— О Боже, я не видела тебя всего месяц, — Аомине заходит в привычный серый кабинет и садится на стол, а Асами, недовольно оглядывая его с ног до головы, поднимается со стула и встает перед ним. Сейчас на нем нет оранжевой рубашки от тюремной формы, только белая безрукавка, не скрывающая ни миллиметра черного трайбла. Дайки приподнимает бровь. — Что, черт возьми, с твоими волосами? А щетина? Посмотри на себя, ты что, зверенок? — Аомине молча слушает Асами, которая недовольно смотрит на него. Ему кажется, что он и так уже привык к ее недовольному тону за три с половиной года, что провел здесь.
Аомине глубоко вздыхает и лениво чешет щеку. Щетина и правда немного отросла.
— Камэ выбрил мне волосы по бокам, пока я спал, — отвечает он Асами, а та на него недоуменно смотрит. — Хер знает, как он забрался ко мне за решетку, но за это он отсидел в изоляторе две недели, — она качает головой и закатывает глаза.
По правде говоря, это случалось не один раз, и он не может объяснить в Камэ эту манию сбривать волосы. Хотя он многие его мании объяснить не может.
— Мне иногда кажется, что тебе пятнадцать, Аомине, — раздраженно говорит она и толкает его бедро, чтобы тот подвинулся. Она раскладывает документы вокруг себя, и Дайки смотрит в разрез на груди и ухмыляется.
— Слушай, я когда-нибудь говорил тебе, что, если бы не Рёта, я бы давно оприходовал тебя на этом столе? — Асами не реагирует, уже привыкла к этим пошлым шуткам, да и не сказать, что они ее обижали. Дайки знает, что та слишком сильно привязалась к нему за то время, пока ведет его дело. Может, с натяжкой их даже можно было бы назвать друзьями.
— Мне кажется, с каждым проведенным днем в тюрьме ты тупеешь в геометрической прогрессии, — отвечает она заумным тоном и застегивает верхнюю пуговицу на рубашке. На ее щеках все-таки появляется румянец, а Дайки наклоняется к ней. — К слову, из-за этого я сюда и пришла, — она поднимает на него взгляд, и их лица находятся близко друг к другу. — Суд опять рассматривает твое дело, так как…
— За мной не числится косяков на зоне, все знаю, — он спрыгивает со стола и потягивается. Саотоми переводит на него взгляд и прикусывает нижнюю губу.
Сейчас перед ней уже не тот мальчик, который по глупости попал в тюрьму. Сейчас перед ней молодой мужчина, заключенный, привыкший к неволе и выглядящий так, будто бы он может запросто убить ее и при этом глазом не моргнуть.
Она знает, что это всего лишь обертка, но все-таки и в этом есть правда. Аомине изменился.
— Хочешь сделать вид, что тебе плевать? — спрашивает она, хмуря брови. — Аомине, ты хоть понимаешь, что если у нас все получится, то тебе не придется отсиживать еще год? — Дайки закатывает глаза и пожимает плечами. — Аомине!..
— Асами, я тебе уже говорил, что думаю по поводу всей этой херни. Мне не сгладят срок, и я готов отсидеть здесь столько, сколько надо, — грубо отвечает Дайки, глядя в ее глаза. Она хмыкает и встает из-за стола, а он выжидающе смотрит на нее. — Чего?
— Все ждут тебя на свободе, а ты ведешь себя так, будто погряз в этой чертовой тюрьме, — она зло смотрит на него, а он усмехается и потягивается.
— Блядь, да ты сама тут поживи, а потом высказывай мне что-либо, Асами, — отвечает он, поджимая губы. — Чего ты от меня хочешь? Чтобы я радугой от счастья насрал?
— Нет, Аомине, — спокойно отвечает она, сводя брови. — Если ты хочешь выбраться отсюда, то…
— Асами, — перебивает ее Дайки, глядя ей в глаза, а она глубоко вздыхает и осторожно прикасается рукой к его запястью, словно успокаивая взбешенного зверя.
— Аомине, не ввязывайся в неприятности хотя бы полгода, ни в драки, ни, тем более, наркотики. Я хочу, чтобы ты выбрался, все хотят этого, — она говорит это на одном дыхании, а он долго смотрит на нее, а потом просто кивает. — И, пожалуйста, — она кладет руку на его щеку, а он приподнимает бровь. — Побрейся, похож на мудака какого-то, — она улыбается ему, а он усмехается.
— Я на тебя плохо влияю, — говорит он ей и убирает ее руку от своей щеки. Она ухмыляется в ответ. — Ладно, условились, никаких косяков.
— Даже мелких, — добавляет она.
— Даже мелких, — отвечает он и идет к двери. Он стучит два раза, и охранник открывает дверь. — Давай, — говорит он, взмахивая рукой и даже не поворачиваясь к ней. Асами не отвечает, он слышит только шелест бумаг, а охранник закрывает за ним дверь.
— Какая женщина, — говорит тот, присвистывая, а Аомине ухмыляется.
Асами и правда была очень симпатичной. За три с половиной года у нее отросли волосы, которые сейчас темно-русые, ее родной цвет, как она говорит. Ее лицо стало чуть взрослее, но, если честно, он не особо замечал изменения в ней, а вот она замечала все.
Впервые, когда она увидела татуировку, то орала на него минут двадцать по поводу антисанитарии и прочего, что Дайки и сам прекрасно знал. Хотя на тату все отреагировали отрицательно, но ему было как-то плевать. Он уже привык к ней, хотя заживала та довольно-таки неприятно.
Его приводят в основное крыло тюрьмы, и он кивает охраннику. Аомине смотрит на серые стены и спускается по лестнице к столам. Проходя мимо заключенных, он почти на автомате здоровается с ними, пожимая руки.
Даже не верится, что он уже отсидел здесь три с половиной года. Каждый день за решеткой проживается словно два, хотя он соврет, если скажет, что ему здесь настолько тяжело живется.
У него хорошие отношения со смотрителями, если и бывают конфликты, то все решается простой дракой и последующем сроком в изоляторе. Серые стены давят всегда, осознание того, что он несвободен, тоже бесит, а когда слишком навевают воспоминания, всегда есть травка, которую здесь достать не составляет особо труда. Труд составляет с этой травой не спалиться.
Впрочем, его еще не ловили ни разу.
Он заходит за угол, охранники и не смотрят на него, под лестницей стоит один из барыг, тот моет полы по поручению, а когда видит Аомине, сразу оглядывается.
— Мне нужна четверть, как договаривались, — спокойно говорит Дайки, подходя к нему. Он смотрит в его ничего не выражающие глаза. — Занесешь ко мне в камеру перед отбоем, и клянусь, если тебя опять спалят и нас посадят в изолятор, я всуну тебе эту швабру так глубоко, что не сможешь закрыть рот, — мужчина удивленно на него смотрит, а потом опускает взгляд и кивает.
Аомине кивает, разворачивается и отходит от него, он знает, что его сейчас провожает злой взгляд, но промах этого мужика был действительно жестким.
