Night after Night

      Дайки сидит в допросной, и на него смотрят две пары злых глаз. Его руки скованны наручниками, а сам он спокойно смотрит на полицейских.       — Ты будешь говорить правду или нет? — не выдерживает один, громко стукнув кулаком по серому столу, за которым сидит Дайки. Он хмурит брови от громкого стука, а потом поднимает взгляд.       Мужчины выглядят злыми, смотря на него, а сам Аомине склоняет голову.       — Я уже сказал правду, — спокойно отвечает он, а второй мужчина поджимает губы.       — Ты же понимаешь, что за убийство есть наказание смертной казнью, не так ли? — спрашивает он, а Дайки хмыкает, а потом вздыхает. Зачем-то хотят его запугать, хотя он и так признается во всем, в чем его обвиняют. Даже увиливать не пытается.       — Маньяков и извращенцев, на чьем счету по двадцатке убийств, сажают на всю жизнь, а мне за то, что я избил одного мудака, дадут смертную казнь? Не смешите.       — Ты его избил до смерти! — крикнул второй. — Тебе светит как минимум двадцать лет за решеткой, — Аомине смотрит на двух мужчин. Один несдержанный и много орет, а второй рассудительный и пытается конспектировать его показания. Типичные добрый и злой полицейские.       Раньше Аомине находил забавными фильмы про это. Сейчас не находит.       — Это еще не доказано, — поправляет его второй, глядя в бумаги. — Судмедэксперты должны подтвердить, наступила ли смерть от последнего удара, или того, что он упал виском на угол крыльца.       — Да посмотри на него, — мужчина указывает пальцем на него. — На роже написано, что убийца. — Дайки приподнимает бровь, а потом хмыкает. — Есть, что сказать, а? — мужчина опять наклоняется над ним, а Аомине усмехается.       — Может быть, если бы вы выполняли нормально свою работу, мне бы не пришлось пачкать руки, — отвечает Аомине, немного приподнимаясь со стула. Он скалит зубы и смотрит прямо в глаза мужчины. — Может быть, если бы ваша система работала нормально, вы бы давно сами нашли и засадили этого ублюдка, вместо того, чтобы страдать хуйней. Он ведь даже не пытался прятаться после того, что сделал, я нашел его возле его же дома с какой-то уличной блядью, — он говорит это тихо и низким тоном, не отрывая от полицейских взгляда. — Может быть, если бы вы работали по-человечески, мой друг сейчас бы не был под обезболивающим после гребаного изнасилования и ножевого ранения.       — Ты… — «добрый» коп останавливает мужчину и удивленно смотрит на Дайки.       — Ты убил его в месть за своего друга? — Аомине наклоняется и приподнимает брови. Мужчина договаривает: — Или ты все-таки не хотел его убивать?       — В твоих же интересах сказать, что это случайность, Гангуро, — говорит второй мужчина, а Дайки замолкает.       Это не случайность. Он хотел этого. Он хотел смерти Хайзаки. Аомине не может сказать, умер ли тот от его удара, или же это произошло случайно, но он точно знает, что добил бы его в любом случае. Просто не смог бы остановиться.       — Мне не жаль, — отвечает Аомине, смотря на них. Мужчина с документами кивает, а потом протягивает второму мужчине какие-то бумаги. Аомине может разглядеть только небольшую фотографию Хайзаки. Тот изучает его дело, а Дайки отворачивается и смотрит на небольшое окно в двери. Там ходят другие полицейские.       — Твоей целью было его убийство? — спрашивает один мужчина, откладывая бумаги Хайзаки. Его лицо изменилось, теперь он не смотрит на Дайки как на какого-то монстра, и сам Дайки уверен, что он, видимо, прочел что-то малоприятное о Хайзаки в его личном деле.       — Нет, — просто отвечает Дайки, глядя в его глаза. Тот кивает.       — То есть это произошло непредумышленно? — Дайки вздыхает и отводит взгляд.       — Сколько можно? — спрашивает он, закатывая глаза. — Есть вообще разница, что я сейчас скажу? Пока не придут результаты, вы все равно ничего не сможете сделать.       — Твоя жизнь под серьезной угрозой, — говорит второй мужчина, глядя на своего напарника, а потом опять на Аомине. — Тебе предоставят адвоката, а пока мы свяжемся с твоими родителями.       — У меня есть право на телефонный звонок? — спрашивает Дайки, устало глядя на них. Те лишь кивают, но уже не смотрят на него, обсуждая его дело так, словно его нет в этой комнате, словно он какая-то ненужная вещь, которую нужно куда-нибудь сплавить.       Его проводят к стационарному телефону, и один полицейский остается слушать его телефонный звонок. Он и не думает о том, что должен связаться с родителями или, на крайний случай, с Сатсуки, тем более, вряд ли он сможет им объяснить произошедшее. Ему кажется, что он и сам пока не осознает, что произошло.       До больницы дозвониться несложно, и полицейский, сопровождавший его, удивляется, когда понимает, что Дайки звонит в больницу. Он просит лечащего врача Кисэ и, когда тот подходит к телефону, быстро говорит:       — Как он? — врач сначала не узнает его голос, но в итоге понимает, с кем говорит. Аомине прикрывает глаза, когда узнает, что Рёте повысили дозу обезболивающего. Он понимает, что Рёте плохо, а потом горько усмехается, понимая, что не сможет даже рядом с ним быть, когда тот будет в себе.       Его никогда нет рядом, когда Рёта нуждается в этом больше всего.       — Могу я с ним поговорить? Или он еще спит? — спрашивает Аомине у врача, глядя на полицейского, который поглядывает на свои наручные часы.       — Боюсь, что нет. Телефон стационарный, а мальчик пока слишком слаб, чтобы подходить к стойке, — отвечает врач, и Дайки кивает, не задумываясь о том, что его не могут видеть. — Ты можешь прийти утром и увидеть его, как делал это всегда, — предлагает врач, а Аомине хмыкает и грустно улыбается.       — Нет, — тихо говорит он, качая головой. — Похоже, не смогу, — отвечает он и, не дожидаясь ответа врача, продолжает: — Смотрите за ним, — говорит он, понимая, что, наверное, это звучит как приказ, но ему плевать. Он кладет трубку и смотрит на полицейского. Тот ведет его за решетку и закрывает ее, когда Дайки садится на скамью.       Он смотрит на тех, кто сидит рядом. Здесь есть бомж, два наркомана, один избитый парень, который на всех угрюмо косится, в соседних камерах сидят женщины.       Аомине опирается головой о каменную стену позади и прикрывает глаза. Такое ощущение, будто бы это происходит не с ним, по крайней мере, ему кажется, что он должен реагировать на все это намного сильнее. Сейчас он не чувствует абсолютно ничего. Больно только оттого, что он не рядом с Рётой, но он уверен, Рёта выздоровеет, у Рёты вся жизнь впереди, а Хайзаки ждет ящик под землей.       Он усмехается своим мыслям и смотрит на свои руки. Они в засохшей крови Хайзаки. Выглядит как грязь.       Его родители появляются быстро, у матери шокированное выражение лица, впрочем, и сам отец в таком же состоянии. Аомине смотрит на них через решетку.       — Дайки… — тихо говорит его мать, и он переводит взгляд на своего отца. Разочарования в его глазах не скрыть, хотя Дайки и не надеялся на что-то другое, он уверен, что не только они осудят его. И, наверное, правильно сделают.       Его вновь ведут в допросную, на этот раз вместе с родителями. Дайки вновь сидит на том же месте, а его руки опять скованы гребаными наручниками. Наверное, ему придется привыкнуть к этому чувству.       Полицейский вкратце излагает суть дела. Его мать уже не сдерживает слез, а отец кивает после каждого слова мужчины.       — У тебя могло быть потрясающее будущее, — говорит ему отец, а Дайки хмыкает и кивает.       — Могло быть, — просто отвечает он.       — Мы предоставим вашему сыну адвоката, но если бы вы наняли платного…       — Нет, — сразу говорит его отец, а мать в шоке на него смотрит.       — Что значит «нет»? Твоего сына могут посадить! — громко говорит она, не сдерживая тона. Мужчина поджимает губы и зло смотрит на своего сына, а Аомине отводит взгляд от матери. Его посадят в любом случае.       — Ты сам виноват, будешь выкручиваться так, как можешь, — тихо говорит его отец, и Дайки горько усмехается, поднимая на него взгляд.       — Я не собираюсь выкручиваться, — говорит он своему отцу, а потом смотрит на мать. — Я не мог не отомстить за Рёту, — те недоуменно смотрят на него, а Дайки кивает копу, который сам продолжает беседу с его родителями.       Аомине бы и сам мог, наверное, объяснить им, что сделал это не из-за того, что он больной. Он, наверное, мог бы объяснить, что сделал это только потому, что не мог видеть Рёту в таком состоянии. Ему и сейчас больно от этого, но он не чувствует, что сделал что-то неправильно.       Он опускает взгляд и вспоминает состояние Рёты. В последний раз тот выглядел почти нормально. Почти… Не считая глаз. Они были абсолютно пустыми и безжизненными.       Дайки сжимает кулаки и поджимает губы.       — Если судмедэкспертиза выявит, что смерть наступила не от рук Аомине-куна, то срок назначат от двух до десяти, если же нет, то его будут судить совершенно по другой статье. И, как вы понимаете, срок будет от двадцати до пожизненного, если не учитывать смертную казнь, — мужчина говорит это абсолютно спокойным тоном, будто бы ничья жизнь не рушится от этого. Будто бы это не имеет никакого значения.       Его мать опирается на стену позади и начинает тяжело дышать, а отец с болью в глазах смотрит на него.       — Оно того стоило? Ты думаешь, твой Кисэ сделал бы то же для тебя? — он спрашивает это тихо, отчаянно, и Дайки горько усмехается, глядя в его глаза, а тот повышает тон и бьет сжатым кулаком по столу, зло глядя на сына. — Я спрашиваю, он стоит того, чтобы всю жизнь прожить за решеткой?! Стоит?!       — Я бы сдох за него, — отвечает Дайки, глядя на него, а тот недоуменно смотрит на сына, и через миг в его глазах появляется еще большее разочарование, хотя Дайки не понимает, куда уж больше.       Его отец ничего не говорит, а потом просто качает головой, а Дайки поворачивается к матери, которая, прикрыв глаза рукой, горько плачет.       — Отведите меня обратно, — просит Дайки у полицейского, который начинает недоуменно на него смотреть. Дайки поднимается и отворачивается от родителей. Он больше не может смотреть на плачущую мать и на разочарованного отца.       Он понимает, что, похоже, до них дошло, что Рёта не просто близкий друг, и, наверное, сейчас это должно волновать их меньше всего.       Хотя… Он переводит взгляд на отца, тот не смотрит в его сторону.       — Отец, — зовет его Дайки, и тот, все так же не смотря на него, отвечает:       — Что?       — А тебя больше расстроило то, что я случайно человека убил, или все-таки то, что я трахаюсь с парнем? — он не успевает среагировать, не успевает заметить, как отец оказывается рядом, как и не успевает увернуться от пощечины.       Он прикладывает руку к щеке и удивленно смотрит на отца, который, поджав губы, почти отчаянно смотрит на него.       — Я плевал, с кем ты спишь, — тихо отвечает его отец, начиная играть желваками. В такие моменты Дайки понимает, что они действительно похожи. — Меня больше заботит то, что ты можешь оказаться до конца своих дней в чертовой тюрьме! — Дайки хмыкает, а затем смотрит в его глаза.       — Я не жалею, — он переводит взгляд с него на мать, — Я жалею только о том, что не знаю, кто помогал Хайзаки в ту ночь.       — Думай, что говоришь! — перебивает его полицейский. — Только за эти слова тебя могут судить по предумышленному убийству!       — Тогда какого черта вы не ищете тех, кто это сделал? — Дайки поворачивается к нему и яростно смотрит, в его синих глазах кипит злость. — Вы знаете дату, знаете, кто это сделал, почему вы не ищете других?       — С чего ты взял, что были другие? — спрашивает его отец, а Дайки поджимает губы.       — Потому что Хайзаки гребаный трус, он бы никогда не справился с Рётой один на один, — Аомине опять переводит взгляд на полицейского. — Если вы хотите упечь меня, то упеките и их!       — Это не тебе решать, — отвечает мужчина. Дайки опускает голову, а потом начинает тихо посмеиваться. Его взгляд становится холодным и непроницаемым, и отец в шоке смотрит на него.       — Вот почему я не жалею, — говорит Дайки, скаля зубы. — Потому что эти пидарасы ничего не делают! — полицейский резко толкает его к стене и замахивается, но останавливается, когда внутрь входит еще один коп.       — Не трать на него свое время, — говорит он и кивает на дверь. — Уводи, — коп притягивает Аомине за грудки и пихает к двери. Отец хочет что-то сказать, но мужчина не дает этого сделать. — Ваше время закончилось. — Аомине не слышит, что отвечает отец, в последний момент он просто смотрит в синие глаза плачущей матери.       Его опять впихивают в камеру и, не сказав ничего больше, закрывают. Аомине хватается руками за решетки и упирается в них лбом.       — Блядь-блядь-блядь, — тихо шепчет он и прикрывает глаза. Его начинает трясти, он поворачивается спиной и пытается опереться на решетки позади. Его руки дрожат, и он поднимает их. Засохшая кровь Хайзаки до сих пор на них. Аомине начинает тяжело дышать. Его сердце быстро колотится, и он опускается на пол.       — Эй, ты тут подыхать не собираешься? — слышит Аомине и поднимает взгляд. На другом конце скамейки сидит мужчина, явно бомж, и со скучающим видом смотрит на него. Остальные никак не реагируют на него. — Вроде такой смелый был, а сейчас как тряпка валяешься, — брезгливо говорит он, а Аомине хмурит брови и поджимает губы.       — Не твое дело, — говорит он низким голосом, его дыхание все такое же учащенное, и он откидывает голову назад. Желудок скручивает в узел. Все чувства, все эмоции потихоньку начинают возвращаться так же, как и осознание того, что именно он сделал.       Он будто бы костяшками пальцев ощущает, как бьет Хайзаки. Он начинает вспоминать его крики, звуки ударов и вовсе не затихают. Перед глазами перекошенное страхом лицо Хайзаки.       Дайки закрывает лицо руками.       Он это заслужил. Заслужил смерти.       — Я слышал, ты прибил какого-то нарика, — Аомине убирает руки и недоуменно смотрит на него, а мужик лишь потягивается и ложится на всю скамью. — Не парься, после первого раза всегда так. Это как девственности лишиться, первый раз больно, а потом даже удовольствие от этого получаешь, — Аомине приподнимает бровь, когда слышит такое сравнение, а потом раскрывает глаза.       — Я это сделал не просто так, — отвечает Аомине, сам не понимая, зачем вообще пытается оправдаться перед человеком, которому толком плевать, по крайней мере, он чувствует, что тошнота медленно, но верно отступает.       — Тем более не парься, ты уже попал, привыкнешь, в тюрьме не раз придется кого-нибудь убивать, потом втянешься, — он начинает говорить тише, а Аомине глубоко вздыхает.       — Я не собираюсь убивать в тюрьме.       — А придется, — усмехается мужчина, а потом зевает. — Или убьют тебя. В тюрьме только так. Поверь, я знаю, — мужчина смотрит на него и широко улыбается, хотя за густой седой бородой не видно половины его лица. — Поспи, дружище, завтра будет долгий день, — говорит бомж и отворачивается. Аомине опускает свою голову на колени.

