К истокам кровавой реки

Хотя последние годы Аза разъезжала по миру ничуть не меньше, чем прежде, дом ее не выглядел заброшенным и обладал всеми атрибутами жилища состоятельного человека, который этим жилищем занимается. Арки на входе, увитые плющом, выглядели необычайно изящно, сад был ухожен, крыльцо отделано мрамором, дубом и чем-то там еще - Данияр в этом не разбирался. За все время поездки ни он, ни Аза не проронили ни слова, да и мысли у него из головы исчезли, словно их стерли. Сейчас, у ворот дома, на мгновение в нем взыграл всю жизнь подавляемый восточный менталитет, подсказывающий, что недостойно в такой ситуации быть ведомым, но внутренний протест заглох при одном взгляде на прекрасную и желанную женщину. Аза, будто подслушав его мысли, обернулась и сказала: - Люди иногда отталкивают от себя счастье сами... Дурацкие предрассудки, или же еще хуже - идеалы... Пойдем, я только предупрежу своего секретаря, что меня нет ни для кого. Вестибюль в ее доме был обставлен примерно как и в пресловутом "Бристоле", хотя с несколько меньшим размахом. Справа за стеклом сплетались причудливо растения в зимнем саду, слева коридор уходил к внутренним комнатам. - Я отпустила сегодня прислугу, оно и к лучшему, как оказалось, - обронила Аза через плечо. - Иногда все эти посторонние люди страшно раздражают. Она дернула за шнур на панели у входа, где-то в глубине дома раздался звонок, но навстречу никто не вышел. Аза позвонила снова: - Да что он, не слышит, что ли... Матт! Матт, черт тебя дери! Она решительным шагом прошла к массивной двери в самом начале коридора. Данияр вдруг понял, что лучше всего будет развернуться и уйти. Разве захваченная страстью женщина будет вот так беспокоиться о делах, будет кого-то предупреждать - да она передумала и ищет повод для отказа... Но все же, влекомый надеждой непонятно на что, он пошел следом за ней. В кабинете за столом, опустив голову на скрещенные руки, сидел человек. Он встал навстречу вошедшим, Данияру в первый момент показалось, что секретарь остался сидеть. Тот сделал шаг, и стало видно, что он стоит, просто рост у него необычайно маленький, как у подростка, но начисто облысевшая голова и немолодое лицо выдавали, что это вовсе не ребенок. В глубоко запавших глазах навеки поселилась печаль. - Простите, госпожа, не расслышал сразу, - сказал человечек глуховатым мягким голосом. - Матт, что-то случилось? Я вижу, не ври. Маленький секретарь, глядя куда-то в пространство, слегка пожал плечами: - Рода умер. Аза вздрогнула, прижав руку ко рту. Потом быстро подошла к секретарю и встряхнула его за плечо: - Ну и? Вы никогда не были друзьями. Откуда ты узнал? - Газеты, - коротко пояснил секретарь. - Ты сам как? - по-деловому жестко спросила Аза. - У врача когда был? - На прошлой неделе. - Давление? - Верхняя граница нормы. - Лекарства пьешь? Что там он тебе еще прописал? - Я все выполняю. - Ну и чего ты тогда? Ты будешь жить и доживешь до возвращения. Кстати, познакомься, - Аза кивнула на Данияра, - это господин Монтэг, тот самый инженер с фабрики. Это Матарет, мой секретарь, он прилетел с Луны. Видите, как человек тоскует. Теперь вы понимаете, как важно достроить машину. Мне кажется, вам найдется, о чем поговорить... побеседуйте, я сейчас вернусь. Она выскользнула из кабинета прежде, чем Данияр успел что-то сказать. Матарет щелкнул выключателем на стене, зажегся верхний свет, при котором лицо маленького секретаря выглядело еще старше. Данияр глядел на пришельца из иного мира, не веря и одновременно веря в его происхождение. - Вы и вправду прилетели с Луны? Маленький секретарь слегка улыбнулся. - Свалился, - ответил он. Еще не до конца стемнело, но луна сияла в южной части неба ярким полудиском. Вечер, чудесный и тихий, плавно перетекал в ночь. Над лужайкой стоял треск цикад. Маленький сад с аккуратными газонами и клумбами окружал невысокий белый забор. Луна опустилась ниже и казалась невероятно близкой, словно до нее можно было дотронуться, просто вытянув руку. Пятна на ее поверхности выглядели такими же четкими, как и тени от фонарей. Когда розовая полоса на закате погасла, из дома вышел человек и подтащил небольшой раскладной стол и стул к уже стоявшему посреди лужайки мольберту с широким листом бумаги, вытащил из кармана связку карандашей и кистей, разложил их на столе, оглядел получившуюся картину и, видимо, остался доволен