Из-за этого по всем камерам тюрьмы проводился досмотр на наркоту, многие отсидели в изоляторе, а их двоих и вовсе проверяли на наркотики, и если тому плевать, то на его репутации это бы очень хреново отразилось. В любом случае, тогда Аомине и не курил, да и в камере ничего не держал, так что на него ничего не нашли, и все же, больше он рисковать не собирается. Цена слишком высока.
Он идет к столу смотрителей и садится, глядя на взрослого мужчину. Тот скучающе обводит взглядом заключенных, а потом бросает такой же скучающий взгляд на Дайки. Здесь его никто не зовет по имени, как знает Дайки, из уважения.
— Товар будет вечером, перед отбоем, — говорит Аомине, и мужчина спокойно кивает.
— Если занесешь ко мне сам, то накину бабок сверху, — говорит парень, сидящий рядом с Дайки, хлопая его по плечу. Аомине хрустит шеей и отрицательно качает головой, вздыхая.
— Сам не пойду, охрана шмонает после первой засады, я не собираюсь опять жопу в изоляторе отсиживать, — отвечает Дайки, глядя на него. Краем глаза он замечает, как молодого пацана в углу задевает группа мужчин, и хмурит брови. Его настолько заебало это зрелище, что сил нет.
Он хочет подняться, но мужчина останавливает его взглядом.
— Всем ты не сможешь помочь, Аомине, — говорит он, и Дайки ничего не отвечает. По сути, ему нечего ответить. — Они все равно поймают его, пока тебя не будет рядом.
— Старик, не пытайся, он же герой у нас, — смеется один из сидящих за столом заключенный, а Дайки пожимает плечами. Не то чтобы он часто кому-то помогал, но почему-то за ним прицепилась репутация какого-то благородного говнюка, который как бы добрый, но как бы все равно может избить при желании.
Он не может про себя сказать, что прям такой добрый и прям всем помогает. Просто, когда есть возможность, делает это, у него нет особой цели сделать из этой помойки хоть что-то положительное, все равно знает, что ни черта не выйдет.
Аомине поднимается со стола, не отвечая никому из них. Он все равно подходит к тем заключенным, и когда мужчины замечают его, то недовольно смотрят.
— Отъебись, Гангуро, — говорит один, а Дайки приподнимает бровь и хмыкает.
— Я уже ломал тебе нос, хочешь, чтобы следующей была челюсть? — спрашивает Дайки и смотрит на парня, который с немой мольбой в светлых глазах смотрит на него. Слишком милое личико для тюрьмы, Дайки знает, что действительно не сможет помогать всегда, но он не хочет наблюдать за этим. Это стало своеобразным пунктиком, из-за которого он уже нажил себе немало врагов в этой тюрьме.
— Думаешь, удача всегда будет на твоей стороне? — спрашивает второй, а Дайки начинает ухмыляться.
— Думаю, таких петухов, как вы, отпиздит даже баба, — один из них замахивается после его слов, а второй удерживает его и смотрит на охрану, что обратила на них внимание. Аомине не сводит с них взгляда.
— Успокойся, изолятор не стоит ни этой задницы, — он указывает на пацана, который всем телом прижимается к стене, — ни этого дерьма, — они зло смотрят на Аомине и все-таки отходят. Дайки провожает их взглядом, а когда они отходят достаточно далеко, переводит на парня, который подходит к нему и кланяется.
— Спасибо большое, — говорит он, а Аомине не отвечает. Он пристально смотрит на него, потом кивает и разворачивается.
Смотрители наблюдают за ним, и он видит, как они отдают друг другу деньги. Видимо, делали ставки, поможет он или нет. Впрочем, ему нет дела.
Он идет к своей камере. За эти три с половиной года их переселяли с камеры в камеру несколько раз, теперь та находится крайней, от нее недалеко идти до камеры главных, и Дайки почти уверен, что это неспроста, в конце концов, он не один раз помогал им, да и продолжает помогать, хоть и не за бесплатно.
И до него не доходит, как он вообще смог найти общий язык с преступниками, хотя, по сути, сам тем же преступником и является. Тсуджи, Камэ и Тоши, конечно, помогали.
Он заходит в камеру и захлопывает решетки. Тоширо, сидящий на кровати, поднимает на него испуганный взгляд, а Дайки приподнимает бровь, глядя на то, что лежит на его коленях.
— Шмонаешь мои вещи? — скорее не спрашивает, а констатирует факт Дайки. На коленях Тоширо лежит один из новых выпусков с фотографиями Рёты, на нарах возле него лежат еще несколько более старых номеров.
Теперь Рёту печатают в бо́льших журналах, его фотографии почти везде, и когда Аомине впервые посмотрел на постер и увидел, что шрама на подбородке нет, не смог сдержать улыбки.
Такой улыбки, которая никогда не появлялась на его губах в этих стенах. Момои сказала, что он избавился от того шрама сразу, как только смог.
Значит, живет дальше.
Значит, все нормально.
— Прости, я просто… — Тоши вздыхает и указывает на фотографию Кисэ. — Мне было любопытно, — Аомине подходит к нему и смотрит на фотографию Рёты. Тот рекламирует какие-то шмотки, улыбается, а Дайки не может отвести взгляда от его глаз.
Ни один фотошоп никогда не вернет им блеск.
Дайки убирает с его колен журнал и кладет его на кровать. Тоширо хмурится и поднимается с нар, а Аомине смотрит в его глаза и проводит большим пальцем по пухлой нижней губе.
— Отсоси мне, — он зарывается пальцами в его черные волосы и тянет вниз, а сам смотрит на решетки. — По-быстрому, пока охраны нет, — он сжимает руку сильнее, и Тоши опускается на колени и расстегивает ширинку оранжевых брюк и приспускает их вместе с бельем.
Он берет его член в руку и начинает медленно гладить по всей длине, а Дайки прикрывает глаза. Тоширо знает толк и в дрочке, и в минете, у него всегда получается классно, а Дайки перестал чувствовать нотки совести еще года два назад.
Все, что происходит в тюрьме, в ней и останется.
Тоширо проводит языком по всей длине его члена, и Дайки резко выдыхает, сжимая его волосы в кулак. По коже проходятся мурашки, он чувствует, как начинает возбуждаться, и открывает глаза, смотря на журналы.
Фотография Рёты крупным планом на обложке сойдет.
Дайки чувствует, как Тоширо обхватывает губами головку его члена, и толкается внутрь, входя почти на половину. Тот проводит языком по каждой вене и, крепко сжимая губы, двигается дальше, вбирая плоть глубже. Аомине не может не представлять Рёту на его месте. Всегда представляет, сколько бы он ни занимался сексом с Тоширо, перед глазами всегда яркие шелковые волосы, медовые глаза, матовая светлая кожа и чувственные очерченные губы.
Он бы так хотел обнять его сейчас, просто взять и прижать к себе, иногда ему кажется, что он просто забывает, как тот выглядит. Журналы — это одно, но не видеть его, это самое сложное, что вообще есть в этом чертовом сроке.
