощущая того, что стало новым, стократ более сильным, чем все прежде, источником тревог для Стальной ведьмы.       Времени оставалось мало - и уж точно его не доставало для того, чтобы попусту гадать, кто или что должен быть записан в виновники грядущего. Пробуждение меча, вырванный из своих снов на бездонной глубине времени коготь, запретное перерождение, на которое графиня обрекла Таль - или, быть может, пришествие зверя, что хранил жизнь главы дома Асколь…       Слишком много чар, слишком много для одной ночи. Чудовищно, непростительно много - а вспомнить, только лишь вспомнить, что они не одни, вспомнить о том, что в эту же ночь - здесь, сейчас - творилось вокруг…       Времени оставалось мало - ничтожно мало для того, чтобы постичь, что же именно послужило толчком, кто из них сегодня перешагнул грань, кто пролил последнюю каплю, которой недоставало для того, чтобы мир, не выдержав творимого над собою насилия, дал трещину.       Времени оставалось мало. Леопольд приближался.       Как приближалось и что-то еще.       Злое предзнаменование, боль и холод. Реальность, что была поколеблена, выгнута прочь их стараниями, выпрямляться отнюдь не спешила - и если только своему чутью, своей боли можно было верить - что-то       приближалось       теперь давило на нее с другой стороны.       Пыталось пройти со все возрастающей силой.       -Ты погибнешь, ведьма.       Леопольд приближался.       -Ты погибнешь, судья. Но не от моей руки.       Шаг, еще один.       Черный коготь рванулся вверх, к горлу ведьмы.       Шаг. Еще один - один до удара.       -…выручай…       Слов убийца более не слышал, лишь ничего не значащие обрывки.       -…кровь возьми и крылья дай!       Черный коготь уколол - глубоко, до ослепительной, готовой вытряхнуть прочь сознание, боли.       Шаг. Удар.       Лицо ведьмы разом утратило краски, стремительно посерев - за долю секунды до того, как меч достиг своей цели, оно уже провалилось внутрь, осыпалось невесомой пылью. На землю повалились изодранные черные одежды - с оглушительным треском их вспорола дюжина отточенных лезвий, рванувшихся вверх…взмывших в ночное небо стальной птицей.       Реакция Асколя была почти мгновенной: одно резкое движение отправило в полет короткий кинжал. Разминувшись с орудием на какой-то волосок, птица язвительно каркнула напоследок - и, взяв еще выше, окончательно затерялась в чернильных небесах.       Ночь и не думала утихать - грохот орудий, шелест крыльев, стоны ветра и шум взбесившихся волн переполняли ее до краев.       Ночь и не думала гаснуть - пламя пожарищ там, внизу, разгоралось все сильней.       Ночь вовсе не думала кончаться, но для Стальной ведьмы - крохотной, тонущей во тьме точечки, что скользила средь потоков ледяного воздуха куда-то в сторону горизонта - она, наконец, добралась до своего долгожданного финала.       Издали оно походило на огромную манту - и пусть даже тех массивных рыб Шипов видел безнадежно давно, да и то - лишь на фотографиях в какой-то книге - сходства нельзя было не заметить. Отливавший изумрудной зеленью диск ромбовидной формы, в ширину достигавший добрых десяти-двенадцати метров, игриво скользил по воздушным потокам, взмахивая грудными плавниками, словно крыльями. Желтоватые пятна, покрывавшие спинную поверхность твари, беспорядочно мерцали, будто перемигиваясь меж собой, рыло заканчивалось длинным плоским выростом, обрамленным зубцами - ежесекундно по костяной пиле весело пробегали яркие искры.       -Красивая, сука…       Пробившийся сквозь помехи голос Юрченко породил вполне оправданное желание - коротко, но отнюдь не стесняясь в выражениях намекнуть ему, что эфир все-таки следует держать в чистоте. До стадии реализации оно, впрочем, не дотянуло - времени на лишние слова у Шипова не было вовсе, к тому же…       И правда ведь, красивая.       Еще б не стояло пред глазами, что она сделала с четвертой машиной…       Небо над Второй Площадкой, еще недавно кишевшее всеми формами, на которые хватило фантазии - и безумия - пастырям плоти, становилось чище - благодарить за это, если верить сбивчивым переговорам, следовало очередного недоумка с разбухшими сверх меры Цепями, которого командование держало, как водится, в очередном защищенном по высшему слову чуланчике, выпуская погулять по большим праздникам. Его же - пусть Шипову и не верилось, что один-единственный маг был в состоянии управиться с расползшейся от самого берега до середины линии Ахерон заразой - следовало за то проклинать: будь ситуация прежней, их бы не подняли сейчас в воздух, не бросили на перехват этого…этого…       Того, что превратило истребитель Арефьева в пылающий комок из смятых листов корпусной обшивки, битого стекла и кровавых брызг вперемешку с дымом.       Внизу что-то полыхнуло - подобного, конечно, вовсе быть не могло, но все выглядело так, словно в разгромленном подчистую девятом секторе вдруг зажглось маленькое солнце. Тварь, преследуемая тремя истребителями, нырнула вниз и с удвоенной силой понеслась вперед - что-то несомненно подгоняло ее, какой-то неслышимый, невесть откуда истекавший, приказ…       Забывать о врагах, впрочем, ей явно не стоило.       В этот раз атаку начал Яворский - две ракеты вышли, оставляя за собой быстро тающий белый узор. Диковинное создание вильнуло в сторону и чуть вверх, без усилий разминувшись с короткой, посланной без особой веры в успех, очереди из авиационной пушки. Желтые огоньки на спине твари замерцали еще сильнее, еще чаще. До цели ракетам оставалось каких-то жалких, два, может, три метра, когда это случилось вновь, уже четвертый раз на памяти Шипова.       