результатом. Во второй раз он вынес подзорную трубу на подставке. Напоследок сходив в дом за графином с водой, он удобно устроился на стуле, поглядел на сиявшую все ярче и ярче луну, поднес ко рту карандаш и придал лицу вдохновенное выражение. За его действиями через изгородь давно наблюдал сосед, человек много старше художника, с помятым лицом и проседью в бороде. Одной рукой он облокотился на изгородь, в другой держал бутылку, из которой прихлебывал, подмигивая каким-то невидимым, существовавшим только в его воображении собеседникам. Художник не замечая, что у него есть зритель, обвел карандашом окружность, задумался, принялся настраивать подзорную трубу. Наблюдатель слегка перегнулся через забор и, когда художник готовился заглянуть в окуляр, крикнул: - Бу! Художник нервно вздрогнул, уронив карандаш, и обернулся: - А, это вы, сосед. У вас, как всегда, неуместные шутки. - Да ладно вам. Чем уж так мои шутки не угодили? - Это было несколько... неожиданно, - художник налил в стакан воды и быстро отпил пару глотков, но руки у него слегка дрожали и пришлось поставить стакан на стол.. - Нельзя же так пугать людей. - А вы меня тоже напугали две недели назад, когда засели в саду в третьем часу ночи, - сосед с веселым презрением покосился на воду в стакане художника и отхлебнул собственного напитка. - Порядочные люди, вроде вас, в это время спят, а не мучаются похмельем - как непорядочные люди вроде меня. - Я рисую, у меня договор с журналом, - художник сложил рассыпавшиеся листы стопкой, - и я не понимаю, почему я должен перед вами отчитываться, - в его голосе появились воинственные нотки. - О, вот мне и интересно, вы рисуете астрономические объекты, да еще используете телескоп, а астрономия вошла в список запрещенных наук. Вот мне и интересно! - И вовсе не запрещенных, - возмутился художник, - а только ограниченных к применению. У журнала, для которого я рисую, есть разрешение цензурной комиссии, и ничего особенного нет в рисунках Луны. И вообще, господин Грабец, не в вашем положении меня в чем-то уличать, все помнят прискорбные события, причиной которых были вы, и мне поэтому странны эти ваши попытки задеть, уязвить... - художник повернулся к собеседнику спиной, показывая, что разговор окончен. - У меня договор с журналом, у меня обговорены сроки, мне нужно работать, пока погода позволяет и небо безоблачное. - Безоблачное, безоблачное... Над всей Испанией безоблачное небо. О, как же вы глупы и как же вы счастливы, что глупы, - Грабец хотел отхлебнуть из бутылки, но та успела опустеть и он посмотрел на нее с разочарованием. - Не понимаю, - обиженно буркнул художник. - Как же вы счастливы, что не понимаете... Ночь обняла городок своей черной шалью, луна сияла ослепительно белым светом, каждый куст и каждая травинка обрисовывались четкими тенями, вокруг стоял треск цикад, и всю эту благодать внезапно нарушил громкий женский голос, выкрикивавший издали: - Арсен! Арсен, где ты? Уже холодает, это не на пользу для твоих легких! - Вас сестрица зовет, - ехидным тоном заметил художник через плечо. - Беспокоится за ваше здоровье. Грабец покосился на него сердито, но не придумал, как парировать. Счет был выровнен. Грабец огляделся, вдохнул: - Эх, скука-скука, в самом деле повеситься, что ли? - и ушел в дом. - Мне очень жаль, что ничего толкового рассказать я так и не смог, - маленький секретарь выпрямился в кресле напротив окна, его профиль отражался в стекле, за которым уже сгущался сумрак. - Я прилетел, сам не представляя, как, не зная, как устроен мотор в машине. Мой товарищ передал мне все, что слышал от Победоносца, может, он и вспомнил бы что-то еще, но увы... Данияр записывал в предоставленный Матаретом блокнот какие-то обрывки собственных мыслей, которых, правда, было не так уж много и не все связные. Он никак не мог прийти в себя, в отличие от маленького секретаря, который был так спокоен и держался с таким достоинством, что о его росте поневоле не думалось. - Вы и так рассказали очень много. Сжатый воздух... ну, может в условиях пониженного тяготения его и достаточно. Беда в том, что я все равно не представляю, как это решить технически. И про возвращение в ту же самую точку поверхности тоже, Земля-то вертится... счастье, что вы не рухнули в океан. Матарет печально улыбнулся. - Не знаю, счастье или нет, - сказал он. - Правда, не знаю. Мой товарищ считал, что