Аомине и так знал, что будет скучать по нему, по-другому и быть не могло, но он не знал, что будет настолько невыносимо. Так сильно, что ни трава, ни секс, ни драки, ни еще что не позволяет забыть хоть на минуту, хоть на одну секунду расслабиться.
Он нарочно не спрашивает у друзей, как тот. Он знает, так будет только сложнее. Ему не хочется верить, что Кисэ может кого-то найти, тем более, вдали от него, одна мысль о том, что к нему может хоть кто-то прикасаться, выводит из себя.
— Больно, блядь! — громко говорит Тоширо, и Аомине смотрит вниз. Слишком сильно дернул за волосы.
У Омои злой взгляд, опухшие губы, блестящие от смазки и слюны, и красные щеки. Аомине кладет руку на свой член и проводит головкой по его губам.
Тот без слов опять берет его в рот, в этот раз глубоко. Он упирается носом в волосы на лобке, его пальцы сжимают ягодицы Аомине, и тот запрокидывает голову и громко выстанывает. По губам Тоширо текут капли слюны, и Дайки толкается внутрь сам, начиная ритмично двигать бедрами. Он опять зарывается рукой в волосы Омои, не давая ему двигаться самому.
Он глубоко толкается, а Тоширо сильнее сжимает губы. Его рука на мошонке Дайки сжимает и гладит, а сам Дайки немного отстраняется, оставляя внутри только головку. Тоширо смотрит на него, из его серых глаз текут слезы, так всегда, когда тот делает минет, хотя должен бы уже привыкнуть.
Тоширо облизывает его плоть по всей длине, а когда опять берет его в рот, ощущает, как тот твердеет. Он заглатывает член почти до основания, чувствуя, как Аомине с низким гортанным стоном изливается в его рот.
Дайки содрогается, держа руку в его волосах, не давая отстраниться, и тихо шепчет имя. Не его имя, чужое.
Омои отстраняется. С губ течет семя Аомине, он сглатывает и вытирает остатки тыльной стороной ладони.
Дайки тяжело дышит, а Тоши поднимается с колен, вместе с этим поднимая белье и брюки Дайки. Взгляд его серых глаз злой. Дайки довольно на него смотрит.
— Спасибо, — говорит Дайки, а потом усмехается, проводя пальцем по его распухшим губам. — С каждым разом все лучше, — Тоширо хмыкает и приподнимает бровь.
— Куда уж мне до Кисэ Рёты, — злым голосом говорит он, а пока Дайки недоуменно смотрит на него, открывает решетку и выходит из камеры, оставляя того одного.
Аомине лишь качает головой, его взгляд опять падает на журналы с Рётой. На протяжении всего времени, что он провел здесь, он каждый месяц заставлял Тоши доставать эти журналы. И, разумеется, Дайки понимает, что парень просто ревнует, но также Аомине понимает, что тот не имеет права это делать.
Будто бы Дайки трахает его от большой любви, будто бы не предупреждал его, чтоб не влюблялся.
Аомине убирает журналы в небольшую коробку, а когда хочет убрать ее под нары, замечает, что еще один журнал лежит возле подушки. Он раскрыт на странице с фотографией Рёты. Там только его лицо, он даже не улыбается, просто смотрит, и у Дайки такое ощущение, что тот смотрит на него.
Он не знает, как бы отреагировал Кисэ на все, что происходит здесь, если бы навещал его. Как бы реагировал на изменения в его внешности, поведении, да и прочем. Знает только, что тому рано или поздно надоело бы это.
Аомине проводит пальцами по листу, где находится лицо Рёты, а потом закрывает журнал. Он все равно выдержит, в конце концов, эти три с половиной года как-то прожил, значит, еще полтора проживет, он не может позволить себе быть слабым. Не сейчас.
Он кидает журнал в коробку и ногой толкает под нары.
По крайней мере, он получил разрядку, пусть Тоширо и ведет себя как истеричная девка.
Аомине выходит из камеры, и на него тут же налетает Камэ. На его лице довольная улыбка. За три года он столько раз менял цвет волос и сами прически, обрезая волосы в абсолютно хаотичном порядке, что сейчас видеть его с обычными черными волосами, пусть и длинными, немного непривычно. Его виски выбриты так же, как и виски Аомине, а волосы в середине связанны в хвост, который доходил до основания шеи.
— Ты где пропадаешь, Дай-чан? — недовольно говорит он, обнимая его за плечо. Аомине поворачивается к нему и кладет ладони на щеки, заглядывая в глаза.
— Ты опять обдолбанный? — спрашивает Аомине, а Камэ утыкается своим лбом в его лоб.
— Охуенно.
— Ты так от передоза сдохнешь, — он отстраняется, а Камэ громко вздыхает.
— Мне так скучно последнее время, Тоширо вечно истерит без повода и грустно смотрит тебе в спину, будто сучка брошенная, Тсуджи после того, как его жена подала на развод, вообще ходит каким-то унылым дерьмом, а ты непонятно где шароебишься, — Аомине лишь вздыхает.
Конечно, очевидно, что ни у одного него все идет по пизде, в этом месте иначе не бывает.
— Может, один на один сыграем? Или в качалку? Да хоть куда, — Камэ выглядит еще более обдолбанным, чем обычно, и если сейчас его распирает от энергии, то потом он будет на всех срываться и лезть в драку.
— Ну пошли, — отвечает Дайки.
Он часто играет с Камэ, даже натренировал его так, что теперь тот мог хотя бы проигрывать не в сухую, после их игр вокруг них всегда собирались заключенные, и, конечно, Аомине не один раз задавали вопросы по поводу вступления в национальную, но он просто не хотел об этом говорить, причем ни с кем.
Дайки знает, что тренер до сих пор хочет такого игрока, как он, но эти пять лет все равно не вычеркнуть из его жизни. Все равно в глазах людей он навсегда останется тем, кто отсидел в тюрьме за убийство. И, конечно, их команде не нужна была такая слава, хоть Кагами и говорил по-другому.
Кагами, в принципе, единственный, кто вообще не фильтрует то, что говорит ему. Он не боится ни мата Аомине, не боится, как Момои, обидеть его чем-то, и, разумеется, не боится спрашивать о том, о чем другим просто неудобно. Дайки не знает, в силу ли своего хронического упрямства или же в силу тупости.
Он как раз и сказал Дайки о том, что вся команда знает в подробностях, что произошло, и о том, что Дайки не то что не осуждают, а даже поддерживают. Не все разумеется, но те, кто знают ситуацию, на его стороне. И Дайки не может ему верить, потому что так не бывает, а с другой стороны, он не может и не верить, потому что знает идиота Кагами, который не то что не станет врать, просто не умеет, по нему сразу видно.
И если Сатсуки тот затыкал, как только она начинала говорить что-то о национальной Японии или же НБА, от Куроко просто уходил, родителей и вовсе не слушал, то Кагами не оставлял за собой выбора.