Четвертый раз - но поверить в то, что открывалось взору, было так же трудно, как и в самый первый.       Достигнув предельной частоты, мерцание резко оборвалось - свет, заточенный в крошечных окошках, что усеивали спину “манты”, стал ровным, спокойным. И, мгновение спустя, весь без остатка выплеснулся наружу.       Ракеты просыпались вниз, спали во тьму дождем быстро затухающих, растрескавшихся обломков.       -Да его ничто не берет! - вновь напомнил о своем существовании Юрченко.       -27-ой, разговорчики, - едва разжимая зубы, процедил Шипов. - Заходим еще раз…       Еще раз. Еще. Сколько их уже было? Сколько ракет и снарядов уже ушло на эти тщетные, не имевшие никаких отличий друг от друга - разве что в количестве горькой, бессильной злобы, разбухавшей внутри каждого из них - попытки? Сколько еще будет продолжаться этот лишенный всякого смысла цирк?       Времени на лишние мысли, впрочем, не оставалось, как не было его и для пустых слов. Последняя атака привлекала внимание твари - и та, круто развернувшись…       -В сторону!       Надеясь на то, что ума последовать его приказу у оставшихся в живых пилотов достанет, Шипов направил свою машину аккурат на “манту”. Резкий вираж, заложенный диковинной тварью, не дал ему даже толком начать - проделав разворот не менее простой, чем до того продемонстрировало существо, он предпринял очередную попытку сесть тому на хвост. “Манта” скользнула вправо - секунду спустя она уже оказалась аккурат под его самолетом. Живо помня, чем подобное закончилось для машины Арефьева, он в отчаянии кинул истребитель вниз, как выяснилось очень скоро - более чем вовремя: оставшаяся там, наверху, вспышка и резкий хлопок, пробившийся сквозь кабину, дали понять, что со смертью едва удалось разминуться.       Холодно. Как же здесь было холодно. Одеревеневшие от напряжения руки ощущались как нечто чужое, едва знакомое, каждое движение казалось запоздавшим на вечность или две, каждый приказ - пустым сотрясанием воздуха. Холод не проник извне, он словно родился здесь - в кабине, в нем самом - и продолжал расти, набираться сил. Холод говорил с ним, шептал что-то неразборчивое, холод требовал сдаться, бросить все и всех, рвануться прочь из этой заведомо проигранной битвы, разогнавшись до предела…       Неразборчивый крик Юрченко оказался как нельзя кстати, чтобы сбросить налипшее оцепенение. “Манта”, свалившись на его машину сверху, упрямо висела на хвосте - передачи со стороны 27-ого становились тем отчаяннее, чем больше возрастал гул, исходящий откуда-то из глубины твари: под этот угрожающий звук, что ежесекундно крепчал, наливался силой, по пилообразному костяному наросту пробегали, все чаще и чаще, яркие молнии.       -27-ой, спокойно, левее давай…       -Не стряхнуть! Почти…       Машину Юрченко затрясло - ослепительные разряды прошили крылья, опалили хвостовую часть. Слово, которому так и не суждено было стать произнесенным до конца, потонуло в крике - теряя высоту, машина стремительно превращалась в неуправляемую огненную стрелу, слишком яркую, чтобы на нее смотреть. Узнать, когда пламя добралось до кабины, было относительно легко - крики в этот момент окончательно утратили связь со всем человеческим.       Несколько следующих мгновений оказались без остатка заполнены тем, за что какой-то другой, прежний Шипов - пропавший невесть где и невесть отчего - определенно напомнил бы вновь о чудовищном засорении эфира - Шипову нынешнему, впрочем, было уже глубоко наплевать. Захлебываясь от бешенства, бормоча сквозь стиснутые зубы нечто, что, несомненно, изрядно обогатило бы лексикон даже видавших виды штурмовиков “Атропы”, он обратился к прицельной системе - только чтобы увидеть, как тварь устремилась куда-то вниз, будто бы вовсе позабыв о том, что у нее еще осталось целых два живых противника. Там, внизу, творилось и вовсе нечто чудное - два не похожих ни на что, не имевших даже подобия формы объекта, источавших одинаково неприятное свечение, стремительно сближались, разгораясь все сильнее. “Манта” скользила туда, и даже налипшая на сознание пелена чистейшей, ни с чем не сравнимой ярости, не помешала тому разродиться простым выводом - происходящее внизу для управлявшего тварью определенно было стократ важнее расправы с какими-то двумя пилотами. В конце концов, что вообще можно было с них взять? Разве могли они чем-то помешать, разве стоили хоть ничтожнейшей доли внимания?       Холод никуда не делся, но теперь он был почти желанным гостем. Холод, растекаясь по телу, более не спутывал движений, но придавал им бесконечно необходимое сейчас спокойствие. Холод не боролся с кипевшей внутри злобой, но придавал ей форму, делая из резких, бешеных волн ее ледяные глыбы, затачивал их до смертельной остроты.       “Манта” ушла вниз - и Шипов, теперь уже в полном согласии с холодом - бросил самолет за ней, собираясь до дна выскрести образовавшийся шанс.       Или умереть, пытаясь.       Внизу в очередной раз полыхнуло - два светящихся пятна столкнулись, почти мгновенно рассыпавшись целым океаном ослепительных брызг. Тварь, словно по команде, спикировала, очередной разряд сорвался с зубчатого “рога”, обрушившись на какую-то мелкую, едва заметную с воздуха, точечку. Испепелив назначенную ему цель, создание изящно взмыло вверх, явно намеренное, развернувшись, заняться преследующими его машинами…       Что-то блеснуло.       