К истокам кровавой реки

Если смотреть сверху, скала казалась выше, чем на самом деле. Так, наверное, чувствуют себя насекомые, когда висят на потолке спинкой вниз. Хотя нет — они ведь умеют летать и потому им не страшно сорваться. Мэсси, впрочем, тоже не боялся свалиться. Высота утеса была небольшой, в пять-шесть раз больше человеческого роста*. Внизу трава уже отросла весьма прилично, несмотря на раннее утро. Скалу покрывали мягкие волокна мха, которым вскоре предстояло иссохнуть и опасть. Сейчас же были самые лучшие часы — распускалась, словно цветок, застывшая за ночь в строгих ледяных линиях долина, нежно подсвечивалось золотом и перламутром небо, скальная гряда вдали казалась остановившимися языками пламени. За утесом виднелся спуск в окруженную низким плоскогорьем котловину. То есть, Мэсси знал, что он там есть, но заглядывать за край именно сейчас не рисковал. Те люди, что жили снаружи и изредка наведывались на склоны горного города, предпочитали делать обходы утром, и, случалось, палили по камням почем зря. Но все равно стена манила к себе. Долину он изучил уже давно, избродив ее целиком и полностью, переплыв все озера, поднявшись на все холмы, облазив доступные пещеры и подземелья. За каменным кольцом по всему окоему раскинулась равнина, покрытая перелесками, лугами, незнакомыми реками и пригорками. Дальше за плоскогорьем простиралась и вовсе незнакомая местность, которой сам Мэсси не видел и судил о ней только по расказам — иногда Септит говорил о том, что видел с высоты полета, иногда Авий бормотал скупо и неохотно про степь от края и до края Великой пустыни, иногда старый Корнут вел многоцветный неспешный рассказ о старых счастливых временах, о буйных лесах, прекрасных парках и нескончаемых благоуханных садах. Он в последнее время все чаще задумывался о тех краях. Дни относительно спокойного существования в долине как-то внезапно закончились, когда он вырос. Еще год назад все было гораздо проще — он мог сейчас пойти поболтать с другими ребятами, помочь им с какой-то несложной работой, или же посидеть у старого Корнута, подавая ему кисточку и горшочки с краской. Молодых шернов к историку было никаким лакомством не заманить — они знали, что рано или поздно Великий шерн, наследник легендарных Трех владык, сам выберет себе преемника, и никому не хотелось менять свободную и беспечную жизнь на вечную, хоть и почетную, работу хранителя древних знаний. Корнут уже нуждался в помощи, хотя не желал в этом признаваться, и на удивление спокойно относился к тому, что человеческий детеныш сидел рядом, помогая найти нужную кисть или смешивая краски в нужных пропорциях. Старик медленно наносил узоры на камни, жалуясь на цветовом языке, что ноги у него не ходят, крылья не летают, нормально видит один глаз из четырех, а молодежь-то нынешняя с луками по скалам сидит и о Вечной книге думать забыла. Постепенно увлекаясь, Корнут начинал говорить о счастливых древних временах, когда дни были коротки, Луна от полюса и до полюса покрыта чудесными садами, а шерны, населявшие ее, знали все тайны мироздания, могли строить высокие дома, облететь за несколько часов всю планету, переплыть моря, что сейчас высохшими пропастями закоченели в пустыне. Мэсси тогда замирал, глядя на лоб старика и боясь упустить хоть оттенок. А Корнут продолжал вести свою повесть на дивном языке, недоступном людям. Яркой переливающейся радугой мерцали рассказы о временах, когда мир был юн, жизнь полна надежд, а Земля называлась Прекрасной звездой. Потом темными, размытыми цветами появлялись упоминания о Великой катастрофе, о страшной войне, разразившейся далеко-далеко, за краем неба, в которой схватились могущественные противники во имя добра и зла и уничтожили друг друга, высушив половину Луны и остановив Землю. Знание и наука позволили вызвать силы, разрушающие саму природу мироздания — так отринем же мудрость, откажемся от добра и зла! Нет правды в них, нет смысла в вечном жизненном круговороте. Многие