Чаще всего к нему так и продолжала ходить Сатсуки, чуть реже Кагами, иногда приходит Куроко, иногда Сакурай, а родители появляются раз в три месяца, ни чаще, ни реже, и каждый раз, когда Дайки смотрит на них, видит в их глазах все более и более разочарованный взгляд, думает, лучше бы они вообще не приходили, чем вот так.
Дайки закидывает трехочковый, а Камэ недовольно смотрит на него, но потом быстро подбирает мяч и тоже закидывает его в кольцо. Конечно, это не помогает выиграть, но так менее скучно.
Аомине никогда не думал, что когда-нибудь будет скучать по играм с Кагами, да и по играм с Кисэ тоже, хоть те и последние месяцы до того, как все это произошло, не особо выбирались поиграть.
За час до отбоя, Аомине идет к своей камере, где ему передают книгу, в которую спрятаны наркотики, и Аомине кажется, что это настолько палевно, что ему и правда хочется ударить барыгу.
— Аомине, — Дайки поворачивается на голос Тоширо, тот выглядит обеспокоенным.
— Что? — Дайки крутит в руках книгу, а Тоширо вздыхает.
— Я не видел Тсуджи ни разу после утренней переклички, — Аомине хмурит брови и кивает. — У меня плохое предчувствие, — Тоширо зарывается рукой в свои волосы.
— Отбой через двадцать минут, мне надо передать это, — отвечает Дайки.
— Сегодня на дежурстве ваш охранник, пойди посмотри, что с ним, а я передам это, — Аомине хмуро смотрит на него, а Тоши цыкает. — Я не кину, ты же знаешь, — тихо говорит он, а Аомине медленно кивает.
Знает, не кинет.
Он передает книгу Тоширо, а сам отходит. Камера Тсуджи находится далеко, а возле лестниц действительно стоит охранник, которому платят смотрители.
— Эй, — говорит он, а когда Дайки поворачивается к нему. — Скоро отбой.
— Тсуеши Джун, ты видел его сегодня?
— Я, думаешь, всех вас по именам помню? — спрашивает мужчина.
— Я проверю, где он, — отвечает Дайки. — Быстро, а потом сразу в камеру, окей?
— Если у меня будут проблемы из-за тебя…
— Да успокойся, — цыкает Дайки и отворачивается. Продолжать разговор дальше он не видит смысла, если бы мужчина не хотел пускать его, он бы просто пригрозил резиновой палкой, пистолетом и прочим, чем они обычно там грозятся.
Он идет к дальней камере.
— Тсуджи! — кричит он, но никто не отзывается. Заключенные, что пока не внутри камер, заинтересованно смотрят на него.
— Он сегодня выходил только на завтрак, — говорит один из мужчин, а Дайки идет дальше. Когда он доходит до камеры, его глаза раскрываются. Возле нар он видит небольшую лужу крови, которая капает с верхнего яруса.
— Какого… — он смотрит на соседа Тсуджи, который, похоже, валяется под наркотой на нижних нарах. — Охрана! — кричит Дайки и подбегает к нарам и поднимается по лестнице. — Блядь, — шипит он и недоуменно смотрит на мужчину. Его рука с перерезанными венами свисает с кровати, а на пол капает кровь, что и образует лужу. — Охрана! — еще раз кричит Дайки, уже громче, смотря на проволоку, что лежит возле второй так же порезанной руки. Матрац и одеяло полностью пропитались кровью, Дайки прикладывает пальцы к шее Тсуджи. — Блядь! — он поворачивается к решеткам, внутрь забегает несколько мужчин, Дайки спрыгивает с лестницы. — Он вены перерезал! Тащите его к врачам! — мужчины суетятся, вокруг камеры собираются заключенные, которые как на представление смотрят, что происходит, а у Дайки быстро стучит сердце. В камеру набегает охрана.
Почему он это сделал? Из-за жены? Разве из-за такого режут вены? Им же с Тоширо осталось сидеть всего три года, зачем?
Дайки выводят из камеры, он видит, как соседа Тсуджи тоже забирают, но тот даже не реагирует ни на что происходящее вокруг. Дайки потерянно смотрит на то, как Тсуджи уносят.
Заключенные начинают шептаться, а Дайки сводит брови. Он идет к своей камере будто в прострации. Тсуджи не был ему другом, даже хорошим знакомым его сложно назвать, Дайки больше и то с Камэ общается, но тот не заслуживает того, чтобы помирать вот так вот в тюрьме, словно какая-то крыса.
Тоширо обеспокоенно смотрит на него, в его руках уже нет книги, только наличные, которые он хочет передать Дайки, но как только видит выражение его лица, сразу бледнеет. Его руки опускаются, он заходит в камеру и садится на нары, оставляя деньги на них.
Он прикрывает лицо ладонями.
— Что? Что случилось?.. — тихо спрашивает он, а Дайки смотрит на свою испачканную кровью Тсуджи белую футболку. — Что случилось, Аомине?
— Перерезал вены.
— Ебанная стерва, — шипит Тоширо, прикусывая губы. — Чертова шлюха… — он поджимает губы и всхлипывает, хотя из его глаз не льются слезы.
Аомине понимает, что это он о жене Тсуджи. Он знает, что те как раз хорошие друзья, Тоши не раз рассказывал, как Тсуджи прикрывал здесь его задницу, как обычно защищал и поддерживал здесь, когда, казалось бы, ни о какой поддержке и речи быть не могло.
Аомине ничего не говорит, не знает, что сказать.
Охрана кричит отбой, их решетки захлопываются, и выключается свет. Аомине кладет руку на его плечо, и Тоширо крепко сжимает зубы, Аомине кажется, что он даже услышал скрип.
— Он был жив? — спрашивает Омои, а Дайки кивает.
— Я нащупал пульс.
— Он выживет, — шепчет Тоширо и качает головой. — Он выживет, мы выберемся отсюда, и, клянусь, я убью эту шлюху, чего бы мне это не стоило, — Аомине вздыхает и убирает руку.
Он просто не знает, что значит видеть труп у себя на руках, ощущать кровь мертвого человека, иначе бы так легко не говорил об этом. Дайки отстраняется. Он снимает с себя одежду и поднимается на свои нары.
Даже представить невозможно, как отреагирует Камэ. Скорее всего, замочит соседа Тсуджи за то, что не усмотрел, и Дайки не нравится, что он так спокойно рассматривает такой вариант. Ему не нравится, что он стал так легко думать о смерти только потому, что слишком часто видит ее здесь.
Аомине чувствует, как Тоширо забирается к нему. Тот не снимает с себя форму, только оранжевую рубашку на пол скидывает, и Дайки впервые не выгоняет его со своего яруса. Может, все-таки в нем осталось немного сострадания и жалости, которая и делает людей людьми, может, просто вид разбитого друга, а Тоши, какой-никакой, все-таки друг, так влияет на него, но он позволяет забраться тому под одеяло и тихо лить слезы себе на грудь, правда, единственное, о чем он мог думать в тот момент, так это о том, что он совсем отвык засыпать с кем-то, хотя когда-то без тихого сопения, без теплого тела рядом, без мягких волос, щекочущих шею и грудь, не мог заснуть часами.