Со стороны могло показаться, что “манту” только что наградила мощным толчком некая огромная, невидимая рука - плавный ход создания сорвался, рыбовидную тушу резко занесло куда-то вбок.       Что-то блеснуло. Там, вдалеке.       Создание дернулось вновь - в каждом движении его ощущалась страшная, потрясающая до самых глубин боль. Усеивавшие спину желтые пятнышки - оконца, глаза? - истекали паром и грязной, густой кровью.       -Пыль, это Лучина, - в голосе, что добрался до ушей Шипова, отчаянно мерещилась какая-то издевка. - Виноваты, задержались - уж больно юркая скотинка попалась, все пляшет да пляшет, поди разбери, где тут у него глаза…       “Манта” отчаянно вертелась, закладывая все более безумные виражи - но каждый неизбежно прерывался очередным незримым толчком. По истрепанным плавникам заскользили, срываясь вниз, грязно-красные ручейки.       -Пыль, целебные прижигания закончили, - затрещало в шлеме. - Работайте.       Холод был с ним. Холод направлял его.       Прямо к цели.       -За смертью вас посылать, да и та ждать за…       Остатки собственных слов он почти не слышал: они, равно как и все прочие звуки, потонули в треске стартовавших ракет, грохоте вновь ожившего орудия.       Тварь все пыталась выровнять движение. Желтые пятна - целых осталось меньше десятка - задрожали, нервно вспыхнули.       В последний раз.       Короткая очередь распорола левый плавник. “Манта” качнулась, нырнула вниз, в петлю…       Ракета настигла цель, сметая ее с неба.       Царь Небес - так именовал хозяин это прекрасное, единственное в своем роде создание - в считанные мгновения превратился в нечто бесформенное. Изуродованное взрывом и десятками попаданий из авиационной пушки тело разваливалось на куски. Комки источавшей ядовитый пар плоти и струпьями слезавший кожный покров соскальзывали вниз, сопровождаемые настоящим кровавым ливнем. Бешено крутясь, останки последнего конструкта Короны спешили к земле.       К своему создателю.       Потеря последнего боеспособного отростка отозвалась тупой, опустошающей болью во всем теле - впрочем, ей удалось лишь ненадолго сбить его с шага. Не без осторожности приблизившись к месту удара, он замер, не до конца веря в то, что открывалось взору.       Маг все еще шевелился. Тяжелейший электрический ожог, о котором не говорила - кричала в голос - утолщенная, обугленная, частью вовсе превращенная в пар кожа, со своей работой, к изумлению Короны, до конца не справился: подойдя ближе к почерневшему, сплошь обгорелому клочку того, что когда-то звалось телом Извольского, он протянул единственную облеченную в плоть руку - левую - и коснулся терзаемых страшной судорогой останков.       Полностью пошедшая вразнос нервная система. Некроз мышц и костей. Инфаркт мозга за компанию с внутренним кровоизлиянием. Разрыв сосудов…       Маг все еще шевелился.       Все еще говорил.       -Мой… - сплевывая оплавленные осколки зубов, хрипел Извольский - почерневшая рука мага отчаянно скребла по земле. - Все равно…мой…не…уйдешь…мой…       В руке Короны тускло блеснул небольшой Ключ.       -В другое время, в другом месте…я бы сделал все быстро. Сделал бы, можешь не сомневаться. В другое время…с кем-то другим…       Пальцы разжались. Клинок, живо выскользнув из маленькой ладони, повалился на землю.       -Но только не с тобой.       Маг все еще шевелился. Пытался нащупать. Схватить.       -Не потому, что сделал ты - нет, отчасти, конечно, причина в этом, но, поверь мне, не в первую очередь…       С отвращением оттолкнув ослабевшую руку Извольского, он присел рядом. Коснулся его лица.       -Хочешь знать, в чем дело?       Мертвые пальцы скользнули к глазам. Медленно, почти нежно дотронулись до уже успевших отрасти заново век, оттягивая их чуть наверх.       -Хочешь знать, почему?       -Мой…мой…       -Верно, вор, - зашипел Корона, погружая пальцы в синее, мягкое, бесконечно хрупкое и беззащитное, в ненавистное ему до крайнего предела, до, если бы он только был на подобное способен, самой жестокой тошноты. - Причина в этом. Ты напомнил мне, вор. Напомнил мне их.       Хриплый, надрывный, отчаянный крик раскатился по долине.       -Видишь, что они сделали, вор? Что они сделали со мной? - прижавшись лицом к лицу мага, он шептал, снова и снова, будучи уже не в силах остановить этих слов - как не мог, даже если бы того захотел, остановить продолжавшие драть и давить пальцы. - Ты видишь, что они сделали? Видишь? Видишь?       Маг кричал, но крик тот был вызван вовсе не болью, пусть даже та и была едва представима. Боль, равно как и тело, которой его причиняли, значила ничтожно мало.       В отличие от того, чего его по капле лишал сейчас Корона.       -Ты видишь?       -Да, - прошептал Извольский, наконец, решившись. - Вижу.       С диким, едва ли человеческим воем маг рванулся вверх. Со всех сил, что еще не успели покинуть его измученное, проклятое тело, впечатал дрожащую руку в лицо Короны.       И, ежесекундно рискуя захлебнуться истерическим хохотом, затянул начальные строфы заклятья.       Первые несколько мгновений едва не стали роковыми - когда же изначальное неверие, наконец, изволило схлынуть, страшный процесс уже начался. Попытка отнять руку от лица мага встретилась с определенными трудностями - и мыслью о том, что лицом это полужидкое, вязкое месиво, что жадно втягивало его конечность все глубже, вряд ли уже могло называться.       -Мой…мой… - булькало, клокотало, плевалось нечто, бывшее когда-то Извольским. - Сосуд…оболочка…мой…мой…       Граница меж двумя телами стремительно таяла: ходящая ходуном рука Живца все сильнее, все глубже врастала в место соприкосновения - другая же - плоть уже почти целиком покрыла до того обнаженные кости - устремилась Короне в грудь. Плоть одного плавно переходила в плоть другого - и продолжала скользить, течь, беспрестанно меняться, подготавливая почву для чего-то нового.       Чего-то единого.       Страх определил исход - страх и память. То, о чем бормотал безумный маг, срастивший себя с частицей его брата, то, чего эта бешеная, ненасытная тварь желала, было знакомо ему слишком хорошо, слишком близко.       Близко до смерти.       Близко до…       Однажды это уже случилось. Однажды - в то время, когда время для него ничего не значило - это уже сделали с ним.       Однажды он уже был убит. Был пожран.       -Мой…мой…       Однажды он научился бояться и ненавидеть.       Однажды он понял, что есть человек.       -Мой…       Корона завыл - глухо, протяжно. Потянулся назад, потянулся прочь из той бездонной пропасти, что по крупице поглощала его, желая забрать для себя это давным-давно мертвое, давным-давно познавшее предел страданий тело. Рванулся наружу - из хватки Живца, из себя самого - дымом, воздухом, тенью…       Крысой, что затерялась во тьме.       Унося себя все дальше и дальше от страха, что вернулся к нему, что заполнил его собою.       От жалобных криков ослепленного мага, упустившего свою добычу.       Стихли они очень скоро.       -Кончился, мразь…       Голос Яворского словно доносился откуда-то из-под воды: виной тому, скорее всего, были очередные, ставшие после сбоя внешнего защитного купола “Атропы” уже ни разу не славной традицией, неполадки со связью. Догадка подтвердилась весьма быстро - достучаться до центра удалось лишь с третьего раза: с трудом, но все же разобрав приказ о возвращении, Шипов с тяжестью, медленно, выдохнул.       -Ну, что у них там? Не слышно ни хера…       -Что, что… - зло произнес Шипов. - Отработали, назад в стойло.       -Надолго ли? Думаю…       -А ты не думай, целее будешь, - бросив тоскливый взгляд на приборную панель, огрызнулся собеседник Яворского. - Встречай свежие гостинцы от мудаков с цепочками как полагается - глаза по пять рублей и челюсть до пяток. Кто ж у нас не любит доброго сюрприза?       Желание говорить, все равно о чем - верный признак того, что нервы, наконец, вспомнили, как им положено себя вести, сообразили, какой вид им надлежит иметь после пережитого - что-то вроде истрепанного, напрочь никому не нужного мочала. Желание говорить вполне объяснимо: возвращаться в тишине, остаться наедине с самим собой - значит пригласить туда же тех, кто еще десять, пятнадцать минут назад был способен говорить, шутить, ругаться - вот прямо как он сейчас. Кто еще совсем недавно - а кажется, пролететь успел год или даже пара - не выглядел как обгорелый кусок мяса, сплошь изрезанный обломками…присыпанный землей…кто еще…       Что-то было не так, что-то внутри него не желало работать, как следует. Должна была быть боль, злость, обида, страх, в конце концов - но, едва бой окончился, все куда-то испарилось, сгинуло без следа, подвесив его в пустоте. Звено потеряло двоих, но он не чувствовал вообще ничего, а мысли, стоило только отлететь немного от места падения проклятой “манты”, сводились к простому желанию - содрать с уставшего лица прокисший от пота шлем и почесаться. Да еще бы спина так сильно не болела…       Был ли вообще смысл о чем-то беспокоиться теперь? В эту ночь, к которой “Атропа” готовилась годы и годы, никакая подготовка, как вскоре оказалось, ничего не значила. Все, как и всегда, держалось на волоске и честном слове - и оставалось только верить, что спрятавшаяся где-то там, внизу, горстка людей знала, что творит. Выстоит ли Площадка - это, несомненно, вопрос интересный, но и одно и так ясно…       -Что?       Не сразу сообразив, что последние слова были произнесены вслух, Шипов встрепенулся и, взяв чуть повыше - крылатых тварей поблизости не было, но рисковать зазря не хотелось - проговорил, ощущая боль в охрипшем горле:       -Да то, что даже если сегодня каким-нибудь гребаным чудом и сдюжим, дерьмо, что они тут навалили, еще лет пять разгребать. А то и все десять, - Шипов закашлялся. - Крепко за нас взялись…       -Чтобы крепко взяться, надо в руках хоть раз подержать чего тяжелей…       Закончить свою, несомненно, философскую мысль Яворский не сумел - речь пилота сорвалась на возглас удивления, ни разу не плавно перетекла в крик…утонувший в тихом, полузадушенном хрипе. Последний звук, добравшийся до Шипова через систему связи, был едва ли похож на что-то, что обычно можно услышать из кабины истребителя - словно с некоей огромной высоты сыпется и сыпется какой-то песок…       -29-ый! 29-ый! Гена, мать твою, что…       Заложить боевой разворот, параллельно пытаясь наладить связь. Приготовиться встретить очередной гадкий подарочек от гостей с Цепями - приборы хранили надменное молчание, но еще с самого начала этой проклятой ночи стало ясно, что полагаться на них особо не стоит. Развернувшись, увидеть…       Что…       Почувствовать, как страх хватает за плечи, живо влезает внутрь, сотрясает до самых основ.       Страх. Неверие. Невозможность толком осознать       что это       на что он вообще смотрит.       Это было там, это спускалось вниз, к побережью, оставляя за собой распоротые в клочья черные облака. По всей длине этого сверкали лиловые и белые дуги молний - ярче и ярче, до того предела, когда никакая защита уже не могла уберечь глаза от лихорадочных взблесков, вынуждавших сморгнуть слезы или вовсе отвернуться. Волны разрядов вырвались на свободу, захлестнули побережье, ежесекундно находя новые цели, с равной яростью обрушиваясь на позиции защитников “Атропы” и пребывавшие, похоже, в точно таком же шоке силы вторжения.       