знания — многие печали. Обычно на этом старик выдыхался, резко обрывал цветовой рассказ, гасил свой светящийся лоб и недовольным взмахом руки отсылал Мэсси прочь. Теперь путь к старому историку тоже был заказан. Святилище Вечной книги находилось в центре города, а по дороге туда Мэсси попадался на глаза слишком многим шернам. Именно в последние дни он ловил на себе чересчур много подозрительных взглядов, и когда просто слонялся без дела, и когда участвовал в общих работах. Не далее как вчера он вместе с несколькими такими же юными выворотнями чинил кладку в подземном коридоре, проходящем недалеко от подземных горячих источников, чье тепло согревало дома по ночам. Внизу было жарко, и от дышащих паром стен, и от множества факелов. Большинство работников вскоре поскидывали с себя верхнюю одежду, оставшись в одних закатанных по колено штанах, их коренастые, крепко сбитые тела блестели от пота. Мэсси работал в рубахе, но вскоре ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Это был Граний, надсмотрщик, который ненавидел людей даже сильнее, чем прочие шерны, и особенную злобу питал именно к Ихазели и ее сыну. Сейчас он глядел на Мэсси так, что того бросило в холодный пот, несмотря на духоту в помещении. Мэсси оглянулся и понял — он единственный из работников оставался в верхней одежде. Граний продолжал буравить его глазами, потирая ладони своих электрических лап. Мэсси подчеркнуто спокойно стянул рубаху через голову, вытер лоб, сказал: — Уф, жара! — и продолжал работать, не осмеливаясь даже украдкой глянуть, не потекла ли краска. Он бы молился высшим силам, только не знал, каким. К счастью, в тот раз все обошлось, но это было лишним напоминанием о его отличии от других парней в долине. Мэсси за последние дни вытянулся довольно сильно, был выше матери на голову, как и многие выворотни. Но последние отличались кряжистостью и крепким телосложением, а Мэсси оставался мальчишески тонким и худощавым. К тому же у него над верхней губой и на подбородке появилось несколько светлых вьющихся волосков — предвестники будущих усов и бороды, которые у выворотней не росли совсем. Мать потихоньку от господина Авия подсовывала ему мыльный раствор и нож с острым лезвием. Он и сам понимал, что происходит что-то неправильное и ужасное, несущее конец их безопасной жизни. Хотя Авий, похоже, был осведомлен обо всем не хуже их с матерью. Сегодня, когда Мэсси выходил из их комнаты, Авий вдруг глянул ему в лицо и тихим свистящим шепотом сказал: — Морду отскреби хорошенько, чтобы ничего видно не было. А то сам ошкурю — мало не покажется. Он в последние дни был с Мэсси непривычно груб и постоянно срывался на крики и оскорбления. Все же за этими резкими словами Мэсси не чувствовал подлинной злобы, скорее, страх и тревогу. Возможно, еще и за мать — Ихазель уже с полгода чувствовала себя неважно, ее постоянно лихорадило, а иногда она кашляла кровью. Помочь ей было невозможно — среди шернов, что понятно, не водилось человеческих врачей. Авий, срываясь на своего воспитанника, ни разу за это время не повысил голос на Ихазель. Убрал из комнаты курильницу с благовониями, которые просто обожал. Однажды он привел из общины женщину, немного разбиравшуюся в болезнях. Знахарка была немолода, с темными глазами и быстрыми резкими движениями, смотрела исподлобья, а на Мэсси и вовсе покосилась так, будто он был мерзким животным. До Ихазели она дотрагивалась с видимым отвращением, превозмогая гадливость. После осмотра знахарка пробурчала несколько неутешительных фраз — да, она видела такое, нет, лечения тут не существует, на морском побережье или горячих источниках кровохарканья у людей почти не бывает, а далеко от моря случается. Если уж не помог разреженный горный воздух, не поможет ничего. Ихазель тогда ни слова не проронила, только погляделась в серебряное зеркало, усмехаясь, долго расчесывала волосы, взвешивала на руке тяжелые рыжеватые пряди. Мэсси вдруг понял — мать любуется своей красотой и прощается