Наверное, это та самая привычка, от которой он бы никогда не отучался специально, впрочем, за три с половиной года он привык делать то, чего он совершенно не хочет.
***
Момои поправляет помявшийся свитер, сидя на заднем сидении такси. Она задумчиво смотрит в окно и наматывает короткую прядь своих волос на палец, прикусывает и так опухшую нижнюю губу. Сказать, что она привыкла к удивленным взглядам водителей, — ничего не сказать.
Она достает из своей сумочки маленькое зеркальце и смотрит на себя. Синяки под глазами не скрывает ни одна косметика, она слишком мало спала этой ночью, а еще и утром пришлось заходить к родителям Дайки.
Те попросили еще давно заходить каждый раз перед тем, как идти к нему. Однажды даже ей список вопросов написали, которые она должна задать Дайки, и Сатсуки не чувствовала себя ни капли виноватой, когда выбросила тот самый список вопросов в ближайшую урну.
— Что такой красивой девушке надо в этом месте? Парень сидит? — спрашивает водитель такси, а Сатсуки поворачивается к нему и слабо улыбается, ничего не отвечая. Это не его дело. Тот больше не пытается спрашивать. Он паркует машину, а Сатсуки передает ему деньги и уходит.
Здание тюрьмы стало привычным местом для нее, она уже знает, куда идти, многие охранники уже знают ее в лицо. Она так же привыкла ловить на себе взгляды заключенных, когда ее провожают к залу встреч.
Те буквально облизываются, глядя на нее, раньше ее это раздражало и смущало, но сейчас она уже умеет игнорировать это. Сатсуки закидывает ногу на ногу и крутит в руках трубку, видя, что Дайки заводят в комнату. Когда тот видит ее, его брови приподнимаются.
Он садится и берет трубку, смотря ей в глаза через прозрачное стекло, видя отпечатки пальцев какого-то заключенного, что сидел и разговаривал здесь до них.
— Че с твоими волосами? — спрашивает Дайки, не здороваясь, а она пожимает плечами.
— Моему молодому человеку нравится, когда у меня короткие волосы, — говорит она, а потом улыбается. — Зато твои начинают отрастать, — она видит, как Дайки проводит рукой по вискам. Он вздыхает и цыкает.
— Бросай его, — говорит он. — Последнее, о чем я задумывался, когда встречался с Рётой, так это то, какой длинны у него волосы.
— Не говори так, — просит Сатсуки, а Дайки приподнимает бровь.
— Типа о том, что бросать его?
— Не говори о вас с Ки-чаном так, будто все в прошлом, — просит она, сводя брови и грустно смотря на него. Аомине только ухмыляется, но ничего не отвечает, а она опять заглядывает в его глаза. — Как ты, Дай-чан? — спрашивает Момои, а потом улыбается. — Меня повысили, — он приподнимает брови и кивает.
— Я так же, как и всегда. Разве что один кореш перерезал себе вены, но таки выжил, — Момои сводит брови, а Аомине зевает. — Ты следишь за Кагами? У чувака нет стопа, как бы он себе ноги не переломал, — Момои тихо смеется.
— Кто бы говорил, — отвечает она, а потом кивает. — Я слежу за всеми ребятами, чтобы не перенапрягались, тем более, скоро нам надо будет отправиться США на игру, — рассказывает девушка, опять накручивая прядь волос.
— Надолго?
— На достаточно, Дай-чан, — в тон ему отвечает Момои, а Аомине опять кивает, — думаю, не меньше месяца, но это только сборы, скоро начнется сезон. А еще Кагами думает о переводе в НБА.
— Ты имеешь в виду из национальной? Этот придурок хоть понимает, что ему придется жить на две страны сразу?
— Ты же знаешь, ему не будет сложно переехать снова жить в Америку, Дай-чан, — говорит она, опуская взгляд, а Дайки недоуменно смотрит на нее. — Тем более, ты ведь и сам хотел в НБА раньше. И ты сам мне говорил, что если тебя возьмут, то ты не будешь против так жить.
— Я не успел даже в национальную попасть, Сатсуки, так что об этом поздно говорить.
— Ничего не поздно! — нервно отвечает Сатсуки и сжимает кулак. — Дай-чан…
— Кстати, — перебивает ее Аомине, глядя в глаза. — Суд рассматривает мое дело, Асами приходила неделю назад, сказала, что есть вероятность того, что мне дадут условку на последний год, — Момои раскрывает глаза.
— Чт…
— Я не хочу, чтобы кто-то, кроме тебя, знал об этом пока, — отвечает Дайки, глядя ей в глаза. — Тем более Рёта. Не говори ему, если ничего не получится, станет еще тяжелее, — Момои быстро кивает и не может сдержать свою улыбку. — Сатсуки, я просто рассказал об этом, еще ничего не решено.
— Я просто, — она чувствует, как ее сердце начинает быстро биться, а глаза щипать. — Просто я так хочу поскорее… — она всхлипывает.
— Сатсуки, — предупреждающе говорит он, а она еще раз кивает.
— Я ему не расскажу, Дай-чан, — ее рука прикасается к стеклу, она сводит брови и улыбается. — Если у Саотоми-сан все получится, и ты быстрее выберешься… — она не продолжает, но прикрывает пальцами губы.
— Сатсуки… — тихо начинает Дайки, серьезно глядя ей в глаза, а она сразу понимает, что за вопрос последует. Этот тон она ни с чем не спутает. Аомине редко, очень редко спрашивает про Кисэ, но все-таки спрашивает, то ли в те моменты, когда слишком скучает, то ли когда переживает, Аомине никогда не говорит ей, впрочем, он никогда не умел нормально выражать свои чувства. — Как Рёта?
Сатсуки опускает взгляд. Возможно, сейчас можно сказать, что Кисэ нормально себя чувствует. Возможно, так может сказать человек, который не видел того таким, каким он был до того, как все произошло. Сатсуки видела, как он менялся, она видела то, как тот постепенно приходил в себя, видела, как сложно тому было проходить через все это одному, когда ни она, ни Касамацу, никто из его друзей не мог быть достаточной поддержкой.
Да, сейчас — спустя три с половиной года — можно сказать, что он справился с тем, что произошло, можно сказать, что он сильный, но ведь она знает, что это не конец.
Кисэ чувствует себя нормально. Ни хуже, ни лучше.
Просто также она знает, что все изменится, когда Дайки выйдет из тюрьмы.
— Он становится очень знаменитым, — отвечает Сатсуки, глядя на Дайки. — Его часто приглашают сниматься в рекламах, несколько плакатов даже висят в центре города, — он кивает ей, а она прикусывает нижнюю губу. — Касамацу-кун почти всегда с ним, — взгляд Дайки меняется, он хмыкает.
— Как будто это может меня удивить, — отвечает он, и Сатсуки видит, что тот зол.
— Они просто друзья, Дай-чан, — спокойно отвечает Момои.
— Если бы они не были просто друзьями, мне бы пришлось сесть обратно на зону сразу после того, как меня бы выпустили. Только в этот раз по предумышленному, — говорит Дайки, фыркая, и Сатсуки не может понять, шутит ли он или все-таки нет.