***

      Кисэ чувствует, будто его душат. Он не может вздохнуть, на грудь будто кто-то давит. Его руки не двигаются, а тело онемело. Он старается произнести хоть слово, но ничего не выходит, из горла идет немой звук.        «Отпусти», — он слышит свой собственный голос, но знает, что ничего не говорит, он слышит его в своей голове, так же, как и громкий смех, который становится все громче и громче. Кисэ пытается кричать, но ничего не выходит, он порывается последний раз вскрикнуть, но проваливается во тьму.       Рёта просыпается с громким вскриком и широко распахнутыми глазами. Он смотрит вокруг себя, поднимает руки, из которых торчат иголки капельниц, к лицу и дотрагивается до своих щек. По ним текут слезы, а в ушах громкий гул, которого не должно быть.       Он чувствует сильную боль в сломанных ребрах и сжимает зубы.       — Черт, — шипит он и пытается достать до пульта, но ничего не видит в темноте. Он громко ахает от боли и все-таки нащупывает пульт. Через минуту в палату заходит медсестра.       Женщина лет сорока с добрым взглядом, Кисэ старается вздохнуть, но морщится от боли.       — Сейчас-сейчас, Кисэ-кун, — говорит она и идет к капельницам. Он хмурит брови и старается хотя бы примерно понять, сколько времени здесь пролежал, мышцы совсем не слушаются его, вся грудь горит от боли.       — Воды, — тихо просит он хриплым голосом. Его горло пересохло, и сестра садится и протягивает ему стакан воды со своих рук. Он начинает жадно пить, а она еще раз нажимает на пульт.       Он чувствует, как боль немного проходит, а вместе с этим немного затуманивается сознание. Рёта старается приподняться, но та не позволяет.       — Кисэ-кун, отдыхай, тебе сейчас нельзя много двигаться, — он слышит ее голос будто под водой и прикрывает глаза, но потом вновь их открывает.       — Отключите… — тихо просит он, медленно поворачивая голову к капельнице. — Пожалуйста, я должен… найти… — говорить становится сложно, а держать глаза открытыми еще сложнее, хотя он, по крайней мере, совершенно не чувствует боли. Он вообще ничего не чувствует.       В палату заходит еще один человек, и Рёта старается открыть глаза, а тот только спокойно на него смотрит.       — Заставил ты нас понервничать, Кисэ-кун, — говорит он, а сам Рёта сводит брови и опять указывает на обезболивающее. — Оно пока необходимо, — отвечает врач и подходит к койке. — Cузуки Рё, твой лечащий врач, скоро ты полностью придешь в себя, мы об этом позаботимся, — Рёта пытается разглядеть мужчину, но может сфокусировать взгляд только на его светлых глазах.       — Мне нужно позвонить… — просит Рёта, чувствуя, как с его глаз непроизвольно льются слезы. Он не хочет сейчас плакать, он не чувствует грусти, но почему-то не может это контролировать. — Аомине Дайки, мне нужно набрать ему.       — Успокойся, — просит врач тихим голосом, заглядывая к нему в глаза. — Аомине-кун приходит сюда каждый день, ты завтра обязательно увидишь его, — Кисэ начинает часто дышать, а потом прикрывает и стирает с них слезы.       — Где мои родители? — спрашивает Рёта, сжимая пальцами переносицу. — Сколько я здесь лежу? — его голос немного хриплый, и он откашливается.       — Они будут утром, — отвечает врач. — Ты здесь будешь до своего полного выздоровления, — он подходит к капельницам, а Рёта продолжает хмуриться. Его руки начинают дрожать после того, как он вспоминает, как именно сюда попал.       — Черт… — шипит он, начиная тяжело дышать. Он понимает, что не может нормально ни на что реагировать из-за обезболивающего, но от этого тяжело не меньше. Он проводит рукой по своему лицу и чувствует корку от царапины на подбородке, которую ему оставил Хайзаки.       — Кисэ-кун…       — Оставьте меня, — тихо просит Рёта, поднимая на него взгляд. — Пожалуйста, уходите отсюда, — его голос с каждым словом становится тише. Перед глазами появляются события того дня, и он зажмуривается, но это не помогает. Он хмурит брови и всхлипывает, а врач садится рядом и кладет ему руку на плечо.       — Кисэ-кун, полиция уже занимается этим, — спокойно говорит он, заглядывая в медовые глаза Кисэ. Рёта сводит брови и грустно усмехается.       — Разве это изменит то, что они со мной сделали?.. — тихо спрашивает он, отстраняясь от прикосновения врача. — Им не нужно искать, кто это сделал, я знаю, кто это был, — Рёта прикусывает свою губу, а потом опять смотрит на врача. — Во сколько Дайки обычно приходит? — спрашивает он, глядя на него.       Мужчина пожимает плечами и смотрит на свои наручные часы.       — Обычно он и не уходил, ушел только тогда, когда ты первый раз очнулся, — Кисэ начинает хмуриться, а врач продолжает: — Думаю, он придет сразу, как сможет. Этот молодой человек не отходил от тебя ни на минуту, — Кисэ кивает, а потом широко раскрывает глаза. Он удивленно смотрит на врача, который так же недоуменно смотрит в ответ. — Что?       — Блядь, — тихо говорит Кисэ, закрывая рукой глаза. Он еле вспоминает то, как очнулся. Тогда было очень темно, и он почти ничего не понимал, кроме того, что Дайки рядом. Он помнит его грустные темно-синие глаза, помнит и то, как он спросил, кто изнасиловал его. — Черт возьми! — громко говорит Кисэ сам себе. Он пытается встать с кровати, хотя тело не слушается, а иголки причиняют боль, когда он резко дергается. Врач не дает ему встать.       — Кисэ-кун…       — Я сказал ему, кто это сделал! — громко говорит Кисэ, опять отталкивая руки врача, когда тот касается его плеч. — Я сказал ему! Мне срочно надо связаться с ним или с его родителями! Или с моими! Хоть с кем-нибудь!       — Что произошло, о чем ты говоришь, Кисэ-кун? — недоуменного спрашивает мужчина, не повышая тона, а Кисэ качает головой, пытаясь хоть как-то отстраниться от него.       — Я знаю Дайки, он же будет искать Хайзаки, это плохо закончится! — громко говорит Кисэ, практически переходя на крик. — Пожалуйста! Пожалуйста, свяжитесь с ним, как угодно, но сделайте это! Или дайте мне сделать! — мужчина сводит брови, глядя на парня.       — Тебе нельзя вставать, у тебя серьезная рана и перелом ребер, я постараюсь связаться с твоими родителями, и они позвонят Аомине-куну, хорошо? — он опять дотрагивается до плеча Кисэ, а тот убирает его руку и поднимает на него взгляд.       — Сделайте что-нибудь, — просит он. Мужчина кивает и подходит к аппаратам, а Кисэ чувствует, как его глаза закрываются. — Пожалуйста, — просит он, понимая, что ему опять повысили дозу обезболивающего, чтобы он заснул.       Он не хочет спать, он знает, что за этим последует очередной кошмар. Последнее, что он видит, так это то, как мужчина кивает ему и выходит из палаты.