облагодетельствовал мир. Я не могу решать, что для мира лучше. Я не знаю, что лучше для меня. Госпожа Аза очень добра, у нас - я имею в виду у себя на родине, если бы было наоборот, если бы у нас обнаружился бесполезный пришелец, вряд ли кто оказал бы ему покровительство. - Вы плохого мнения о своих соотечественниках. - Я просто знаю людей. Нет, конечно, нашлись бы и милосердные, и благородные, но их немного. Я знаю, что госпожа Аза последнее время сама надеется полететь, но мне кажется, ей не стоит этого делать. Скорее всего, ее ожидает жестокое разочарование, а я хорошо к ней отношусь и не хочу, чтобы она страдала. - Почему? - Данияр вдруг стал невероятно противен сам себе, но все же задал мучивший его вопрос, стараясь лишь говорить равнодушным тоном: - Вы думаете... тот человек... разлюбил ее? Матарет снова с печальной улыбкой покачал головой: - Об этом я не думал, скорее всего, его просто нет в живых. Если бы помощь подоспела вовремя... но теперь бессмысленно сокрушаться. - Но это же был смелый человек, опытный путешественник! - Я знаю своих соотечественников, - с лица Матарета сбежала улыбка, - а впрочем, люди везде одинаковы. Если вам покровительствует удача, вам поклоняются, если она изменит, вас затопчут и растерзают. А ему удача изменила. Мой друг оттуда говорил о непроходимых горах, которые не взять штурмом. Данияр быстро покрывал листок в блокноте столбиками цифр. - Если бы построить там самолет... первая машина вылетала из Ливийской пустыни, эту мы точно в Африку не перевезем, не говоря уже о самолете. Но если попробовать динамит... Матарет поглядел на него с укором. - И вы туда же, - сказал он мрачно. - Правда, я сам был такой же, я думал о взрывчатке в первое время жизни здесь. Но представьте, что будет, если взорвать Гималаи, например. У вас же уже была катастрофа. - Да, простите, действительно, смущенно пробормотал Данияр. - Но это далеко. - У нас расстояния другие, - Матарет выдвинул ящик стола, за которым сидел, и начал искать что-то внутри. - У меня слишком много времени на размышления, может, в этом моя беда. Когда-то я был молод и все было проще. Теперь я чувствую, что даже по шернам можно скучать. Как по горячим источникам, по бесконечно долгим закатам, по небу - оно здесь не такое, высокое, синее, дома же оно как светлый потолок. А наше утро? Это чудо, когда мгновенно расцветает все вокруг, ткни палку в почву - и она даст побеги. Ночью страшный мороз, но привыкнешь к нему, и уже весело, над столицей клубится пар, где-то молодежь перекликается, и сразу хочется хохотать и дурачиться в этом снегу. Звезды ночью такие яркие, с Земли они тусклее, поверьте. Травы в степи пахнут, как самые благоуханные цветы здесь, а уж запах наших цветов я словами не передам. Как курится Отеймор, как прекрасен лес на его склонах... простите, я заболтался. - Ничего, я понимаю. Я тоже не местный. - Да, но вы же можете отправиться домой в любую минуту. Данияр помотал головой. - Нет, не собираюсь. У меня на родине точно так же приняли указ о запрете образования. Так что я там чужой, вернее, моя страна сама от меня отказалась. А березки можно любить где угодно, - он вдруг представил себе, что напрасно ищет Достоевского или Блока в книжных магазинах там, на родине, и его передернуло. Матарет слушал с окаменевшим лицом. - Когда-то я рассуждал почти как вы и только посмеивался над тем, что называется сентиментальностью. Лучше я сейчас ничего говорить не буду, просто посоветую - не принимайте ложных решений из гордыни, не доводите душу до агонии. Я уже не надеюсь увидеть дом. - Я отстрою корабль, - Данияр не знал, что пообещать и чем поклясться. - Конечно, это нелегко, но сделаю что смогу и даже больше. Матарет снова улыбнулся. - Я просто не проживу долго, у нас редко кто дотягивает до шестидесяти, а мне сорок. К тому же я родился и жил при низкой силе тяжести, врач меня предупреждал, что сердце может отказать неожиданно. Я пью лекарства, но это так, самоуспокоение. Все же госпожа Аза очень добра... А вы не возражаете, если я покажу вам свои рисунки? Я их делал для себя, но все же иногда хочется с кем-то поделиться, а госпоже Азе я уже надоедать с ними не могу. Маленький секретарь специально не учился рисованию, перспективу кое-где не соблюдал, некоторые мелкие детали просто затушевывал, что-то, наоборот, прорисовывал с излишней тщательностью, но в целом талант у него