Паузы меж вспышками становились все короче.       Это спускалось.       Сгусток света размером с корабль. Бесконечно черное пятно, дыра в небе, где потонула бы без остатка целая армия. Предельно плотный. Абсолютно неосязаемый. Оно было всем этим - не меняясь, но словно существуя разом в нескольких одинаково кошмарных, одинаково давящих на сознание вариантах. Оно было…       Оно было.       Ушей Шипова достигли крики - не прошло и половины одной, самой несчастной на свете минуты, а эфир уже взорвался ими, прибавляя его страху сил, распаляя, призывая сжать, сдавить, смять в мокрый, бесполезный комок бешено стучащее сердце. На всех частотах творилось одно и то же: поймав среди прочего невесть как вклинившиеся сюда неразборчивые вопли на английском и, кажется, немецком, он получил последнее страшное подтверждение - силы вторжения были ровно так же застигнуты врасплох этим, чем бы оно…       Оно было.       Оно менялось.       Потрескивающие разрядами края светились все сильнее - обезумевшие молнии будто бы вытачивали некую форму из скрытого за непроницаемой завесой. Мир наполнился чудовищным, непереносимым гулом - и, едва тот достиг некоей предельной точки, за которой для невольных слушателей не существовало ровным счетом ничего, кроме ослепительной боли, тьма и свет, миллионы тонн тяжести и легкость пущенного в полет перышка сошлись, скользнули друг в друга, отверзая разлом.       Завеса схлынула, позволяя увидеть.       Оно парило в небе, купаясь в сиянии молний - кольцо из сотен, тысяч туго скрученных нитей: каждая толще самого тяжелого и прочного троса, каждая плотно свита с другими прядями, чередуясь по две, четыре и даже по шесть пар. Кольцо исполинское - одна только попытка осознать, охватить разумом его кажущиеся нереальными размеры тут же пробуждала головную боль пополам с тошнотой. Кольцо, налитое ослепительным светом, кольцо, бешено кружащееся, кольцо, в считанные мгновения теряющее всякий намек на материальность, становясь лишь едва заметной дымкой среди черного неба - и вновь прораставшее в реальный мир во всем своем невыносимом серебряном блеске.       Нереально. Неправильно. Так не бывает. Так просто не может…       Вот они, самые верные, самые подходящие здесь слова. Объект подобного размера попросту не мог не быть замеченным за многие и многие мили до того, как приблизился бы к острову. Не мог двигаться сам по себе, плыть по небесной глади столь плавно и вращаться с такой безумной силой, не испуская при этом даже самого слабого звука. Проклятое кольцо просто не могло существовать и - от этой мысли Шипова ощутимо тряхнуло - судя по всему, и правда отсутствовало в привычной реальности каких-то две или три минуты назад. Некая бесконечно чужая, немыслимая, непредставимая сила подвесила его средь облаков с той же легкостью, с которой на елку водружают игрушку, с той же простотой, с какой можно было бы нарисовать его на листке бумаги.       Шипов встрепенулся, сумев, наконец, оторвать полный ужаса взгляд от повисшей высоко в небе громады - последняя все еще казалась чем-то невозможным, чем-то, выскочившим из сна, чем-то, на что вот-вот - прямо сейчас, ну же, ну! - будет дано исчерпывающее объяснение. И все вернется на свои места. И все станет…       Оно все еще было.       Ткань ночи вспороли, излившись вверх, лучи прожекторов. “Атропа” и суда вторжения очнулись, похоже, разом - и на незваного, невозможного, нереального гостя обрушился настоящий шквал ракет и снарядов. Циклопическое кольцо - сквозь такое без труда прошли бы, не ломая строя, минимум три корабля из тех, что были посланы к берегам Второй Площадки - вновь показалось из-за облаков, материальное до дрожи в коленях. Вновь стал нарастать, наливаться мощью уже знакомый гул - эфир вторил ему пронзительными воплями и путаными приказами.       Нужно было развернуться. Нужно было забыть обо всем. Нужно было послушаться своего страха, последовать тем советам, что подкидывал мучимый жестокой лихорадкой, почти уже отказавший рассудок. Нужно было броситься прочь, кинуть машину вниз и вглубь острова - на форсаже, на последних оставшихся силах, на последних секундах до того, как он окончательно рехнется, глядя на это.       Но он мог только смотреть.       Казалось, гул исходил не от кольца, но от самого пространства, в него пойманного - воздух…нет, реальность как таковая вскипала смешением дьявольских энергий, чистейшим хаосом, что удерживал в своих границах, не давая до поры излиться прочь, колосс из серебряных нитей. Клочок ночного неба, им окольцованного, бурлил, клокотал…выпаривался, будто вода в кастрюле, истирался без следа, уступая место куску ядовито-синего, морозного…       Так не бывает.       Яркого, словно днем.       Яркого, словно с той стороны светило разом два солнца.       Что-то едва различимое       моргнуло       шевельнулось внутри кольца.       Смертоносная лавина прервала свой пусть, испарившись в охваченном фальшивой грозой небе.       Родилась вновь, явилась из пустоты - и обрушилась на головы тех, кто послал ее.       