Петербург — Чикаго

С самого утра Артемию кажется, что с его партнером по звену что-то не так. Если точнее, всё: не так катается, не так подъезжает к скамье, не так снимает шлем и пьёт между сменками. Не плохо, просто по-другому. Женя почти что слишком долго не выпускал Панарина из объятий после заброшенной шайбы. Женин взгляд без стеснения задерживался на его лице, когда они оказывались рядом. Женя одно, Женя другое — он был везде. То строил глазки, то обезоруживающе улыбался просто так, то неприлично долго гонял по раздевалке в одном полотенце. Он это специально делает? Ну не может же быть, что он всегда так себя вёл, а я только сейчас заметил? Сначала происходящее вызывало любопытство, может, нравилось даже, но потом Тёма начал злиться. Тёме очень не нравится, когда у него не получается что-то самому себе объяснить. Ни твёрдого намерения, ни заготовленных реплик — в голове ничего нет, кроме некомфортно пульсирующего не то гнева, не то возбуждения, и это чувство мешает идти прямо, мешает думать, застилая глаза, как горячий пар. В ушах у Тёмы звенит, реальность воспринимается урывками: вот Женя, выходя из раздевалки, проводит свободной рукой по волосам, идет по коридору, уставившись себе под ноги, вот подходит к развилке, собирается, оглядываясь, повернуть направо — а в следующую секунду горячие руки вцепляются в него и уводят в противоположную сторону, в затененный тупиковый ход для персонала. Женина спина глухо ударяется о стену, сумка падает на пол, вода с взъерошенных прядей капает на тонкую светлую майку и бежит ниже; внезапно чужая хватка ослабевает, Артемий на мгновение словно теряется окончательно — но всё-таки успевает упереться руками в шершавый бетон аккурат возле Жениных плеч, чтобы перекрыть возможные пути бегства. Что дальше? Сначала Женя на удивление спокоен. Ну да, его только что прижали к стенке за углом, и нарушили все законы личного пространства, и дышат мятой в лицо — но это же Тёма, он свой, он ещё совсем ребёнок, его всё время заносит с проявлениями крепкой мужской дружбы, он, может, важное что-то хочет сказать. С запозданием сердце (или что-то другое) напоминает, что в том и дело, что это же Тёма, тот самый, из-за которого в голове с самого августа всё неправильно и даже неприлично, и сейчас он стоит слишком близко и слишком двусмысленно; от осознания этого факта дыхание почему-то сбивается, глаза начинают бегать, а отсутствие привычных слоёв игровой амуниции между ними никак не прибавляет уверенности. Панарин очень хочет наконец заговорить, но воздуха не хватает, будто он бежал по этому коридору сломя голову, и каждая попытка произнести что-нибудь прерывается еще на стадии вдоха. Ему мерещится, что гуляют стены и шатается пол, и, наверно, сейчас кто-нибудь тоже завернёт не туда и объясниться не получится — значит, нужно торопиться. Отдышаться удаётся не сразу: — Же... Жень, объясни мне уже, — тот хлопает глазами в недоумении, он действительно не понимает, в чём дело, хотя, может, догадывается, — что происходит? Что-то я не догоняю, к чему всё идет, но сейчас тут ты происходишь, думает Женя. И если так вопросы задавать, тебе не то что я — никто ничего вразумительного не ответит. — Ты о чём вообще? Артемий чувствует, что закипает. Что, так и будет невинную овечку строить? Прокрадывается мысль о том, что весь сегодняшний цирк ему почудился, и на самом деле ничего сверхъестественного не произошло, но пути назад уже нет — он продолжает: — Ты какой-то не такой сегодня. Все эти переглядки, странные жесты, объятия... Это провокация? — ничего себе, думает, какое слово нашёл. — Чего ты от меня хочешь? От тебя ничего не хочу. По крайней мере, это не твое дело. Обречённо глядя в потолок, Женя мотает головой: — Нет. — Что — нет? Женя смотрит так, будто сказал что-то очевидное, хотя понятия не имеет, что значил его ответ. — Нет, Тём, тебе показалось. Кому-то девушка нужна, — усмехается как-то довольно, хитро, на языке, похоже, вертится ещё не одна колкость. Панарин хмурится. — Ладно-ладно. Вопросов больше нет? Тогда до завтра. Откуда в нём взялось столько бравады, Женя не знает, но оперативно поднимает с пола сумку и пытается пройти под преградившими путь руками. На этом вся дерзкая выходка заканчивается, потому что через долю секунды Женины плечи буквально прибиваются к голому бетону чужими ладонями — Тёма зол, очень зол, только обычно он злится как семнадцатилетний гопник из провинции, а сейчас выглядит действительно устрашающе, смотрит прямо в глаза и что-то беззвучно выговаривает приоткрытыми губами. Женя чувствует себя провинившимся ребенком, но не боится. Сейчас бы, думает, уехать домой и завалиться на диван перед ящиком с какой-нибудь пиццей и безо всяких партнёров по звену. Вдох, выдох. Хлопает дверь раздевалки, ключ поворачивается в замочной скважине, стихают голоса, удаляются шаги. Где-то щелкает выключатель, и единственная лампочка в узком закоулке гаснет, погружая его во тьму. Техник покидает секцию последним, он, кажется, слышит из-за угла возню и чьё-то тяжёлое дыхание, но желание выспаться оказывается сильнее любопытства. Даже не обернувшись, он уходит домой.