Rozen Maiden Vergessene Zeiten

      По освещённому закатным солнцем тротуару шли двое.       Мимо них проезжали повозки и немногочисленные пока в городе автомобили, проходили дамы в красивых платьях и пробегали спешащие куда-то мальчики, очевидно, выполняющие поручения своих господ.       В общем, жизнь, казалось, текла тем же чередом, что и годы, десятилетия, может — века назад. На этих же улицах торговали своими картинами художники, зазывали в свои лавки продавцы, пели уличные музыканты — как сейчас, так и годы, десятилетия, а может — и века назад. По этим тротуарам, наверняка, ходили аристократы и попрошайки, банкиры и рабочие, торговцы и ремесленники — годы, десятилетия, а может — и века назад.       Сейчас же, отстукивая своими каблуками неровный ритм по брусчатке, к знакомому домику, в котором располагался их любимый кабак, шла пара людей.       Один из них был, судя по внешнему виду и манере ходьбы, бывший военный, а ныне, вероятно, нашедший какую-нибудь несложную работу горожанин без особых претензий к жизни. Одной рукой он иногда по-дружески обнимал за шею своего компаньона, а другой — размахивал, показывая куда-то, о чём-то беззаботно говоря и иногда хохоча над своими же шутками.       Другой держался молчаливо, будто бы смотря куда-то вдаль. По его внешности можно было бы подумать, что эти двое — отец и сын; однако, в голубых глазах второго отражалась несвойственная молодым тоска; он был гораздо старше, чем казалось на первый взгляд, и видно было, если присмотреться, что ему довелось испытать на своём веку гораздо больше разочарований и потерь, чем первому из пары.       — Ганс, и как ты на это смотришь? По-моему, в Берлине совсем с ума сошли. Вместо того, чтобы построить нам здесь новый мост, они отправляют металл на военные заводы…       — Ага.       — …а недавно совсем обнаглели — отобрали у Райхена все его рыболовные суда, чтобы переделать в штурмовые катера…       — Бывает.       — …и скоро, чую я, опять по Эльбе будут плыть баржи с солдатами…       — Угу.       — …война, поди, скоро!       — И что ты этим мне хочешь сказать?       — Я хочу сказать, что ты стал в последнее время совсем несносным. Тебя ничего не интересует!       — Пусть.       — Ничего, кроме этих твоих… кукол!       Ганс резко остановился, его компаньон, спустя мгновение, тоже. Ганс повернул голову, и они встретились взглядами.       — И что с того? — взгляд Ганса выражал смесь гнева и раздражения.       — Эээ… Да ничего особенного. Просто ты как-то… Изменился, что ли.       — Зигфрид, людям свойственно меняться. С каждой новой поставленной целью ты становишься немного другим.       Зигфрид недоуменно вытаращил глаза и помолчал.       — Да и философом ты каким-то стал, Ганс.       Они молча прошли еще пару минут, пока не дошли до небольшой толпы, из которой доносился смех и какие-то возгласы.       — И что же у тебя за цель? — задал вопрос Зигфрид.       Ганс будто не услышал его слов.       — Пойдём, посмотрим, — предложил он, схватив Зигфрида за руку и утащив его в гущу толпы.       Это был всего лишь уличный цирк. Когда Ганс с Зигфридом пробрались туда, откуда можно было что-то рассмотреть, на импровизированной сцене перекидывались какими-то шариками двое клоунов. Ганс смотрел на них отстранённо, без тени улыбки. Зигфрид было поначалу попытался комментировать их «мастерство», но поняв, что не дождётся от своего товарища ответа, смолк.       Ганс же смотрел на них с единственной целью: уловить пластику движений, чтобы потом воплотить её в своих творениях.       — Слушай, мне надоело, я пойду, что ли. Встретимся, где обычно, в «Лореляй», за нашим с тобой любимым столиком, — Зигфрид попрощался с Гансом и начал выбираться из толпы.       — Ага. Скоро тоже пойду, — не поворачивая головы, обнадёжил Зигфрида Ганс.       Тем временем на сцену вышел человек в чёрном фраке. Почему-то он показался Гансу знакомым...       Человек поглядел по сторонам, словно окинув аудиторию снисходительным, даже немного пренебрежительным взглядом, и объявил:       — Похлопаем нашим Полличи и Челличи, а теперь на сцену выйдет наша Канарино и попробует вам понравиться. Поддержите же её!       Человек ушел под одобряющий гул толпы — и на сцену поднялась маленькая девочка в желтом костюмчике с отливающими зелёным, будто под цвет её глаз, волосами. Она выглядела немного нелепо (как и подобает цирковому актеру), что вызвало пусть добрый, но всё же немного тщеславный смех аудитории. Скрипка, которую она держала в руках, лишь добавляла её образу неестественности: неужели она будет на этом играть?       — Соната «Сад роз», часть вторая, — произнесла тоненьким голоском девочка, положила скрипку па плечо, взмахнула смычком, и…       Люди засмеялись: так нескладно играть тоже надо было уметь. Понятно теперь, почему она выступает не в оркестре, а в цирке.       Но Ганс не засмеялся, а наоборот, удивлённо раскрыл свои глаза, в которых теперь не было ни тени сомнения, стоит ли здесь оставаться. В то время, как другие хохотали над невозможными диссонансами и выбивавшимися из тональности интервалами, для Ганса — как для истинного Мастера, за этими неверными нотами проступала мелодия, чистая и непорочная, плавная и ритмичная, восхитительная и будто неземная. Одним словом — идеал.       Ганса, стоящего посреди хохочущей толпы и поражённого игрой девочки, не замечающего ничего вокруг, похлопал по плечу неведомо как оказавшийся здесь мужчина во фраке, который несколькими минутами раньше объявлял этот номер на сцене.       — Ты знаешь, что делать, Мастер.       — Знаю, Лаплас, — ответил он.       Уже через несколько минут Розен бегом нёсся к своей мастерской.       В тот день Зигфрид в «Лореляй» его так и не дождался. А уже через неделю на красивом резном стуле в гостиной дома, где жил и работал Розен, сидела кукла в желтом платьице. Рядом с ней на столе лежала миниатюрная скрипка и смычок.       Розен, стоя перед ней на коленях, и с мягкой улыбкой вглядываясь ей в лицо, как вглядываются в лицо только что рождённого ребёнка, поправил ей волосы и ласково произнёс:       — Kanarienvögel…