— Он скучает по тебе, — спокойно говорит Сатсуки.
— Я по нему тоже, — выдыхает Аомине, а Момои удивленно на него смотрит. Вот это тот точно говорит ей впервые. — Не передавай ему ничего из нашего сегодняшнего разговора. Не хочу, чтобы он думал обо мне, — продолжает Дайки, а Сатсуки молчит и ничего ему не отвечает.
Она, разумеется, выполнит просьбу Дайки, но не может не усмехнуться про себя. Момои понимает, что они и так оба думают друг о друге вне зависимости от каких-либо ее слов.
Они говорят еще несколько минут, после чего Дайки уходит, а она смотрит на свои наручные часы. Через час она должна встретиться с Кисэ.
***
Кисэ смотрит на экран своего телефона. Сатсуки редко опаздывает, но ее уже нет двадцать минут.
Рёта заказывает себе большой капучино у стойки и идет к бару, ожидая ее. Некоторые люди откровенно рассматривают его, видимо, узнав, но не подходят, а сам Рёта и вовсе отворачивается к залу спиной. Его взгляд падает на зеркало, и если честно, он бы и сам на себя смотрел, учитывая то, что он не снял с себя довольно-таки необычные дизайнерские шмотки, в которых проходила фотосессия. Саму одежду подарили ему, а свою он оставил в студии, потому что заляпался кофе.
Сейчас на нем рваные светлые узкие джинсы, серебряная цепочка, висящая на бедрах, черная облегающая водолазка с замысловатым рисунком, а вместо его привычной серебряной сережки, длинная золотая змея, обвивающаяся до раковины уха.
Его капучино готов, и когда он поворачивается, чтобы сесть за свободный столик, видит, как внутрь кафе входит запыхавшаяся Сатсуки. Та явно торопилась, когда поняла, что опаздывает. Он улыбается ей и взмахивает рукой, а она виновато сморит на него и тоже улыбается.
Они садятся за столик.
— Прости, Ки-чан, я просто время не рассчитала и…
— Да ничего страшного, Момо-чи, я сам недолго здесь, — говорит он, а она улыбается ему. — Так где ты была?
— Я… эм, — она отводит взгляд, а Кисэ сразу кивает. Он слишком хорошо знает выражение ее лица, когда она пытается что-то скрыть. Хотя скрывать что-то, кроме этого, ей просто больше незачем. Тем более, она всегда делает это просто для того, чтобы он не нервничал, узнав о их встрече.
Момои прикусывает губу, а он чувствует, как начинает злиться.
Конечно же, она была у Дайки, ей-то он не запретил приходить.
Он зло вздыхает, а она дотрагивается до его запястья.
— Ки-чан…
— Дай угадаю, он опять сказал не передавать ничего из разговора и прочее, — он поджимает свои губы, опуская голову. Длинная челка закрывает его глаза, и он откидывает ее рукой. Последнее время он постоянно чувствует эту злость.
Гнев, злость, ярость, все отрицательное, и даже сам не представляет, как с этим справиться. Будто бы это от него и не зависит вовсе.
Он часто срывается на друзей, еще чаще на фотографов и менеджеров, хоть и чувствует себя виноватым позднее.
— Ты же знаешь, он просто хочет, чтобы ты жил дальше, — пытается успокоить его Момои, понимая друга по одному лишь взгляду, а Кисэ только усмехается в ответ.
— Да, и ему глубоко плевать, что, может, я не хочу жить дальше без него, — говорит он, а потом поджимает свои губы. — Я хочу курить, выйдем отсюда, — просит он, и она кивает. Рёта поднимается и идет на выход из кафе, доставая из заднего кармана пачку, что купил по дороге сюда.
Не слишком тяжелые сигареты, но успокаиваться помогают, по крайней мере, Рёте так кажется, возможно, это все просто самовнушение.
Он поджигает кончик сигареты и вдыхает в себя дым. Он не имеет права злиться на Дайки даже немного, не после того, что тот для него сделал, но тем не менее не может иначе.
Три с половиной года он не видел его, чертовых три с половиной года, потому что тот запретил появляться в тюрьме, и Кисэ знает его гребаный характер, если бы он приходил, несмотря на его слова, тот бы делал все, чтобы они не виделись.
— Дай-чан любит тебя настолько сильно, насколько может это делать, Ки-чан, — Рёта выдыхает дым и прикрывает глаза.
— Именно из-за этого он сказал мне, чтобы я изменял ему и не парился насчет этого, — он поворачивается к Момои. — Дайки сказал, Момо-чи. Он ревновал меня даже к Кагами-чи, если помнишь.
— Будто бы ты не знаешь, почему он так сказал, Ки-чан! — недовольно возражает ему Сатсуки, начиная хмуриться. — Тем более, хочешь сказать, что ты не спал ни с кем за эти три с половиной года? — Кисэ опускает взгляд и отворачивается от нее, а она скрещивает руки на груди.
— Ничего никогда не доходило до конца, и ты об этом знаешь, — отвечает он Сатсуки, которая уже не краснеет. Они слишком привыкли говорить даже на откровенные темы. — Будто бы у него там какого-нибудь смазливого пацана нет, — недовольно говорит он, а Момои устало вздыхает.
— Ки-чан… — начинает она, глядя на него, — ты же понимаешь, что дело не в этом? Не в том, был ли у тебя с кем-то секс или у него, да и вообще, проблема не в сексе. Тяжело жить, не видясь друг с другом, но ты не можешь злиться на него за это, он сказал тебе не приходить. Он сделал это не без причины.
— Момо-чи, ты знаешь его чуть ли не с пеленок, ты любишь его так же, как и я, — она заглядывает в его глаза и сводит брови. — А теперь представь, что значит не видеть его, не разговаривать с ним, не знать, что вообще у него происходит. Да, секс — последнее, что вообще меня волнует, пусть хоть всю тюрьму трахает, но он лишил меня большего, чем просто секс. Он отрезал меня от себя.
— Он это сделал для тебя же, — отвечает Момои, а Кисэ медленно кивает.
— И тем не менее не злиться на него за это я не могу, — он выкидывает бычок от сигареты. — Сменим тему, — просит он, а она просто кивает, и они опять заходят в кафе.
Разговоры о Дайки всегда заканчиваются так. И чем больше Кисэ старается о нем не думать, тем больше думает.
Ему кажется, что он даже не жил по-настоящему все это время, зато чувство того, что от него будто бы оторвали половину него самого, не проходит уже черт знает сколько времени. Ему кажется, он даже привык к этому гадкому чувству.
Все друзья и родные говорили ему, что вскоре он свыкнется, и станет легче жить, но легче не становилось.
Забываться не помогало ничего.
Да, самым сложным был первый год, и он просто хочет забыть этот чертов ад, который он проживал каждый день. Он может только удивляться, как выбрался из всего этого дерьма, как вновь начал ходить по улицам вечером, не оглядываясь, как наконец смог смотреть на себя в зеркало.