Побережье украсили огненные цветы. Объятый пламенем корабль - то было первое судно, открывшее огонь по кольцу - изуродованный до неузнаваемости собственными снарядами, с хлопком подкинуло в воздух, словно игрушку. Многотонная стальная туша закружилась волчком - сминаемая подобно мокрой бумаге, стремительно всасываемая в жерло незримой воронки…       Шипов услышал крик - оглушительный, насквозь безумный - и не сразу понял, что сам им только что разродился. Он, наконец, понял, наконец увидел, что случилось с машиной Яворского - и понял с такой же предельной ясностью, что подобная судьба его отнюдь не устраивает. Сцепив зубы и приготовившись проверить, что протянет на пределе дольше - двигатели или его собственное сердце - он принялся за очередной разворот - подальше от этого невозможного…невозможного…       -…невозможно? Я спрашиваю еще раз, что значит “невозможно”?       Командный пункт едва не сотрясался от голоса епископа - с каждой минутой крики становилось все невыносимей.       -Я требую доклада! Что это за чертовщина? Почему ее ничего не берет? Господа ради, что только что случилось с “Нарциссом”?       -Ваше Преосвященство, он…он это…улетел…       -Корабли не умеют летать, бестолочь ты проклятая! - завизжал, со всей силы ударив трубкой по столу, епископ. - С начала операции и полночи не прошло, а мы уже потеряли второе судно! У нас пожары по левому борту, у нас выбило второй антенный блок, на “Людвиге II” все в чертовом дыму, конструктов из Могилы выкосили, как траву, похоронка только что утратила всякую связь с Короной, а в прибрежной полосе…Господи, кто-нибудь скажет мне, наконец, что за дрянь и из какого круга ада притащили сюда эти русские безумцы?       Переведя дыхание, Юлиан бросил взгляд воспаленных глаз в дальний угол - на источник сиплого, с трудом сдерживаемого хихиканья, которым кто-то отчаянно давился.       -Герхард! Вам еще смешно, мерзавец?       Отдельные смешки плавно переросли в хохот - и старый палач, утративший всякую возможность держаться, зашелся им со всех оставшихся сил. Герхард хохотал - истово, надрывно, сотрясаясь в кресле и хлопая себя по коленям, утирая слезы и ни разу не пытаясь скрыть, что смех его все больше и больше напоминал истерику.       -Герхард! - красное от бешенства лицо Юлиана дергалось при каждом слове. - Вы совсем рехнулись? Герхард! Да приди же в себя, старый осел! - подскочив к палачу, епископ отвесил тому звонкую пощечину. - Слышишь меня, нет?       -Кого…кого угодно…ждал… - в перерывах между приступами хохота выдавливал из себя старый палач. - Кого угодно, только не…этих…       -Вы что-то знаете? Знаете или нет? - не дождавшись ответа, епископ схватил Герхарда за плечи, выкрикивая следующие слова ему прямо в лицо. - Вы знаете, что это такое? Знаете, кого русские вызвали? Не молчите, черт бы вас побрал!       -Что я знаю… - наконец, отсмеявшись и откашлявшись, Герхард осторожно отстранился, еще осторожнее отцепляя от себя дрожащие руки Юлиана. - Что я знаю, епископ, так это то, что теперь нам и правда придется стоять до конца. Если это именно те, о ком я думаю, мои вам поздравления - пришло время становиться героями. Вы ведь, кажется, только того и желали?       -Герхард, - Верта трясло все сильнее - страх, плескавшийся в его глазах, сквозивший в голосе, выпиравший из каждого суетного движения теперь уже ничем не подавлялся, позволяя лицезреть себя во всей неописуемой неприглядности. - Я даю вам последний шанс объясниться. Что это такое? Что за мерзость призвали русские?       -Не русские, епископ, - новый голос - холодный, но с явно угадываемыми нотками беспокойства донесся от дверей. - Не русские, но кое-кто иной.       -Лорд-надзиратель, - с шумом забрав воздуха раздувшимся носом, пробормотал Юлиан, терзая взглядом входящего в помещение Карантока. - Быть может, хоть вы скажете мне, что…       -Если моя теория верна, то виновник происходящего вовсе не из числа русских, - медленно произнес маг, подходя к столу. - Нет, господа, я полагаю, что даже в этой организации никто не поражен безумием в мере, должной для того, чтобы воззвать к…силам, манифестацию которых мы сейчас имеем возможность наблюдать. А если бы было и иначе, данная…область вряд ли представляла для Ленинградского Клуба хоть какой-нибудь интерес, чтобы ее заниматься ее тщательным…       -Наши корабли горят, Каранток, - прошипел Верт. - И сейчас я хочу знать одно - кто на нас напал и чем мы можем им ответить. Не больше и не меньше.       -Как раз к тому подхожу, - тут же отозвался маг. - Виновник сего…торжества мне знаком - пожалуй, позволю даже сказать, что знаю его столь же хорошо, как и себя самого, - бросив быстрый, несколько нервный взгляд на дорогие часы, лорд-надзиратель поспешил продолжить. - Русские тут ни при чем, но я знаю - многие из нас знают - какую змею они пригрели на своей груди. Речь, господа, идет о совершенно лишенном совести, чести и даже подобия внутренних тормозов существе, абсолютно беспринципном наемнике, что портит нам кровь уже не первое столетие. О самом яром ненавистнике Башни из ныне живущих, который не упустил очередного шанса примкнуть к ее врагам. О том, кому бы точно хватило и силы и отсутствия здравомыслия в равной мере, хватало бы сотворить нечто подобное, выпустить это в мир. О том, с кого, если я прав, началась вся история с Клубом. Вы знаете его имя, господа, мы все знаем. Единственное, что мне хотелось бы знать…       -…на что, еще раз, мы смотрим, Фруалард?       