с ней. Он подошел, не зная, как утешить и что сказать, совершенно не думая, что же будет с ним самим. Ихазель, увидев его отражение в серебряной поверхности, вдруг шарахнулась с паническим воплем и упала на пол, запутавшись в собственном платье. Мэсси в испуге кинулся поднять ее и успокоить. — Ничего, ничего, — бормотала Ихазель, — все уже хорошо. Но как ты похож, о… Я думала, я умираю, и он пришел меня забрать. — Кто пришел? — не понял Мэсси, и этот естественный вопрос вызвал почему-то горькие рыдания, от которых Ихазели стало хуже. Все же иногда казалось, что она идет на поправку — как сегодня, например. Первую половину ночи Ихазель лихорадило, она то надсадно кашляла, лежа пластом, то вдруг чувствовала прилив сил и начинала лихорадочно метаться по комнате, что-то перебирать, напевая обрывки песен, то плакала, то смеялась. Авий попытался ее успокоить: — Не нужно петь, тебе же будет хуже. Она только усмехнулась в ответ: — Ты правда думаешь, что я могу еще как-то себе навредить? После полуночи Ихазели удалось немного поспать, и она почувствовала себя много лучше, стала спокойнее, лихорадка и кашель отступили. До рассвета все было хорошо, Авий и Ихазель либо дремали, либо о чем-то мирно беседовали. Мэсси, просыпаясь, слышал ответы матери (Ихазель уже хорошо понимала цветовой язык, и шерну не было нужды говорить вслух). К восходу он ушел немного подышать, пока население города не проснулось, и добрел до своей любимой скалы. Вчера на одном из уступов рос цветок, белый, с нежными, длинными, как крылья, лепестками. Сегодня Мэсси его не находил. Жаль, видно, вчера солнце высушило не только цветок, но и тот клочок почвы, где он притулился. А матери бы он понравился, вчера она, разговаривая сама с собой в полугорячечном бреду, шептала: — Я же была цветком душистым… Почему так? Почему? Или бы цветок понравился Хонорат. В общине Мэсси теперь не бывал — взрослым выворотням, кроме надсмотрщиков, путь туда был заказан. И в город ее не приводили. Спросить тоже было не у кого, это бы вызвало лишний интерес. Если бы они были детьми, могли бы вместе любоваться рассветом, этим кратким чудом на лунном небе. Скоро солнце превратится в огнедышащий огромный глаз, безжалостный и сжигающий, пока же оно сияло теплым и нежным светом, и небосклон, уставший за ночь от темноты, сам лучился и сиял, раскидывая сверкающие искрящиеся снопы по всему горизонту. Нет, слишком это было прекрасно, чтобы хоть на миг не почувствовать себя счастливым. Мэсси не удержался и пропел несколько слов из старого гимна, который знала Ихазель, и который, по легенде, принесла на Луну праматерь человеческого рода: — Солнце, о светлый бог, светоч неба, источник сущего… Дальше он слов не знал, но этого оказалось достаточно. За стеной приглушенно грохнуло, и пуля ударилась в выступ скалы над его головой. Сверху посыпался песок и ошметки сухого мха. — Ну и дурень, — сказал Мэсси в голос. — Выворотень, — сообщили из-за стены. — Червь гнусный, тварь нелюдская. Что, от хозяев сбежал? Мэсси усмехнулся — стрелку приходилось выкрикивать оскорбления, стоя внизу у скал, которые круто обрывались снаружи. Забраться вверх было невозможно, даже забросив крюк, слишком высокой и отвесной была каменная стена. Единственное, верхушку стены можно было зацепить выстрелом. Иногда поутру, когда выворотни обходили долину по периметру, они переругивались с поселенцами, бродившими снаружи. Иногда обход совершали шерны — эти слов не тратили, тратили сразу стрелы. — Выворотень, урод, предатель рода человеческого, — надрывались меж тем за скалами. — Скучно это, новенькое что-то придумайте, — крикнул Мэсси в ответ. — Ишь ты, курва, еще и умничает, — удивился невидимый собеседник. — Сам такой, — парировал Мэсси. Снаружи помолчали, затем с угрозой крикнули: — Ну погоди, мразь ублюдочная, вот повернет солнце на полдень! Мэсси не стал слушать продолжение. Он соскользнул вниз, на траву — все равно пора было возвращаться. По дороге он сообщит встречным