Бежит Койот Брэдли

Невинная забава — покататься в лодочке И не упасть при этом в мёртвую воду, И не пропасть в разящем смертью тумане. Старуха в плаще из совиных крыльев, от которых разило слепотой, вытягивала руку в приглашающем жесте и улыбалась проходившим мимо парам. Оскал её, конечно, мало напоминал улыбку. Храбрецов на ярмарке было предостаточно. Подтянутые обладатели фирменных школьных курток пытались произвести впечатление на своих спутниц. Менеджеры придорожных закусочных, присматривающие за несколькими десятками незаконных эмигрантов, хотели доказать, что их нельзя называть «цыплятами». Обладатели байков и свободного взгляда на жизнь испытывали свою стойкость. А женщина-сова обрадованно кивала и провожала смельчака до импровизированной пристани. Расписанная перьями лодчонка качалась на отравленных химикатами и злословием волнах. Из тумана доносился рёв — его слышали только храбрецы, которых женщина-сова брала за руку. Она подталкивала их к борту, исцарапанному, должно быть, перепуганным животным, и неизменно улыбалась и кивала. Кивала и улыбалась. Как фарфоровый болванчик или одна из тех собачек, которых автолюбители пришпиливали над приборной доской. Смельчаки садились в лодку и исчезали в тумане. Их не искали. Ни подружки-болельщицы. Ни отцы, ни матери — никто из родственников. Их не вспоминали. Ни эмигранты в закусочных, ни те, с чьих губ так часто слетало презрительное «цыплёнок», ни товарищи по духу. Когда лодка причаливала к берегу, выныривая из тумана, подобно маленькому «Летучему голландцу», она гремела. Позже, когда ложились на землю сумерки, старуха в плаще из перьев сворачивала разостланную на дне лодчонки скатерть и уносила добычу в свою расписную палатку. И только там вываливала кости на лежанку и обгладывала их. К ярмарке близ реки, имя которой он, ничуть этого не стыдясь, забыл, Койота привели ноги. Было в них его главное проклятье: не знал Койот покоя, оставаясь на месте. В дороге был его смысл: в протоптанных дорожках, в непролазных кущах, в том самом ощущении, которое всякий раз испытываешь на собственной шкуре в незнакомом месте. Ярмарка пестрела огнями и такими яркими судьбами, что у Койота голова пошла кругом, а шея заныла. Праздник жизни! Улыбки со всех сторон, шум, в котором не слышно тявкающего лая, и музыка из динамиков. Конечно, вовсе не такие же нужные, какие пел сам Койот, но тоже вполне сносные. А посреди всего этого — лодка в совиных перьях. Взглянул на неё Койот, и улыбка его померкла. Она никогда не исчезала полностью: оставалась в глазах, в чуть приподнятом уголке рта, иногда пряталась в веснушках. Но сейчас Койоту хотелось завыть и сбежать. Он не сбежал. Подошёл к лодке, в которой гремели невидимые кости, и опустился на корточки. Дотронулся до расписного борта. Позволил запаху смерти пропитать себя до самого хвоста. — Сядешь? — проскрипела старуха в плаще из совиных крыльев, указывая трясущейся рукой в туман. Койот посмотрел на неё прищурившись. Было в ней множество нитей, — чёрных, свитых в узел, пульсирующий единственным желанием: никогда не умирать. Многие хотели жить вечно. Кто-то искал легендарные камни. Кто-то убивал единорогов. А кто-то менял свои истинные таланты на колдовство и находил способы продлевать свою жизнь бесконечное число раз. Так поступил один трусливый волшебник далеко на севере. Так совершил сделку за океаном жадный до крови полицейский. Женщина в совиных перьях обрела свою удачу случайно, как многие дураки. Сколько ярмарок она уже обошла? Сколько душ подарила тому, кто поддерживает в ней жизнь? Получает ли она до сих пор от жизни удовольствие? Да. Это видно по её глазам. Всё ещё блестящие. Всё ещё жаждущие. Или нет. Глаза иногда блестят от страха и невыплаканных слёз. И Койот ответил: — Сяду. У него не было родных, чтобы искать. У него не было знакомой болельщицы. Он отвечал только за самого себя. И он знал, что непременно вернётся на берег. Туман обнял его, как давнего друга. Проклятие в ногах отозвалось огнём: не любило оно путешествовать по воде. Особенно по такой спокойной. Почти мёртвой. С берега не было видно ни лодки, ни стоящего в ней Койота. Женщина-сова присела на перевёрнутый ящик и стала ждать. Лодка причалила к мягкой, зыбкой земле, которая, конечно, вовсе не землёй была. Койот это знал. Как знал и то, что после конца времён только его тявкающий смех ещё будет звучать, сливаясь с его же смехом до начала времён. — Выходи, — сказал Койот, усаживаясь вниз и скрещивая ноги. И из тумана вышла жирная Жажда, похожая на чей-то дурной сон. Должно быть, она произошла от Короля Смерти. Или от Волка. Или от той безликой богини с юга, которая не боялась смерти и устраивала в её честь карнавал. Никого из них Койот не боялся встретить. Глаза Жажды — маленькие и чёрные — попытались заглянуть ему в душу, но не смогли даже отыскать её. — Присядь, — Койот указал на колыхающуюся перед ним землю, и Жажда послушно подогнула свои тонкие лапы. И они поговорили. Жажда рассказала о южной стране, в которой не было кленового сиропа, о том, как прежде она жила в крыльях сотни сов, и как потом ей пришлось уйти вместе с желавшей бессмертия старухой. Ей не хотелось уходить в страну, в которой люди не замечали колдовства: ни чёрного, ни белого, ни цветного. Ей хотелось вернуться под палящее солнце, зарыться в песок и никогда больше не вспоминать о воде, которая качала лодку. И Койот указал уставшей Жажде дорогу домой. Никто не запомнил его — ни как человека, ни как Койота — и когда проклятые ноги унесли его подальше от ярмарки, отсутствие гремящей лодки с совиными перьями заметила только бессмертная когда-то женщина. Она стащила с себя плащ из крыльев, который тут же рассыпался в пыль, и заплакала. Злые слёзы мешались со слезами облегчения — она сама не знала, каких было больше. Наверное, тех, что оплакивали лодку. Всё-таки она была удивительно красива.