В зале оперативного совета правит бал чудовищная духота. Просидеть больше пары-тройки минут, не утирая лицо - подвиг, поймать хоть немного свежего воздуха, проскользнувшего сквозь дверные щели, сделать это, сидя в окружении таких же измученных жарой людей, каждый из которых норовит украсть тот глоток целиком, украсть для одного себя - чудо. В зале оперативного совета барабанят по клавишам пальцы, стучит назойливо кровь - в ушах, у виска, в самом сердце - бьется об пол при каждом нервном шаге тяжелая обувь. В зале оперативного совета внимание большинства приковано намертво к экранам и зеркалам. К тому, что творится по ту сторону. К тому, что…       -Fainne na banriona, - по морщинистому лбу мага стекает вниз, спеша сорваться за воротник, крупная капля пота. - Никогда не думал, что увижу живьем. Надеялся никогда…не увидеть…       Бросив осторожный взгляд в сторону ближайшего зеркала, Алеев с трудом поборол желание тут же и отвернуться - не видеть, забыть, вымести прочь из памяти и сознания вовсе то зрелище, что ежесекундно грозило умопомешательством. Заставил себя смотреть. Заставил вспоминать.       Он был здесь почти с самого начала - был, когда конструкты Короны оказались повержены Извольским, был, когда полковник, убедившись в том, что дело сделано, отдал сухой, короткий приказ - и специальная группа выдвинулась, чтобы добить безумного мага, оборвать жизнь, длившуюся слишком долго.       Был, когда в небе заполыхало. Был, когда эфир захлебнулся криками, когда свихнулись разом все системы обнаружения - от радарной сети до ее магических аналогов. Был, когда стали поступать донесения о магах, что валились на землю, будто подрубленные, о приступах необъяснимого ужаса и паники, о голосах, исходящих извне.       Он был здесь, когда “Атропа” и те, что явились ее погубить, не совещаясь, в едином порыве, нанесли стремительный, словно продиктованный каким-то глубоко запрятанным в каждое человеческое существо рефлексом, удар по новому врагу. Когда все, что было направлено на сокрушение исполинского кольца, исчезло - и вернулось, смертельным градом просыпавшись на своих же хозяев.       Быть может, он и не мог сравниться с ветеранами Второй Площадки, быть может, те несколько лет, что он провел на службе ей, и были для кого-то лишь пустой шуткой. Он, вне всякого сомнения, многого не знал и далеко не все видел. Но если бы здесь и сейчас кто-то спросил, какое зрелище способно повергнуть в шок с такой же легкостью, с какой это проделало с ними всеми циклопическое кольцо, ответ бы нашелся почти сразу.       О Фруаларде он слышал предостаточно - а познакомившись с ирландцем лично, весьма быстро составил на его счет определенное мнение. После пары оказавшихся весьма содержательными бесед оно даже несколько улучшилось, но одна деталь в образе мага оставалась неизменной.       Он никогда не слышал - и уж конечно, никогда не видел подтверждения того, что этот коротышка, нравом подобный пороховой бочке, а в силе равный боевой элите Ассоциации, способен даже на слабейшую тень страха.       Никогда прежде.       И если уж в глазах старого мага нашло приют нечто, на то похожее, что тогда оставалось им? Если даже он, если даже это чудище…       Если так - стоит ли корить собственное сердце за то, что оно прямо сейчас крепко обдумывает кратчайший маршрут до пяток?       -Давайте на мгновение представим, что мы все здесь ничтожно мало знаем об этих…Ши, - усталостью, сквозившей в голосе Щепкина, можно было, как казалось лейтенанту, убить - и далеко не одного. - Давайте представим, Фруалард, что все, что у нас сейчас есть - эта громадина над побережьем, которая только что вычистила всю линию Флегетон…       -То, что от нее осталось, - буркнул кто-то.       -…и запустила в небо один из их кораблей так, словно это был игрушечный мячик, - тяжело, с шумом, выдохнув, глава “Атропы” уперся подбородком в подставленные кулаки и подался чуть вперед, поближе к экрану. - Я жду ответов. Не сказок о феях. Не цветистых словечек на вашем языке. Ответов, четких и прямых. Что это?       -Перекладывая сказочки на ваш язык, полковник, изволю доложить - перед вами мобильное автономное устройство, созданное для захвата и обеспечения плацдарма в целевом мире, - влив в ответ, кажется, всю возможную желчь, прохрипел маг. - Можете называть его “королевским кольцом”. Можете называть еще как-нибудь. Можете вообще никак не называть, если не хотите, сути это не изменит - если оно провисит здесь еще минут двадцать, нам всем будет уже совершенно все равно, какое определение вы в итоге подберете.       -Так что…       -И еще одно - если я снова услышу, как вы называете гостей напрямую, то придется надавать вам по шее, - не скрывая раздражения, оборвал полковника Фруалард. - Не сомневайтесь, я это сделаю. И - опять же, не сомневайтесь - мне это доставит такое же удовольствие, как им - ловить речи разных дурней, что поминают их по имени.       -Но откуда они…       Договорить стоявший рядом с Веревкиным офицер не успел - его неосторожно брошенная фраза возымела на мага эффект воистину чудовищный. Треснув кулаком по столу так, что несколько человек, включая Алеева, невольно вздрогнули, Фруалард заорал - дико, не сдерживаясь, выкатывая глаза и брызжа слюной:       -Откуда? Вы еще смеете спрашивать, откуда - вы, олигофрены, кретины чугунные, в лоб бараний вас долби и в уши, межеумки недоструганные, погоны трубочкой в зад вам всем суй и до хруста крути! Откуда? Откуда? - кривляясь на все лады, ревел маг. - А давайте пораскинем чутка той плесенью с дерьмом пополам, которая у вас в черепах гуляет! Откуда? Вы же у нас не можете, как предки ваших предков, драть их в аду тремя кочергами с пятью насадками в каждую дыру да без продыха, чин по чину разбираться, вам же без беготни этой мышьей скучно, вам надо с шумом, с помпой, да чтобы трах, да бабах, да тарарах! Ну что, как карнавал, детишки, как елочка новогодняя, довольны