Первое время на работе обсуждалось только это, каких только версий произошедшего Рёта не слышал, но итог всегда оставался один — Дайки убил человека из-за него.
Впрочем, сплетни улеглись быстро, как обычно и бывает, и он вошел в обычную колею, работать было несложно, а с тем, как он взрослел, прибавлялись и контракты, которые он с радостью подписывал, получая за это неплохие деньги.
Он сделал несколько операций, чтобы убрать шрам со своего бока, куда его пырнули ножом, но след все равно остался, в отличие от шрама на подбородке. И пусть он постарался убрать все следы того дня, понимал, что никакие операции не помогут ему забыть его.
Только год назад он накопил денег на небольшую квартиру вблизи центра города, туда он перевез вещи из квартиры сестры, которая несколько раз приезжала, чтобы проверить, как он. Родители были против того, чтобы Рёта съезжал, но он уже не слушал их, жить вместе дальше казалось невыносимым. Да, родители старались помочь ему, но он видел, как его присутствие угнетало их, они не могли смотреть на него без грусти, а он не хотел обрекать их на жизнь в печали.
Конечно, когда они увидели, что на новую квартиру он так же перевез и вещи Дайки, реакция была негативной, и Рёта никогда не делился с ними ни тем, что сказал ему Дайки, ни тем, что он чувствует из-за этого, но почему-то те думали, что после того, как Дайки выйдет из тюрьмы, они не будут вместе.
Впрочем, Рёта и не спорит с ними, просто делает все так, как считает нужным, тем более, он больше от них не зависит материально.
После того, как они с Момои попрощались, он пошел к себе домой. Хотелось чуть-чуть прогуляться и подумать. Они больше не разговаривали про Дайки, тем более, Сатсуки всегда держится как партизан, если это касается его, из нее и слова не выжмешь.
Он только несколько раз пересекался с родителями Дайки, те не то что не здороваются с ним, даже смотреть в его сторону не могут. Впрочем, ему плевать на родителей Дайки и на то, что там они думают про него.
Зайдя к себе домой, он снимает черные кроссовки и проходит внутрь. Он не смог удержать себя и не поставить их совместные фотографии в квартире. Их немного, всего три, но ему кажется, что так эта квартира становится более уютной. Он с самого начала знал, что так будет больнее, но хоть так он мог смотреть на Дайки.
На небольшом секретере в гостиной стоят две фотографии, одна со времен Тэйко, вторая после игры с американцами, где они все вместе. Они с Дайки тогда еще не встречались, но уже были влюблены. Кто ж знал, что все в итоге выйдет так.
Кисэ снимает с себя одежду и кидает ее на диван, а сам идет в ванную, чтобы принять душ. Его волосы отросли так, что он может без труда завязывать короткий хвост, правда челка теперь лезет в глаза, но скоро он обязательно пострижется.
Холодные капли воды успокаивают, он намыливает волосы своим шампунем и прикрывает глаза, чтобы тот не попал в них. Завтра у него нет никаких дел, он, по крайней мере, может позволить себе хоть немного расслабиться.
Выйдя из душа, он замечает, что его телефон звонит. Он наспех обматывается полотенцем и смотрит на экран, звонит семпай.
— Да?
— Ты почему не позвонил? Я ждал звонка, — недовольно говорит Касамацу, а Кисэ улыбается.
— Прости, семпай, я просто пошел в душ и забыл, — оправдывается Рёта.
— Ты сегодня дома? — спрашивает тот, и Рёта сразу вспоминает, как Дайки раньше называл Касамацу сумасшедшей мамашей, впрочем, Рёта также помнит, что Дайки ревновал его к нему, пожалуй, сильнее, чем ко всем остальным.
— Да, думаю, что да, — отвечает Рёта. Он выходит из ванной, придерживая телефон плечом. Касамацу, как всегда, возмущается чему-то, а Кисэ заходит в спальню и скидывает полотенце, чтобы высохнуть быстрее. Раньше, когда они с Дайки жили вместе, Рёту очень раздражала его привычка ходить голым после душа, а сейчас и сам так делает.
— Кисэ, ты там слушаешь меня? — спрашивает семпай, а Рёта задерживает взгляд на их с Дайки фотографии. Это их последняя совместная фотография. Она сделана в спешке, на переднюю камеру телефона. Восемнадцатого июня. Ему тогда исполнилось двадцать.
На фотографии только они. Дайки обнимает его за плечо и широко ухмыляется в своей манере, а сам Рёта смотрит на него так, будто в нем заключается весь его мир.
Рёта слишком соскучился по нему, по его голосу, по мату, даже по крикам. По всему нему. А тот даже не позволяет просто увидеть себя.
— Кисэ?
— Я передумал сидеть дома, я хочу в клуб, у меня есть приглашение в новый, там сегодня намечается неплохая тусовка, — отвечает Рёта, и тут же слышит удивленный возглас Касамацу.
— Что? Совсем спятил? Что ты там забыл? — спрашивает Касамацу.
— Хочу отдохнуть, — просто отвечает Кисэ, проводя пальцем по рамке, где находится щека Дайки. — Мне срочно надо отдохнуть, — это он говорит уже сам себе, а потом вздыхает. — Касамацу-семпай, если хочешь, то можешь пойти со мной, — говорит Рёта. — Я пока буду собираться, начало будет в десять, если хочешь, приходи ко мне домой и вместе пойдем, — Рёта уже не слушает то, что говорит парень, и вешает трубку.
Рёта кладет телефон на тумбочку, откидывает покрывало и ложится на кровать. На половину, на которой обычно спал Дайки, хотя, по факту, Аомине еще ни разу не спал на этой кровати.
Впрочем, он не долго лежит, и через двадцать минут уже начинает собираться. Он надевает обычные узкие джинсы и белую рубашку, вставляет свое серебряное кольцо в ухо, расчесывает еще не до конца высушенные волосы, а когда выходит из спальни, в дверь уже стучится Касамацу.
Рёта надевает кроссовки и открывает дверь, за ней стоит Касамацу, тот уставший после своей работы и недовольно смотрит на него.
— Семпай, я могу и сам пойти, ты же еле на ногах стоишь, — говорит Рёта и выходит к нему. Он закрывает дверь ключом, проверяет карманы на наличие кошелька и идет к лифту.
— Ты не умеешь пить, — отвечает Касамацу, глядя на него, а Кисэ пожимает плечами. Ну и что, что не умеет.
— Ну и плевать, веселье мне все равно никто сегодня не обломает, — отвечает Кисэ, глядя в темно-серые глаза семпая. Тот ничего не отвечает ему.
В клуб их пускают без очереди, когда Рёта говорит свое имя. Он сразу же окунается в атмосферу, свет здесь темный, только яркие вспышки от светомузыки и громкая музыка, ремиксы последних хитов. Все люди толкают друг друга, официанты ходят с подносами, уворачиваясь от танцующих людей, а сам Рёта сразу же теряет Юкио и даже не задумывается, где тот может быть.