был. Он не пользовался красками, только простым графитом, но даже изображенный в сером цвете мир на его листах казался живым. Данияр перебирал рисунки - высокий причудливый дворец, врезанный в белое небо мощной громадой, море с разбросанными по нему островами, величественная гора, окруженная поросшими лесом сопками. На других листах был город с небольшими домами, узкими улочками, хотя попадались и фонтаны, и широкие площади, и ажурные мостики. На одном рисунке была изображена равнина с горной грядой по горизонту, над которой зависло огромное светило, не похожее ни на Солнце, ни на Луну. Данияр вначале принял его за фантазии художника, потом его осенила догадка: - Это Земля? Матарет кивнул. - Да, над Полярной страной. Больше она не видна нигде. Она разноцветная и переливающаяся, как круглый цветок в небе... Не то, что наша Луна. На следующем листе красовалось странное существо - с почти человеческим торсом и мускулистыми руками, с широкой головой, с лицом, которое Матарет не смог изобразить и потому затушевал черты, тщательно нарисовав только четыре огромных глаза, полуприкрытых веками. За спину существа был откинут не то плащ, не то еще какая-то одежда, ноги, до колен напоминавшие человеческие, заканчивались птичьими лапами, как у древнегреческих сирен. Данияр перевернул лист - на обороте крылатый силуэт парил в воздухе, протянув на фоне полупрозрачных крыльев человеческие руки. Это был тот же сфинкс, исполненный очей, несмотря на более чем непривычную и пугающую внешность, он притягивал взгляд. - Это шерны, - пояснил Матарет. - Коренные лунные обитатели. Право же, никогда не думал, что начну по ним скучать. Данияр отодвинул рисунки. - Чудеса, какие же чудеса скрывает от нас небо! Нет, корабль надо строить с расчетом на нескольких человек. Я теперь понимаю тех, первых путешественников, много столетий назад. Все это стоит того, чтобы увидеть и умереть... За то, чтобы полететь, любую цену заплатить не страшно. Сзади раздался шорох. У дверей стояла Аза, нервно приглаживая волосы, она переоделась во что-то менее торжественное, чем ее обычные парадные платья, и с уютным домашним нарядом не вязалось ее чересчур бледное лицо и крепко сжатые губы. Матарет привстал: - Будут какие-то распоряжения? - Нет, никаких... - Аза прошла к шкафчику в глубине комнаты, вытащила оттуда небольшой прямоугольник и поставила его на стол, прислонив к фарфоровой вазе. Это оказалась фотография, и человека, изображенного на ней, Данияр знал. С портрета глядело улыбающееся лицо репортера Марка Северина. Покойного репортера - Данияр не знал, откуда в нем возникла эта уверенность, из слов Матарета или еще почему-то, только интуиция подсказывала - соперника больше нет. Но мертвый он оказался так же опасен, как и живой. Аза выбежала в коридор. Матарет поглядел ей вслед и пожал плечами. - С ней иногда бывает. Она... - и не договорил. Беседа больше не клеилась. За окном почти совсем стемнело, наступала летняя короткая ночь. Данияр встал, не зная, просто уйти или попытаться разыскать Азу, но она вернулась сама. Он сделал было шаг ей навстречу, но Аза, глядя холодно и отчужденно, сказала: - Простите, пан инженер, вам пора, вы засиделись, а у меня завтра трудный день. Данияр задохнулся. Она смотрела так же, беспощадно и прямо, и было совершенно очевидно, что требовать каких-то объяснений бессмысленно. Данияр молча прошел мимо нее к выходу, спустился по ступенькам в теплую летнюю ночь. Лишь у ограды он задержался, крикнул: - Черт! - и ударил кулаком в стену. Не надо было связываться с ней изначально, не надо... Матарет посмотрел вслед удаляющейся по пустой улице человеческой фигуре, вздохнул и нажал кнопку, автоматически закрывающую ворота. Грабец сидел в кресле перед столом, на котором были хаотично разложены бумаги - что-то с напечатанным на машинке текстом, что-то написано от руки. Некоторые листы выглядели так, будто были вырваны из книг. Грабец отодвинул в сторону кружку чая, заботливо принесенную старшей сестрой. Старая дева, не имевшая в жизни другого смысла, кроме опеки над всеми окрестными кошками и собаками, она была рада принять под эту опеку и младшего брата, в чьей гениальности всегда была уверена. А еще она хорошо знала, что одинокие мужчины в возрасте не всегда могут в достаточной мере позаботиться о себе, и в этом плане мало отличаются от тех же кошек. Рядом с удобным креслом стояли