***

      — Принимай, этот твой. — Аомине заводят в небольшой, скупо обставленный кабинет, который похож на тюремную камеру. Он видит девушку, которая изучающе смотрит на него. У нее светлые длинные волосы, завязанные в тугой хвост, светлая кожа и голубые глаза. Ее нос чуть заостренный, а кончик смотрит вверх. Губы пухлые, и сама низкого роста, может, даже ниже Сатсуки.       — Это твой адвокат, Аомине, — говорит полицейский и, перекидываясь с девушкой буквально двумя предложениями, выходит из комнаты. Аомине приподнимает бровь и оглядывает девушку. Та уже изучает документы.       — Тебе что, четырнадцать? — спрашивает он и садится на стул напротив нее. Та недовольно смотрит на него, но потом опять опускает взгляд к документам, продолжая изучать их. — Эй.       — Я бы на твоем месте заткнулась, я думаю, — говорит она, а Аомине приподнимает бровь.       — Типа ты хочешь выиграть это дело? — спрашивает он, опуская подбородок на кулак. Она поднимает на него взгляд, а потом прикусывает свою губу.       — Я надеюсь, что смогу хотя бы сгладить тебе срок. — Аомине хмыкает, а потом усмехается.       — С чего бы? Я же человека убил, там либо пожизненное, либо… — он делает жест пальцем у шеи, а она закатывает глаза.       — Можешь не выпендриваться, копы рассказали, как тебя вчера трясло у решеток, — Аомине замолкает, а девушка фыркает. — Это страшно — убить человека. И никто не осудит тебя за твой страх, — у девушки очень спокойный голос, а Дайки хмурится, а потом устало выдыхает.       — Как тебя зовут? — спрашивает он, поднимая на нее взгляд. — Тебе хоть двадцать есть? — девушка слабо ухмыляется.       — Саотоми Асами, — отвечает она, убирая короткую выбившуюся прядь светлых волос за ухо. — И мне двадцать пять.       — Аомине Дайки, — говорит он. — Второй вопрос, с чего бы такая симпатия ко мне, убийце? — она молча передает ему документы. Он приподнимает бровь, а она цыкает.       — Ты не убийца, Аомине Дайки, — просто говорит она, кладя сверху нужный лист. — Показания судмедэкспертов, — она вытаскивает второй лист, — Дело Хайзаки Шого, — она прикусывает губу и открывает третий лист, — Дело Кисэ Рёты.       — Откуда…       — Я говорила с твоими родителями, они рассказали все, что знают, — отвечает она, а Дайки пробегается глазами по делу Хайзаки. У того было несколько легких судимостей за мелкие преступления, так же было незакрытое дело о наркотиках, полицейские не смогли доказать то, что тот продает их. — Я хотела бы услышать твою версию, — говорит она, скрещивая пальцы в замок, а Дайки поднимает на нее взгляд и откладывает документы Хайзаки. — Ты расстроен?       — Я не расстроен, — раздраженно отвечает Аомине, поджимая губы. — Я в ебаном бешенстве, — он пинает стол ногой, и в комнату тут же заглядывает мужчина. — Эй, ты че, думаешь, я на женщину кинусь? — раздраженно спрашивает он, а когда тот хочет ответить, адвокат поднимает руку.       — Оставьте нас, — просит она, и он кивает и выходит, вновь закрывая дверь. — Так ты расскажешь, что произошло на самом деле? — спрашивает она, глядя в его глаза, а он цыкает и закатывает глаза.       — Он изнасиловал Рёту, я пошел и убил его, но не добил, меня опередил гребаный камушек.       — То есть ты не жалеешь об этом? — спрашивает девушка, а Дайки смотрит на нее, как на больную, а потом ухмыляется.       — А похоже, Асами? — спрашивает он в ответ, специально выделяя ее имя. Та откидывается на спинку стула.       — А для суда ты будешь сожалеть о том, что пошел вообще искать его.       — Чего?       — Значит так, Аомине, — она встает и упирается двумя руками на стол. — Твой друг Кисэ Рёта, ты его очень любишь и ценишь, и из-за этого пошел драться с Хайзаки, но ты никак не ожидал, что он упадет и погибнет, получается непредумышленное убийство, по крайней мере, если сыграешь на жалости, то присяжные, возможно, примут твою сторону. От тюрьмы ты не отделаешься никак, зато срок твой может уместиться в пять лет, вместо двадцати. — Аомине удивленно смотрит на нее, а она хмыкает. — Пусть это первое подобное дело на моем опыте, но я не идиотка.       — Я не хочу играть ни на чьей жалости, — говорит Аомине низким голосом. — Я хотел его убить. Я нашел его для того, чтобы убить, разве ты не поняла этого?       — Попробуй так сказать на суде, загремишь на добрых двадцать лет, — она начинает хмуриться. — Если тебе наплевать на себя, то подумай о своих родителях и о своем друге, — он приподнимает брови, а она скрещивает руки на груди. — Думаешь, ему будет легче от того, что ты будешь гнить в тюрьме всю жизнь? Ты нужен был ему сейчас, но предпочел пойти и мстить, хотя никому не нужна была эта месть.       — Мне нужна была. — Аомине тоже поднимается и упирается руками о стол, наклоняясь. Девушка смотрит на него снизу вверх.       — Верх эгоизма.       — Пошла ты, — тихо говорит он, щуря глаза. — Что ты вообще можешь понять? — она протягивает руку и ставит между ними дело Рёты. Аомине смотрит на фотографию, что прикреплена к уголку. На ней лицо Кисэ. Уголки его губ чуть-чуть приподняты, а глаза светятся. Дайки кажется, что его сердце стучит так громко, что слышно во всей комнате.       — Я знаю, что ты любишь этого парня, раз пошел убивать за него человека, — она это говорит сквозь зубы, и Дайки понимает, что разозлил ее. — И я, мать твою, знаю, что ты не плохой парень и не чертов убийца, так что кончай строить из себя черт знает кого. Я не прошу рыдать мне в плечо, я просто прошу помочь, от этого зависит, прежде всего, твоя жизнь, — она опять садится на стул, а Аомине продолжает смотреть на нее.       Он думает о Кисэ, о том, что он должен быть сейчас рядом с ним, что Кисэ проснется и не будет знать, где он. И Дайки знает, что Рёта будет винить себя в том, что он сядет в тюрьму, а Дайки даже не сможет убедить его в обратном.       — Блядь… — шепчет он и тоже садится на стул. Он опускает взгляд в документы, но не читает их. — Я тогда задержался на тренировке допоздна, — начинает Аомине, вспоминая то, что так отчаянно хочет забыть. А он действительно хочет забыть, каково это, не знать, будет ли вообще Рёта жить, видеть, как из него торчат иголки, и пикает аппарат жизнедеятельности. — Телефон еще разряжен был, — он проводит рукой по своим коротким волосам. — Рёты дома не было.       — Вы живете вместе? — спрашивает она, делая пометки в своей тетрадке, а Дайки кивает, продолжая рассказ:       — Когда я врубил мобильник, у меня было много пропущенных от подруги и родителей Рёты, потом Сатсуки сказала мне адрес больницы, и я пошел туда, — Аомине поджимает губы. — Он был в ужасном состоянии, мы не знали, выживет ли он вообще, потому что сука Хайзаки пырнул его ножом после того, как изнасиловал. — Асами видит, как его синие глаза темнеют от злости, по ее коже пробегает холодок от этого ледяного взгляда. — Он очнулся через две недели, под морфием был и сказал мне, что это Хайзаки, а дальше ты сама знаешь.       — Ты действительно хотел его смерти? — спрашивает девушка, начиная грызть колпачок шариковой ручки. Аомине усмехается.       — А как ты думаешь? — она молчит, а он приподнимает брови и горько усмехается. — Если бы на тот момент я знал, кто ему помогал, поверь, я бы не остановился на Хайзаки.       — Ты слишком легко говоришь о смерти, — отвечает Асами и качает головой. — В любом случае, в суде ты не будешь говорить чистую правду, скроешь то, что чувствовал, — он опять кусает ноготь. — Или еще точнее, ты просто не будешь договаривать. Расскажешь о Кисэ-куне, расскажешь о своих чувствах и, разумеется, скажешь, что не хотел его убивать, тем более, получается, что он умер не от твоей руки, хотя ты неплохо потрепал его.       — Другими словами, хочешь, чтобы я соврал? — Аомине приподнимает бровь. — А как же все эти ваши «говори правду, ничего кроме правды» и прочая херня?       — Я не хочу, чтобы ты врал, я хочу, чтобы ты сделал вид, что хоть немного жалеешь.       — Это и есть вранье, — девушка вздыхает и взбешенно смотрит на него.       — Я пытаюсь помочь, скажи спасибо, что мне не плевать, и я пытаюсь хоть как-то уменьшить тебе срок, — начинает она, поджимая пухлые губы. — Думаешь, в тюрьме все так просто? Просто сидишь за решеткой и ничего не делаешь? Я тебя огорчу, Аомине, там хреново, причем очень хреново! И поверь, после своего срока ты никогда больше не будешь прежним! Так что делай, как я говорю, иначе я забью и отдам это дело!       — Успокойся, — тихо говорит он, хмурясь. — Почему тебя это так волнует? Почему тебе не срать, что там со мной будет? — она закатывает глаза, а потом хмыкает.       — Потому что мне не плевать на людей, — просто отвечает она. Аомине не знает, что на это ответить.       — Я смогу увидеть его до или после суда?       — Нет, — отвечает она, и он прикрывает глаза рукой, вздыхая.       — А когда смогу?       — Только если он придет навестить тебя.       — Я не хочу, чтобы он видел меня в тюрьме, — говорит ей Аомине, в общем, не понимая, зачем. Ее это не касается. Она пронзительно на него смотрит своими голубыми глазами, а он вопросительно кивает. — Чего?       — Вы с Кисэ-куном не просто друзья, не так ли? — спрашивает она, а Аомине усмехается, но ничего не отвечает, а девушка, походу, и не нуждается в ответе. — Первая любовь, хм? — задумчиво спрашивает она.       — Последняя, — отвечает ей Аомине, глядя в глаза.       Суд проходит меньше, чем через неделю, а приговор говорят еще позже. Аомине делает все, как говорит Саотоми, и если сначала он все-таки хотел сказать правду на суде, сказать все, что он сделал и хотел сделать, то после того, что сказала Асами, он резко передумал.        «Ты понимаешь, что он будет чувствовать, если тебя посадят на двадцать или больше лет? Понимаешь, что он будет существовать с мыслью о том, что все произошло из-за него? Что ты проживаешь лучшие годы за решеткой из-за него?»       Ему кажется, что он до сих пор слышит в ушах этот отчетливый звук молотка. В тот момент он повернулся и посмотрел на родителей, на Кагами и Куроко, на плачущую Момои и думал, что единственное, о чем он жалеет, так это о том, что он не сможет быть с Рётой. Не сможет помочь ему сейчас, хотя он понимает, насколько тот нуждается в его помощи. Он не знает, как Рёте рассказали о том, что он сделал, не может предугадать его реакцию, и не знает, как смотреть ему в глаза, если он все-таки придет навестить его в тюрьме.       Его приговаривают к пяти годам за решеткой, и Дайки действительно благодарен Асами, в конце концов, если бы она не копалась в этом деле, все могло бы быть намного хуже. Он знает, что самые близкие друзья не осуждают его. Он еще не говорил с ними, но видел это по их взгляду на суде.       В конце концов, как он мог поступить иначе, зная, что Хайзаки сделал с Кисэ, зная, что тот пытался убить его, разве он мог бы сидеть сложа руки и ждать, пока полиция со скоростью больной улитки хоть что-то делает?       Саотоми обещает, что будет рассказывать ему обо всем, что касается дела Кисэ, а самое главное, обо всем, что касается помощников Хайзаки, и Аомине просто не может не быть ей благодарен.       Новых заключенных мало, Аомине смотрит по сторонам. Он видит мужчин постарше, чем он, да и его ровесников. Убийц, насильников, воров и других преступников. Сейчас он один из них.       Они раздеваются, и охрана шмонает их. Ребят с длинными волосами бреют налысо, а потом ведут в купальню. Вода едва ли теплая, хотя, если честно, ему сейчас настолько плевать на воду, что даже слов не найти.       За ними следят охранники, и Аомине слышит от одного из мужчин, что шмонают так досконально только сейчас, а вообще, охране плевать, убьют ли они друг друга или еще что, главное, чтоб не в их смену, чтобы разбираться не пришлось.       Им выдают тюремную форму. Оранжевые штаны и рубашка с белой безрукавкой. Дайки всегда ненавидел оранжевый цвет.       Охрана обращается с ними как со скотом, и Дайки не может их в этом винить, в конце концов, они преступники, неудивительно, что охрана их ненавидит.       Аомине провожают в его камеру, толкают в спину, буквально впихивая внутрь, и резко закрывают решетку.       — Поосторожней нельзя, блядь? — выругивается он, зло смотря на охранника. Тот велит закрыть ему рот и грозится изолятором, но Аомине не успевает ответить, потому что за его спиной появляется парень. Тот выглядит младше Дайки, хотя он думает, что внешность в этом случае явно обманчива. Он ниже Аомине на голову, у него отросшие до плеч иссиня-черные волосы и серые глаза со смешинками.       — Эй, остынь, он тут первый день, — говорит парень, вставая вперед Аомине и облокачиваясь грудью на решетки.       — Мне как-то плевать, — отвечает охранник и, стукнув резиновой палкой по решетке, отходит. Аомине переводит взгляд на парня, тот начинает довольно улыбаться.       — Ну привет, сосед, за что сидим? — Аомине осматривает их камеру. Небольшой стол с какими-то деревянными игрушками, видимо, этот парень мастерит, несколько плакатов, на нижних нарах спутанное тонкое одеяло и смятая подушка, рядом унитаз. Сами стены грязно-серые, а сверху совсем небольшое окошко, ведущее на улицу. — Эй, ты глухой? — Аомине сжимает губы и тянется к нему. Он хватает его рукой за грудки, притягивая к себе. У парня расширяются глаза, и он поднимает руки вверх. — Эй, спокойно, Терминатор, я просто спросил! — он начинает улыбаться, а Аомине отпускает его.       — За непредумышленное убийство, — отвечает Аомине, а парень кивает и приподнимает бровь. Аомине замечает, что у того довольно специфическая мимика, да и внешность тоже. Ровный нос крючком, очерченные, в меру пухлые губы, бледная кожа, на челюсти виднеется проходящий синяк, и большие серые глаза.       — Ужас, бывает, а чего так? — он говорит достаточно быстро, у него высокий голос для парня. — Подрался неудачно, что ли?       — Типа того, — Аомине идет ко столу и присаживается на него, убирая рукой игрушки. Парень садится на свои нары и скрещивает ноги, упирается в них локтями и кладет подбородок на руку.       — Как тебя зовут? Я Омои Тоширо. Можешь называть просто Тоши, — он улыбается, а Аомине хмурит брови.       — Не слишком ли ты счастливый для этого места? — спрашивает он, а парень пожимает плечами.       — Да ладно тебе, если бы я не был таким, пришлось бы повеситься на этом одеяльце, — отвечает он. — Так как тебя зовут?       — Аомине Дайки, — он смотрит на людей за решеткой, другие камеры еще открыты, и когда Омои замечает его взгляд, то говорит:       — Это только нашу закрыли, потому что тебя привели, обычно они закрываются автоматически после отбоя. Ну и так же открываются. На самом деле, все достаточно терпимо, главное, не наживать себе врагов. О. И еда. Она тут ужасная, готовься сразу. — Аомине не отвечает. Знал бы этот парень, как ему плевать на еду. — Так сколько тебе лет? Наверное, двадцать?       — Девятнадцать, двадцать через месяц, — отвечает Аомине, снимая с себя оранжевую рубашку. Тоширо, не отводя взгляда, смотрит на него.       — Мне тоже было девятнадцать, когда попал сюда, сейчас двадцать три, хотя выгляжу, блин, на шестнадцать, — он вздыхает. — Но да ладно.       — За что ты тут сидишь? — спрашивает Аомине и смотрит на журналы, лежащие на стуле. — Как вообще сюда попадают все эти вещи? — спрашивает он, хмурясь, а Тоширо смеется.       — О, людей надо знать, у нас тут есть и барыги, и наркоши, и наемники, главное, не спалиться и научиться делать бабло любыми способами, — Аомине хмурится, а Тоширо опять начинает смеяться. — Я тебя познакомлю с нужными ребятами и с моими друзьями тоже. А сижу я тут из-за того, что со своими друзьями ограбил один из ведущих банков Японии. Бабки-то мы взяли, да только нас вычислили и запекли сюда на десятку, — Аомине удивленно смотрит на него. Ему дали пять за убийство, а Тоширо десятку за воровство. — Были жертвы, — упоминает Тоширо, но потом поднимает руки. — Но не по моей вине! Мой друг, Камэ, немного более агрессивный, чем я, но у него и срок пожизненный, но это повлияло и на наш приговор. Но, возможно, меня освободят досрочно за хорошее поведение, по крайней мере, на суде сказали, что у меня есть на это право. — Аомине слушает его невнимательно, в конце кивает.       — Ты очень болтливый.       — А ты невоспитанный, — обиженно говорит парень, скрещивая руки на груди.       По всей тюрьме слышится голос охранника, гласящий об отбое, и в камерах выключается свет, Аомине слышит массивный звук одновременно закрывающихся решеток. Дайки видит, как парень раздевается до боксеров, на его теле, которое, наверное, можно бы назвать хрупким, если бы тот не был таким жилистым, есть пара незаживших ран и синяков.       — Первая ночь самая сложная, — говорит Тоширо, и Аомине тоже начинает снимать с себя форму. — Так что, если будет страшно, я могу полежать в кроватке с тобой, — он смеется собственной шутке, а Аомине не реагирует.       Впрочем, парень не солгал, когда говорил это. Ночью он не смог сомкнуть глаз, слушая тишину тюремной камеры и смотря в серый потолок.       Подъем рано, Аомине ничего не замечает, потому что слишком вымотан. Они сами выходят из камер, и его начинает раздражать голос Тоширо, потому что тот не затыкается ни на секунду.       — Есть завтрак, обед и ужин, пропустишь хоть что-то, останешься голодным, конечно, если не заплатишь кому за хавчик, охраны много, у меня есть несколько своих парней, да вот только немного их, а девяносто процентов говнюков подкупные, лучше с ними не спорить, можно загреметь в изолятор, а там, скажу я тебе, очень херово, — они заходят в столовку, и Тоширо сразу идет к подносам, увлекая Аомине за собой под локоть. Дайки молча убирает его руку.       — Я не голоден.       — Это ты сейчас так говоришь, когда будешь работать, то от голода помереть можешь, я даже слышал, что кто-то так и помер, но, на самом деле… — Аомине сводит брови и закатывает глаза, понимая, что теперь этот парень вообще не заткнется.       Мимо них ходят заключенные, которые тоже болтают между собой. Есть откровенно злобные мужчины, которые только и ищут, кого избить, но большинство спокойные, по крайней мере, так кажется Аомине. Охрана стоит у каждой двери, у них автоматы и скучающие лица.       Они подходят к большому кочану с какой-то кашей, где парень, такой же заключенный, разливает ее всем.       — Он так зарабатывает, приветик, А-А, — парень кивает Тоширо, со скучающим видом смотрит на Дайки и наливает им кашу. Они отходят, и Тоширо ведет его за стол, где уже сидят два парня. Один достаточно зрелый, а второму примерно двадцать пять. — Это его все так зовут, у него и имя, и фамилия начинаются на А, и во всех списках он первый.       — Мне плевать, — просто отвечает Аомине. Их столик рядом с серединой. Тоширо здоровается с друзьями, а те с любопытством смотрят на Дайки.       — За что сидишь, сосунок? — грозно спрашивает мужчина, зло смотря на него. Аомине приподнимает бровь. — Знай, педофилов, насильников и прочих пидарасов здесь не любят.       — Аомине сидит здесь за непредумышленное, — отвечает за него Тоширо. — Расслабься, Тсуджи, — тот хмурится, а потом и вовсе отворачивается. — Это Тсуеши Джун, он, на самом деле, добрее, чем кажется, — улыбается Тоширо, а потом поворачивается к парню, который младше. У того черные глаза и светлые, явно крашенные волосы, которые торчат во все стороны. У него проколоты уши, в мочках тоннели, и до хряща висит множество маленьких колец. Прямой нос также проколот посередине, а на шее татуировка в виде какого-то замысловатого трайбла. Он смотрит на Дайки, и у него малость безумный взгляд, но не особо заинтересованный. — А это наш мясник, — говорит Омои, тот тянет руку Аомине, и он замечает потрескавшийся лак на ногтях, не понимая, откуда вообще может в тюрьме взяться лак. — Камэ, пишется как черепашка, не путай, — Аомине пожимает его руку. Тот медленно моргает.       — Каменаши Юу, — у него низкий голос.       — Аомине Дайки, — отвечает он и отпускает холодную руку.       — Ну вот и чудно, все познакомились, — говорит Тоширо, довольно глядя на них. — Теперь мы будем что-то типа семьи для тебя.       — Говори подробности убийства, — отвечает Тсуджи, переводя взгляд на Аомине. — Я не хочу якшаться с еще одним психом, — он поглядывает на Камэ, который, кажется, даже не реагирует ни на кого из них.       Дайки обводит их всех взглядом, Тоширо тоже ждет рассказа от него, потому что выжидающе смотрит. Аомине опускает взгляд и думает, нужно ли ему вообще разговаривать с ними, в конце концов, он знает, что никому нельзя доверять.       — По глазам видно, добрый, не так ли, Дай-чан? — говорит Камэ, приподнимая свои тонкие брови. — Здесь не особо жалуют добрых ребят, как правило, они слабаки, но в тебе я слабости не чувствую, — он говорит неторопливо, Дайки даже сказал бы, что медленно, будто нехотя. — Может, ты мстил за кого-то? — Аомине приподнимает брови, но не успевает ничего сказать. — Я угадал, может, получится погадать еще? Это был либо друг, либо девушка, которую очень сильно обидели? Не думаю, что ты мстил за себя, — он откусывает от крекера с громким хрустом, а Аомине хмыкает и усмехается.       — Проницательный какой, — отвечает Аомине.       — И? — подгоняет его Тсуджи. — Что же произошло?       — Разве вас всех это касается? — мужчина сжимает зубы, а Камэ вздыхает.       — Успокойся, разве ты не видишь? Парень до сих пор не осознал, где находится, — он широко ухмыляется и смотрит Дайки прямо в глаза. — Я вот сел за грабеж и убийство, на самом деле, здесь я убил намного больше людей, и мне дали пожизненный, но я не жалею, думаю, я выберусь отсюда, тем более, разве по-другому интересно жить? Не имея никакой цели?       — О, кстати, — начинает Тоширо, и Аомине переводит взгляд на него. — Убьешь здесь хоть самого паршивого говнюка на свете, тут же прибавят срок, просто хочу предупредить.       — Мне говорили, — отвечает Дайки и опять оглядывает их всех, а потом задумчиво смотрит в уже остывшую кашу. Он не хочет дружить ни с кем, но все-таки без полезных знакомств долго здесь не протянет даже он. Тем более, никто не просит доверять им свою жизнь, по крайней мере, рассказать он может.       — Один парень изнасиловал и пырнул ножом моего друга, я мстил за него, — рассказывает Аомине.       Парни молчат. Дайки тоже. По их лицу невозможно что-либо понять, хотя в один момент он чувствует широкую руку Тсуджи у себя на плече.       Тот молча хлопает его два раза.