Он идет к длинному бару и сразу заказывает себе сакэ. Бармен сразу ставит перед ним рюмку, и Рёта залпом ее выпивает, оставляет деньги и идет к танцполу.
Алкоголь немного разгоняет кровь, и ему становится будто теплее в груди. Розово-красный свет бьет по глазам, и он прикрывает их, начиная танцевать под громкую клубную музыку, чувствуя, как об него со всех сторон трутся незнакомые люди. Он чувствует запах их духов, перемешанных с потом.
Ему нужно больше выпивки.
Он чувствует, как кто-то проводит по его бедрам, и поворачивается, сзади стоит симпатичная девушка его возраста, у нее яркий макияж, а в глазах возбужденный блеск, и Рёта совсем не против танцевать с ней. Она крепко прижимается к нему своей грудью, ее руки гуляют по его телу, губы с липким блеском целуют его шею, а когда она хочет поцеловать его губы, он отстраняется и говорит, что ему нужно еще выпивки. Музыка сменяется одна за другой, но за битами Рёта даже не слышит ее.
Он проходит через толпу, чувствуя руки людей на себе, чувствуя, как некоторые стараются задержать его.
Еще трех рюмок сакэ хватает для того, чтобы перед глазами появилась дымка. Он чувствует, как тело становится легче, да и танцевать тоже легче.
Его совершенно не тревожит ни одна мысль, их заглушает громкая музыка и всеобщее веселье. Его танец уже даже и не похож на танец, да и никто из толпы особо не волнуется, как танцевать, все просто ловят сегодняшний кайф громких битов музыки.
Диджей что-то кричит в микрофон, и все галдят, Кисэ смотрит на зеркальный шар вверху и широко улыбается, а когда опускает взгляд, видит, как за ним наблюдают.
Это высокий парень, Рёта раньше его никогда не видел, но по взгляду зеленых глаз он понимает, что парень уже раздел и поимел его во всех возможных и невозможных позах.
Кисэ тоже смотрит на него и слабо ухмыляется, а парень идет к нему. Почему-то сейчас ему плевать, он готов переспать с первым встречным парнем, тем более, разве сам Дайки не против?
Парень подходит совсем близко, он одного роста с ним, и Рёта утыкается лбом в его плечо, чувствуя на своих бедрах сильные руки. Они движутся под биты, и Рёта обнимает его одной рукой за шею, а потом заглядывает в глаза.
Из-за алкоголя ему сложно фокусировать взгляд на чем-то одном, тем более, при таком освещении.
— Хочешь уйти отсюда? — спрашивает парень низким голосом, а Рёта просто кивает, чувствуя, как его утягивают за собой. Он пытается проглядеть Касамацу в толпе, чтобы предупредить о том, что уходит, но не находит его.
Парень выводит его из клуба, а когда говорит что-то про такси, Рёта прижимается к нему всем телом.
— Моя квартира в паре улиц, — он говорит это в его губы, прежде чем получить смазанный поцелуй.
Они быстро ловят машину и садятся на задние сидения. Кисэ медленно говорит адрес, а парень начинает выцеловывать его шею, облизывая и прикусывая солоноватую от пота кожу.
Таксист недовольно поглядывает на них, но Рёте плевать. Ему также плевать, что его вполне могли сфоткать папарацци, в конце концов, он думает, ни для кого не секрет, что его вкусы распространяются в обе стороны.
Кисэ открывает квартиру, в ней выключен свет, и он не хочет его включать. Он захлопывает дверь и прижимает к ней парня, целуя его в губы. Это грубый поцелуй, и Рёта крепко зажмуривает свои глаза, стараясь представить Дайки, но ничего не выходит, этот парень просто целует его не так. Ничьи поцелуи не сравнятся с поцелуями Дайки.
Он ведет его к спальне, попутно с этим помогая срывать одежду. Он еще никого не приводил на эту квартиру до этого, хотя у него и секса-то полноценного ни с кем не было, хотя все-таки в зажиманиях и прочем он не ограничивал себя, по крайней мере, если выпадала возможность, хотя после разрядки всегда чувствовал злость, вспоминая слова Дайки.
— Гондоны есть? — спрашивает парень, а Рёта прикусывает его нижнюю губу.
— Замолчи, — просит он, хотя тон жесткий. Рёта не хочет слышать его голос.
Он чувствует бедром возбуждение парня, тот дергает полы рубашки, срывая несколько пуговиц, и тянет его к себе за талию, не прерывая поцелуя, а когда ведет к кровати, случайно задевает тумбочку бедром.
Рёта раскрывает глаза, когда слышит звук разбившегося стекла, и отстраняется от парня.
На полу лежит рамка с их фотографией.
— Эй…
— Заткнись, — опять говорит Рёта на этот раз грубее. Он мягко отталкивает его от себя и садится на колени перед рамкой, а когда берет ее в руки, видит треснувшее стекло. Треснувшее прямо в середине фотографии, разделяя их друг от друга.
На его глаза наворачиваются слезы, и он сжимает зубы.
— Все нормально? — осторожно спрашивает парень, а Рёта поворачивает голову к нему и смаргивает слезы.
— Убирайся отсюда, — парень удивленно смотрит на него, а Рёта указывает пальцем на дверь. — Вали отсюда, — взгляд парня становится злым, тот фыркает и разворачивается, через несколько мгновений он слышит звук захлопнувшейся входной двери.
Он не сводит взгляда с их фотографии. На стекло капают мелкие капли его слез, стекающие в трещины, и Рёта чувствует, с какой болью бьется сейчас его сердце.
Может, это алкоголь, может, он просто устал быть сильным, но он не может остановить свои слезы.
— Аомине-чи, — тихо говорит он, как когда-то в школе, чувствуя, как глаза начинают щипать сильнее. Он осторожно опускает рамку и закрывает свои глаза рукой.
Ему противно от самого себя, захотеть переспать с первым попавшимся парнем просто из злости, разве Дайки такое заслужил? Дайки, который сидит в тюрьме из-за него, из-за того, что мстил за него.
— Я больше не могу, — шепчет Рёта, вытирая ладонями слезы с щек. — Больше не могу, — он справился с ночными кошмарами, справился с бессонницей, справился с неприязнью к чужим прикосновениям, справился со страхом, но справиться с тем, что его сердце разбито в клочья, он просто не может, это выше его сил.
Он садится на пол и опирается спиной на выступ и матрац двуспальной кровати, которая действительно велика для него одного. На которой они с Дайки должны засыпать и просыпаться вместе.
Его сердце начинает биться медленнее, а дыхание выравнивается, хотя слезы все равно продолжают течь из глаз. Его взгляд направлен в никуда. Рёта вытаскивает из рамки их фотографию и кладет ее на покрывало, возле своей головы, а саму разбившуюся рамку отталкивает ногой и закрывает глаза.
В темноте все крутится, и ему кажется, что его стошнит от выпитого алкоголя, но он терпит. Он проводит пальцами по гладкой фотографии и поджимает свои губы, утирая второй рукой слезы.
Дайки будет сидеть еще полтора года.
Рёте надо стараться существовать еще полтора года.