охранникам о поселенцах. Впрочем, те наверняка уже давно покинули тот наиболее низкий участок стены, откуда можно было достать выстрелом обходчика. Он торопился, не глядел особо по сторонам, но, пробегая мимо плодовой рощи, вдруг боковым зрением заметил клочок рыжего цвета, мелькнувший среди зеленых деревьев. Он повернулся — в глубине сада исчезала, накидывая на голову капюшон, тонкая фигурка. Хонорат? Мэсси пустился следом. — Хонорат! — на отклик женщина не обернулась, и это утвердило его в догадке. Но почему, что случилось? Когда несколько дней назад умерла Марела, Хонорат же не пряталась от него. Может, он чем-то ее обидел? — Хонорат! — он догнал ее у поваленного огромного папоротника в середине рощи. Она старательно отворачивалась, но из-за края капюшона выбилась рыжая прядь волос. Мэсси остановился позади тщательно кутающейся в плащ фигурки. — Хонорат, что с тобой? Я честно искал тебя, но тут все как-то на меня косятся, вчера например… Она повернулась к нему, резко откинула капюшон, безжизненным голосом, не вяжущимся с ее порывистыми движениями, сказала: — Смотри и отстань. Мэсси отшатнулся. На щеках Хонорат отпечатались два симметричных ожога, два черно-багровых следа ладоней, отметины длинных пальцев, змеясь, уходили за уши. Поврежденная кожа не зажила еще и воспаленно блестела на солнце, пробивающемся сквозь зелень. Мэсси показалось, что солнечный свет стал ощутимо тяжел и обжигал. Он не мог ничего сказать, даже дыхание оборвалось. Прошла вечность, прежде чем он смог задать совершенно бессмысленный вопрос: — Кто? — Господин Граний, — тем же безжизненным голосом ответила Хонорат. — Он сказал, что если сука доросла до течки, то незачем ей шастать порожняком. Полдня мне дали отлежаться в подвале, пока гноиться не перестало, сегодня выгнали на работу. Мэсси снова задохнулся. Представилось искаженное дикой болью лицо Хонорат, которое сжимают белые шестипалые руки, как она бьется в судороге, кричит, затихает в обмороке… и в это время в нее злорадно всматриваются четыре глаза, алых, как кровь, как горящие угли. Что же делать, как утешить? Они иногда строили планы, что вместе сбегут из долины, правда, не представляя, куда и как. Но теперь, с такими следами на лице, ее убьет первый встречный! — Я… — Мэсси сглотнул. — Я подумаю, спрошу… не отча… я не знаю, можно ли что-то сделать… — Что тут сделаешь, — ответила Хонорат, глядя мимо него. — Иди, я смирилась. Иди, не мучай. Ты такой же, как они. — Подожди, — он попытался взять ее за руку. — Хонорат, не может же быть… Она отшатнулась с таким же отвращением, что и давешняя знахарка. — Нет! Не трогай! Не подходи! Тварь нелюдская! Урод поганый! Шерново отродье! Выворотень! Она рванула свой плащ из его рук, споткнулась о ствол папоротника и рухнула в траву. Мэсси присел рядом, схватил наконец ее за руки, дождался, пока она перестанет отводить светло-зеленые, затуманенные горем и ненавистью глаза. — Я не выворотень, — тихо сказал он. Хонорат несколько секунд глядела на него, затем вдруг вскочила и пустилась бежать. Он кое-как поднялся на подкашивающихся ногах, чувствуя, что не в силах бежать вдогонку. Надо было идти домой, возможно, матери нужна помощь. Потом спросить у господина Авия, можно ли что-то сделать для Хонорат… но то, что случилось, непоправимо… зачем он мечтал, как идиот, надо было уходить из долины ради Хонорат! Но никто же не знал, что ее так рано потащат на Благословенный заряд. У дверей в дом его ждал Авий, черный, мрачный, с распахнутыми крыльями, напоминающий злобного духа из сказок. — Ты опоздал, — произнес он на языке людей. — Намного? — спросил Мэсси машинально. — Навсегда. При последнем слове лоб Авия вспыхнул темно-лиловым, что на цветовом языке означало траур по умершему. * Вспомним, что и рост лунных людей невелик, и сила тяжести меньше. Мэсси и впрямь не страшно бухнуться с утеса. Хонорат — http://www.noukkasigne.com/newwork/wp-content/uploads/2015/11/Noukka-Signe-Photography-Red-Hair-Selfportrait.jpg