***

      Кисэ снимают гипс, он едва ли чувствует свое тело, но, по крайней мере, боль совсем прошла, а врачи говорят, что рёбра срослись правильно. Ему надоело быть в больнице. Ему, если честно, все надоело.       Родители в одной палате с ним, но ничего ему не говорят, только наблюдают, и сам Рёта понимает, что тоже не хочет говорить. Он вообще мало говорит последнее время.       — Твои раны полностью зажили, — довольно говорит его лечащий врач, осматривая его, а Кисэ чуть склоняет голову и грустно, но совсем незаметно улыбается самому себе.       Его раны не зажили. Только врач смотрит не на те, которые нужно.       — Рёта, ты слышишь Сазуки-сенсея? — спрашивает мать, стараясь улыбнуться. Выходит жалко.       — Слышу, — просто отвечает Кисэ. Руки у врача холодные, и Рёте кажется, что его может стошнить от прикосновений доктора. Но это чувство пройдет. Ему обещают, что оно обязательно пройдет.       — Мы перевезли все твои вещи с той квартиры, — осторожно начинает отец, а Рёта переводит на него взгляд и безразлично кивает. Какой смысл ему жить там, где больше нет Дайки. — Как только ты поешь, поедем домой.       — Нет, — отвечает Рёта, уходя от прикосновений врача. Тот сразу замечает это, но не комментирует. — Я уже вызвал такси, я поеду к Дайки, — родители с шоком начинают смотреть на него, а Кисэ идет к одежде.       Момои принесла утром несколько его джинс на выбор и свободных футболок. Теперь одежда чуть-чуть велика ему.       — Но… ты уверен?.. Ведь… — его мать не может ничего выговорить, а Кисэ игнорирует ее.       Он не хочет обсуждать с ними Дайки. Он помнит, как те пришли и сказали, что произошло, помнит то чувство абсолютной безысходности, которое не прошло и до сих пор. Помнит также и свою истерику. И тем более, их реакцию. Они и раньше не любили Дайки, сейчас же они его не просто не любят, а ненавидят слепой ненавистью.       Кисэ останавливается и поджимает губы, чувствуя, как немного затихшая боль вновь появляется в груди. Дайки мстил за него, сел за него в тюрьму на пять лет, а они смеют в чем-то его обвинять.       — Ты не поедешь, — говорит отец, а Рёта усмехается.       — Тогда попробуй помешать мне, — отвечает он, упрямо поджимая губы.       Он знает, что Момои часто навещает Аомине. Она всегда отчитывается ему, и наконец он и сам может поехать к нему, увидеть впервые, после этого чертового месяца. После этого чертового ада.       Расследование до сих пор ведется, полиция по наводке Рёты ищет двух помощников Хайзаки, которые умело залегли на дно после его смерти. Кисэ не может чувствовать больного удовлетворения от смерти Хайзаки. Он знает, что плохо радоваться этому, но когда он узнал, ужасные ночные кошмары стали чуть менее редким событием, хотя он до сих пор часто видит тот ужас во сне. Теперь с ним просто легче справляться.       — Он убийца, — тихо говорит его мать. Рёта чувствует пустоту. У него нет сил на крик, на спор, он знает, что их не переубедить, и не старается этого сделать.       — Он моя жизнь, — отвечает Рёта, видя их взгляд, который полон боли.       Они не мешают ему, когда он выходит. Только говорят о чем-то с врачом, который выписывает его из больницы. В тот момент, когда Рёта выходит из нее, он чувствует, что может вздохнуть свежего воздуха без запаха медикаментозных веществ, к которому так привык за эти дни.       Такси уже ждет его, и Рёта садится на заднее сидение и говорит адрес. Мужчина-таксист удивленно смотрит на него, а Рёта не желает объясняться. В конце концов, это не его дело, зачем и куда он едет.       Он узнавал про часы посещения у Сатсуки, та успокаивала его, говорила, что с Дайки все хорошо, но она все равно понимала, что Рёта поедет туда сразу, как только сможет.       Кагами тоже был у того несколько раз, он и к Кисэ приходил. Впрочем, так же, как и Куроко. Несколько раз приходили Мидорима с Такао, по одному разу приходили Акаши и Мурасакибара, но чаще всего с ним были Касамацу и Момои.       Касамацу был против того, чтобы Кисэ ездил в тюрьму, не из-за того, что осуждал Аомине, по правде говоря, он даже промолвился о том, что понимает его, хотя так говорили все их друзья.       Кагами же напрямую сказал, что зауважал его сильнее, добавив при этом, что тот наверняка неспециально убил. Рёта не стал его переубеждать, хотя до сих пор уверен, что специально.       Он только позже вспомнил взгляд Аомине в ту ночь, когда он спрашивал у него имя. И Рёта бы никогда не сказал ему имя, если бы не был под препаратами, но уже поздно, за что он не перестает себя винить ни на секунду.       Кисэ упирается лбом в окно и смотрит на несправедливо солнечный день.       Аомине сегодня исполнилось двадцать.