мягкие домашние туфли, стол был солидным, черного дерева, лампа заботливо накрыта зеленым абажуром, чтобы свет не бил в глаза, несмотря на теплую ночь, камин натоплен - а то, оборони боже, можно и простудиться. Рядом на спинке дивана висела теплая клетчатая шаль, которую Грабец находил лишней в картине создаваемого уюта. Его сестра, пани Софья, в свою очередь не желала мириться с такими деталями, как ликер в чай и коньяк в кофе. Прочие благородные и неблагородные напитки Грабец старательно прятал от сестры, а пани Софья так же старательно их находила и добросовестно выбрасывала. Эта тихая партизанская война продолжалась с самого освобождения Грабеца, но пани Софья не считала брата алкоголиком, все эти вынимаемые ею из дальних углов бутылки были с ее точки зрения все лишь недоразумением, пятнами на Солнце, незначительными деталями в биографии великого непонятого человека. То, что бедняжка Арсен после того трагического недоразумения больше не писал стихов, в ее глазах тоже оставалось всего лишь блажью. Правда, она сама этих стихов не понимала и не читала, но в газетах говорилось, что ее Арсен величайший из современных поэтов, а газеты никогда не врут. Он непременно начнет писать снова, а пока что ее забота - создать для этого необходимые условия, чем она и занималась. Посреди стола стояла массивная подставка для писчих принадлежностей, но Грабец к ней не притрагивался. У него всегда был каллиграфический почерк, и он гордо презирал новомодные ручки, не требующие заправки чернилами. Грабец выудил из хаоса бумаг сероватый отпечатанный на машинке лист, вчитался, шевеля губами, как ребенок: - Блокада города с моря и по суше... сильнейшие разрушения, авиационные удары, пожары, голод... по контурам Исаакиевского собора опознан Санкт-Петербург. Петербург, и как я, дурак, не догадался, был же там... Он отложил лист в сторону, взял другой. - Взрыв бомбы невиданной силы... восток, судя по внешности людей и ландшафту - Япония. Один из очевидцев определяет порт в Нагасаки. Тип одежды медиевальный, что соотносит время действия с периодом великой войны... Здесь же, в районе Тихоокеанской Азии, депрессивный политический режим, сильнейшая диктатура, уничтожение мечетей и христианских церквей, массовые жестокие казни населения... Китай или Индокитай... более точно местность не определяется... Сильнейшие беспорядки на востоке Европы... Авиационные удары на востоке Европы... военные и гражданские объекты... двойным авиаударом взорван поезд, идущий через реку Морава... тип одежды футуристический... Боже, боже, если это и впрямь расплата за великую цивилизацию... Где же это было... Теперь ему попался нотный лист, Грабец разглядывал его, будто черные значки могли дать разгадку мучавшего его вопроса. - Хенрик, твой прощальный поклон, твоя лебединая песня. Может, и к лучшему, что ты сломался на этой кукле, а может, я виноват. Эх, сколько бы ты еще смог написать... ну да все равно, ступай в огонь, последняя мелодия гения. Грабец скомкал лист и бросил, но до камина бумажный комок не долетел. Грабец не заметил этого, бормоча себе под нос мотив: - Пара-ра-рим... Нет, ничего у меня не выйдет. Ты просто умер, Хенрик, а я умер как поэт. Он вытащил очередную бумагу, исписанную карандашом, его собственным четким почерком. Плохо, намного хуже, чем он сочинял когда-то. Не годится для лебединой песни. Грабец расправил лист - строки вымучены, слова не такие. Если бы написать стихи на мелодию Лахеча, это бы прогремело, но увы - что есть, то есть. Река бежит из глубины столетий, Прокладывая русло наугад, Летит стрелою ровной на рассвете, Петляет меж холмами на закат. И рябь течений не на глади водной - На странах и истории лежит. В притоке - судьбы целого народа, И в капле - человеческая жизнь. В сиянье радуг брызг и водных вихрей Сменяют череду удач и бед Водовороты войн и смут великих И заводи спокойных, мирных лет. - Авианалеты, разрушения на территории... беспорядки в Западной Европе, пожары... взрыв Триумфальной арки, тип одежды и оружия... На полотне всемирного разлада Багровый расцветает колорит, И потому кровавым водопадом Река остановилась и бурлит. В крови зенит, закат пылает красным. Клубится над восходом черный дым. И кровью опустевших жил... Грабец упал лицом в бумаги. Возможно, далее читать было свыше его сил, - а возможно, бывший великий писатель просто забылся тяжелым хмельным сном.