все своими подарочками? Ты только погляди, как расстарались - что вы, что эти, с крестами, зубы бы им теми крестами пересчитал до единого да четками бы удавил, стервецов - мяса нагнали вагонами, как на Третью мировую, да еще мяско то поливают так щедро, что янки, уж на что головами простужены, на пережаренное барбекю столько не льют! Клянусь бородой моего прадеда, прекраснейшего мага с достойнейшей судьбой, я еще проснуться не успел сегодня, а уже слышал, как вы там на пару с башенными артиллерию погрузней расчехляете! А в зеркальца ваши глядючи и вовсе кипятком ходить начнешь, да прямо на пол, чтоб ни кадра не упустить! Что у вас там, Корона? Ну да, одного малахольного ребеночка Земли-матушки нам мало - давайте к нему в пару еще Извольского добудем! Глядишь, споют гнилые душеньки наши так расчудесно, что с головы зрительской копеек по пятьдесят добытку наберется! Да что там далеко ходить, я носу наружу сунуть этой ночью не успел толком, а чую - пылищей тянет! Узнаю, узнаю ароматы - так только прана моей дражайшей Алюминиевой Босячки смердеть умеет! Уж не знаю, с кем она там вальсирует под минометами, да надеюсь, что оба уже ноги переломали во всех местах! Как славно, как романтично, какая картинка, чудесная, магическая, я бы сказал! Магия так и течет, так и хлещет, словно лопнувшего купола нам мало было! Давайте, опухоли рода человеческого, еще поднатужьтесь - и в Припяти раньше земля заколосится, чем в двадцати милях отсюда уродится хоть один несчастный малек! Ну что же вы встали, товарищи офицеры, еще, еще керосину в кострище мировой погибели - давайте, почему бы и нет? Скоро, как пить дать, бытие вовсе пополам треснет, и сюда такое попрет, что Прекрасный Народ сойдет вам за ангелов! А ведь попрет, попрет, что я, вас не знаю, что ли, не знаю, как ручки ваши чешутся поколдовать? И угадайте, если есть чем, если последний мозжечок на весь штаб олухов царя небесного еще не пропили, кому все это дерьмо выгребать да чистить? В жизни не угадаете, товарищи, а я даже и угадывать не стану! Подвизался один раз помогать - все, с горба бедного старика в жизни не слезут! Хорошо если тачку дадут, тела скидывать, о помощнике так вообще и не мечтаю!       Выпрыгнув из-за стола, маг устало облокотился на ближайший пульт, с шумом занявшись приведением надорванного криками дыхания к надлежащему ритму. Приняв стакан воды и залпом опрокинув, Фруалард еще несколько секунд осоловело хлопал глазами - прежде чем, наконец, повернуться к главе “Атропы”.       -Так, - хрипнул маг, держась рукой за край стола. - Ладно. Как у вас любят говорить - проехали. Ох, чует моя печенка, по нам самим сегодня проедутся, да хорошо если в одну сторону… - откинув прочь налипшую на лицо прядь седых волос, Фруалард снова вздохнул. - Что-нибудь пошибче “Ессентуков” у вас водится? Я их, конечно, уважаю, но на трезвую голову эту дрянь обсуждать даже не…       Речь мага остановилась столь же резко, что застыл, остекленел намертво взгляд - стоило лишь тому упасть на ближайшее из зеркал. Бросив еще несколько слов на родном языке - Алееву подумалось, что среди них вряд ли бы нашлось хоть одно печатное - Фруалард опрометью бросился к зеркалу - и замер там, едва дыша.       -Нет…не могли же…даже сейчас…       Сбивчивая речь мага пугала отчего-то даже больше, чем открывшееся им зрелище. Впрочем, последнего тоже вполне бы хватило, чтобы выбить напрочь дух из кого-то, менее подготовленного - уж если от увиденного дрожат руки Фруаларда и расширяются в немом недоверии глаза, повидавшие, наверное, самые жуткие виды миры, глаза, что принадлежат главе Второй Площадки…       Кольцо все еще было там, в небе над побережьем. Кольцо никуда не делось, но за то время, что было проведено в спорах и ссорах, за те жалкие несколько минут, что никто не удосуживался глянуть на экран или в очередное зеркало, оно успело стать частью чего-то большего. Колоссальный силуэт растягивался от кольца во все стороны, шаг за шагом выстраивая в небе чудовищной сложности узор - нечто зыбкое, осязаемое лишь частью, слабый образ на измученной оболочке бытия. Циклопическая паутина из отливающих серебром волокон, аккуратно сплетаемая по кругу сеть - столь огромная, что само кольцо оказалось лишь маленьким, незначительным ее элементом, лишь одним из многих. Сеть была вовсе не пуста - вокруг центральной оси, цилиндрической формы объекта размером в полкилометра, беспрестанно вращались, скользили вверх и вниз по выплетавшимся будто бы из воздуха тросам структуры поменьше. В отдельных секциях узора, едва те оказывались завершены, натягивалась полупрозрачная мембрана, наполненная мерцающими узорами - каждая из них будто бы впитывала лунный свет…       -Доигрались, - глухо произнес Фруалард - сухонькая рука дернулась вверх, расстегивая давивший на шею воротник. - Доигрались…       -Что они делают? - не меняясь в лице, столь же глухо вопросил глава “Атропы”. - Что это?       -Soitheach cosuil le damhan alla, - голос мага дрожал все сильнее с каждым новым словом. - Веревочник. Пляшущий на нитях. Сновальщик. Паучий шелк…       -Я, кажется, просил без…       -Линейный корабль Прекрасного Народа, - выдохнул маг, отступая от зеркала - лицо его было белым, будто полотно. - Всемилостивые боги, это …       -Что? Да не молчите вы!       -Знаки на световых парусах, - едва шевеля губами, простонал Фруалард. - Знаки, имена!       -Если вы сейчас же…       -Это “Буревестник”, - голос мага окончательно сел, утратив всякое подобие силы. - Они пытаются провести сюда флагман. Корабль Королевы.