***

      — Аомине, к тебе посетитель, — охранник подходит к нему, когда он качает бицепс не особо тяжелой гантелей. Делать почти нечего после каждодневных работ. Тоширо стоит рядом с ним и смотрит на него снизу-вверх, завязывая шнурки кроссовок.       — Блин, меня бы кто так часто навещал, — тянет он, а Аомине ухмыляется.       — Кому ты нужен?       — Тебе, — Тоширо играет бровями, а Дайки показывает ему средний палец и поворачивается к охраннику.       — Веди, капитан, — тот грозится чем-то Дайки, но он не слушает и думает, кто опять к нему пришел. Будто бы не тюрьма, а гребаный санаторий.       Он потягивается и проводит своими пальцами по выбритому виску. Проспорил Камэ и пришлось выполнять. За месяц у него еще ни разу ни с кем не было конфликта. Хотя он часто замечает синяки у Тоширо, но тот никогда не объясняет их причины, Тсуджи и Камэ по этому поводу тоже отмалчиваются.       Аомине заводят в помещение для встреч, он видит, что не один такой, тут сидят еще три парня. К одному пришла девушка, к другому, видимо, мать, к третьему — какой-то не особо опрятный мужчина, впрочем, его мало волнует это.       За этот месяц его много раз навещали, парни сказали, что поначалу всегда так, чуть позже все забивают, хотя Дайки думает иначе. У него другие друзья, вряд ли что-то изменится.       В тот момент, когда его подводят к его кабине, его сердце ухает вниз, а дыхание сбивается. Через стекло сидит Рёта. В его медовых глазах сейчас отражается столько эмоций, и Дайки не может уследить за ними, потому что старается осмотреть его всего сразу.       Он никогда не спрашивал у друзей, как себя чувствует Рёта, те сами рассказывали, зная, что он думает о нем каждую свободную минуту. Так и было. Иногда Дайки кажется, что он свихнется из-за мыслей о нем, но это помогает жить здесь.       Он садится на стул и берет трубку, Рёта делает то же самое, а Дайки не может сдержать грустной улыбки. У Рёты бледные губы, а в его глазах нет блеска. Дайки не может не винить себя в этом.       — С Днем Рождения, Дайки, — слышит Аомине, смотря на него. Кисэ сводит брови и прикусывает губу.       — Спасибо, детка, — Кисэ улыбается, когда слышит это слово, и сердце Аомине опять больно бьет по груди.       — Я не знаю, что мне надо говорить. Я хочу, чтобы ты знал, я очень сильно скучаю по тебе, — его голос дрожит, но Дайки не видит в его глазах слез. Он понимает, что Рёта сломан, и чувствует от этого почти физическую боль.       — Я тоже, — отвечает Аомине, глядя в его глаза. Он прикусывает губу и вздыхает, прикрывая глаза рукой. — Рёта, я знаю, о чем ты думаешь, — Рёта непонимающе смотрит на него. — Не вини себя за то, что я здесь. Не смей этого делать, понял? — Кисэ сводит брови и опускает взгляд. — Я не жалею, — у Рёты дрожат губы, и сейчас нет ничего сильнее, чем желание поцеловать их, прижать его к себе и больше никогда не отпускать. — Я ни минуты не жалею, я бы отсидел здесь и больше, потому что ничего больше не могу сделать для тебя.       — Ты и так сделал слишком многое, — отвечает Рёта, а Аомине поджимает губы. — Я… — его голос прерывается, и он прикусывает губу, а потом продолжает: — Я очень люблю тебя, ты же знаешь? — он прикасается пальцами к стеклу. — Я очень сильно люблю тебя, Дайки, — Аомине грустно улыбается ему.       — Я тоже люблю тебя, — тихо говорит он, думая о том, почему так редко говорил об этом тогда, когда мог говорить каждый день. — И нет ничего сильнее, чем мое желание пробить это стекло и просто обнять тебя, я бы мог помереть за это, серьезно, — он горько усмехается, когда в глазах Рёты отражается малейший намек на блеск. — Но...       — Что «но»?       — Ты больше не будешь приходить сюда, Рёта, — говорит ему Дайки, выпрямляя спину. Тот с шоком смотрит на него.       — Что?.. Но ведь… как ты можешь говорить так? — его голос надрывается. — Я не смогу не видеть тебя, Дайки, ты что, с ума сошел?       — Сможешь, Рёта, — Аомине тяжело вздыхает.       — Думаешь, сможешь запретить мне? — Рёта начинает говорить громче, и Дайки понимает, какую боль причиняет ему своими словами. Ему тоже больно.       — Если ты уважаешь мои чувства к тебе, то ты послушаешься меня и не будешь приходить сюда, — глаза Рёты начинают блестеть, и Аомине закрывает глаза рукой. Он ненавидит его слезы, ненавидит то, что он сам причина его слез.       — Ты сказал, что любишь меня… — тихо говорит Рёта, а Аомине кивает.       — Никогда не сомневайся в этом и не забывай, что я всегда думаю только о тебе.       — Почему тогда отталкиваешь меня? — спрашивает Кисэ, всхлипывая. Он быстро вытирает глаза, и маленькие капли не успевают оказаться на щеках.       — Ты знаешь, почему я это говорю. Ты знаешь меня лучше всех, Рёта, — отвечает Аомине, глядя на него.       Он знает, что Рёта понимает. Знает, что происходит, и почему Аомине не хочет больше видеть его здесь. Знает, что он делает это из-за него.       Разве Дайки может обречь Рёту на жизнь между тюрьмой и нормальным миром? Разве может заставлять его ехать сюда каждый раз, каждый раз позволять видеть свою боль, видеть перемены в себе, разве может позволить ему возненавидеть эти отношения?       — Так что же, ты хочешь расстаться? — не веря, спрашивает Рёта, а Дайки усмехается и качает головой.       — Ничто в этом ебаном мире не заставит меня отказаться от тебя.       — А если я буду приходить, несмотря на то, что ты говоришь?       — Я не буду выходить к тебе, нарочно ударю охранника, и меня посадят в изолятор, — жестоко, думает он, но иначе не может. Рёта кивает и поджимает губы. — Не злись на меня.       — Я не могу не злиться, — резко говорит Кисэ, прикрывая глаза рукой. — Ты просишь слишком многого.       Аомине тяжело вздыхает и сжимает зубы.       — Я… блядь, я надеюсь, что ты понимаешь, что то, что я сейчас тебе скажу, мне дается с огромным трудом, и я ненавижу себя за одну только мысль об этом, — Кисэ уже испуганно смотрит на него, а Аомине продолжает: — Пять лет — это немало. Если с кем-то переспишь, изменой считаться не будет. — Аомине специально говорит это быстро, а Кисэ раскрывает глаза.       — Ты че, меня добить решил? — зло спрашивает Рёта, и Дайки кажется, что он слышит хруст трубки. — Я смотреть на других не могу, о каком, нахуй, сексе идет речь?       — Я не говорю тебе идти и трахаться направо и налево, я…       — Лучше заткнись, Дайки, — перебивает его Рёта и сжимает свою переносицу двумя пальцами. — Боже…       — Прости меня, — Рёта не смотрит в его глаза, и Дайки прикрывает свои. — Пожалуйста, детка, извини, что я не рядом, извини, что говорю все это, извини, что причиняю тебе боль. — Кисэ все-таки поднимает на него взгляд, а Дайки грустно улыбается.       — Я все равно буду тебя ждать, — просто говорит Рёта, облизывая пересохшие губы.       — Я знаю это, — отвечает Дайки. — Я знаю, — рука Рёты до сих пор на стекле.       — Я люблю тебя, ты… — он выдыхает, — ты, главное, тоже не забывай об этом, хорошо?       — Никогда, — кивает Аомине.       Они молчат около пяти минут. Смотрят друг на друга, запоминают. Аомине не может оторвать взгляда. Все равно красивый. Самый красивый. Самые родные медовые глаза, самые сладкие пухлые губы.       Рёта поднимается и уходит молча. Дайки уводят охранники, и ему кажется, что в душе абсолютная пустота. Его ведут туда же, где он был до разговора, Тоширо говорит с Камэ, а когда видит его, широко улыбается.       — Ну и кто приходил? — Аомине не отвечает.       Ему кажется, что он просто не может говорить. Камэ что-то тихо говорит Тоширо, а тот приподнимает брови, но Дайки смотрит сквозь них. Перед глазами лицо Рёты.