Бежит Койот Брэдли

Брэдли не любил кленовый сироп. Ни на вкус, ни на вид, ни даже на запах. Он и флаг Канады не любил из-за этого противного сиропа, господи! Да будут прокляты те несчастные, что придумали истязать бедные деревья. Да будут прокляты те, кому в голову пришла светлая идея подавать кленовый сироп к вафлям и блинчикам. Брэдли обожал блинчики. Раньше. Давным-давно, когда официанты придорожных кафешек не тянулись к тарелке с огромным кувшином, полным этой липкой дряни, чтобы испортить ему завтрак. И ведь редко когда удавалось их остановить! Блины, ровные, жёлтые, маленькие копии древнего солнца, поднимающийся от них пар, в который хочется завернуться, как в плед... Такой картины и ощущений уже не найдёшь ни на одной трассе отсюда до канадской границы. Сплошь и рядом — кленовый сироп. Словно он святая вода. Или слёзы Великого Вепвавета. Брэдли старался не думать, насколько всё хуже за границей. С вафлями дела обстояли чуть лучше. Пусть их поголовно называли "венскими" - хотя до Вены целый океан, какое они право имеют? - но хоть поливали не кленовым сиропом. Поливали шоколадом, сливками, мёдом, кучей биохимических выкидышей со вкусом клубники, вишни, черники и всех ягод, какие только могли вспомнить или придумать. Пару раз встречался Брэдли и сироп из вороньих ягод. Подумать только. И люди ведь пробовали. Нахваливали. В настоящей водянике столько непресности не найдёшь. Вафли в чистом виде подавали, как и блины, только в одном месте — дома, у плиты. Хочешь? Надевай фартук. Дома никаких сиропов днём с огнём не сыщешь. Да только у Брэдли была одна небольшая проблема. У него не было дома. Вернее, был, конечно. Вот это всё, от пола до потолка, от канавы до звёздного неба, которое особенно хорошо из этой самой канавы и видно. Поскользнулся, упал - и любуйся. Одно жалко: в таком доме не испечёшь ни блинов, ни вафель. А в кафешках - даже в «У Деннис», в этом оплоте семейной кухни — сиропы. В бутылках. Блестят на солнце. Брэдли никогда не расплачивался за свои завтраки деньгами. Если подумать, он вообще не помнил, чтобы руки его хоть когда-нибудь держали монеты. Бумажные купюры - было дело, разок, чтобы удостовериться, что там действительно накарябано сакральное "На Бога уповаем". Ох, и смеялся он. Пока не понял, что никто не уточнял - на какого именно бога. Слова - опасная штука. Любая абстракция, которую возвеличили верой до небесного сана, могла подумать о себе. Но Брэдли, конечно, такой ошибки не сделал. Хотя очень хотел. За его завтраки платили сонные туристы, за обеды — последние новости, за ужины - сальные шуточки. Иногда он расплачивался своим телом за удовольствие, но это уже была история вовсе не о блинах, и тем более не о вафлях. Полдничал Брэдли редко. Но если приключалось с ним такое — то тогда в качестве платы шли в ход певучие сказки. Их мало кто любил теперь: то ли мир испортился, то ли виной всему был проклятый кленовый сироп. Брэдли склонялся ко второму варианту. Но не отрицал и первый. В августе он подошёл к другой границе, той, что была подальше от канадской. В отличие от любых других границ, эта была видимой для тех, кто хотел её видеть, и невидимой для тех, кто очень торопился. Брэдли никуда не торопился. Но всё равно заметил деревянную вывеску только после того, как учуял запах. Потрясающий запах вафель. Густой и жёлтый. Кое-где даже оранжевый. Брэдли глянул на солнце — далёкий светильник в голубом небе, глаз обварившегося божества — и прищурился. Время полдника. Время сказок. К столику официантка не подскочила, не подбежала и даже не подошла. Она подплыла, как баржа, гружённая иноземными яствами, как фестивальная платформа, гордая собой и тем, что в себе несёт. — Вафель? — промурлыкала она себе под нос, и Брэдли вдруг понял, что никак не может поднять взгляд на её лицо. Не потому, что он был плохим парнем и пялился исключительно на интересующие его вещи, а потому, что просто не мог. Странное чувство. Почти забытое, надо сказать. — Сказку? — прохрипел в ответ Брэдли, закатывая рукава своей дрянной рубашонки и стараясь поднять взгляд выше линии тонкой девичьей шеи. И тогда она рассмеялась. Он не услышал смеха, но понял это по тому, как колышутся складки её громадной юбки. Одежда её шуршала громче, чем играл на фоне Данс Макабр: то ли приёмник вышел из строя, то ли официантка была слишком живая. Брэдли подумал, что даже не может понять, сидит ли он в этой забегаловке один, или вокруг него десятки туристов, или сотни ждущих в очереди, или миллионы его собственных отражений. И тогда он тоже засмеялся. Своим особенным смехом, который не показывал никому. Своим лаем. Она принесла ему десяток калавер*. Чистых, вафельных, без традиционной глазури, и — слава всем-всем богам, даже забытым, особенно забытым — без кленового сиропа. Ооо, за это она заслуживала самой лучшей сказки. Сказки, которая наступила до начала времён и закончится уже после их конца. — Что у вас там на вывеске? "Миктлан"? Я не рассмотрел как следует. — Ты уже по ту сторону, Койот, — Катрина улыбнулась своей безгубой улыбкой и положила поднос на стойку. В серебристой его глади отражался череп, раскрашенный лучшими красками — её настоящее лицо. — По ту сторону американской границы. У меня в гостях, стало быть. Брэдли-Койот снова залаял и поддел острым когтем вафельную калаверу. —Рассказать тебе сказку, Катрина? Август на дворе, твоё время.** — Только если в этой сказке нет кленового сиропа. — И ты? —у Койота демонические искорки в глазах. Пляшут. — Всё зло от кленового сиропа. Кто-то его пролил на человечество. И продолжает поливать, день за днём, день за днём... Голос Койота превращается в песню, а песня — в вой. Катрина слушает, подкладывает Брэдли вафли и кивает. Сказка эта длинная, как вечность, и закончится только вместе с миром. Койот умещает её в один полдник. Потому что после всего —после жизни, после смерти, после большой катастрофы и страшного суда — не останется ничего, кроме его хохочущего лая. ______________ *калавера - кондитерское изделие, часто в виде черепов, используемое для украшения алтарей. Употребляется в пищу во время празднования Дня Мёртвых. **во времена империи ацтеков праздник, похожий на День мертвых, отмечался в девятый месяц ацтекского календаря, который приходится на современный август.