К истокам кровавой реки

Лес шумел размеренно и спокойно. То был южный приветливый лес, от близости моря пропитанный влагой, от близости солнца — теплом и светом. Вековые дубы гордо вставали среди грабов и вязов. Листья шуршали над зарослями кустарников, укрывая птиц, чей щебет смешивался с общим шумом леса. Вдруг со спокойного ясного неба донесся гул. Он усиливался с каждой секундой. Птицы притихли, лесные зверьки приподняли головы, готовясь удрать в любую секунду. Гул утих внезапно, словно его выключили. Лес зашумел по-прежнему. Только птицы, пожалуй, могли бы видеть в бесконечной голубизне огромное семечко одуванчика. Ветер уносил его дальше в чащу, Хлопал по воздуху белый складчатый купол и тускло поблескивала металлическая сфера, покрытая окалиной. Кроны буков просели под опустившейся на них тяжестью. Лес вздохнул и стих. Птицы, словно опомнившись, вновь включили свой многоголосый хор. Через какое-то время их пение снова нарушил шум — по лесу продирался человек в обычной одежде грибника или охотника — плащ с капюшоном, высокие сапоги, на шее бинокль, за плечом ружье.Такая экипировка была для него тяжеловата, человек оглядывался по сторонам, поминутно вздыхая и вытирая пот со лба. Вдруг среди зелени мелькнуло что-то светлое. Зацепившись за ветку, трепетал от легкого ветра кусок белого парашютного шелка. Человек проследил взглядом направление поломанных сучьев и решительно зашагал прямо по бурелому. Вскоре он сидел уже около шара-семечка, упавшего с небес. Сфера наполовину просела в мягкую лесную почву, сломав несколько кустов. Листья на них пожелтели и свернулись. Человек осторожно коснулся металлической оболочки и отдернул руку — горячо. Оставалось только ждать, он вынул записную книжку и углубился в расчеты. Время от времени он делал глоток из термоса, поглядывал на часы, пробовал температуру металла и снова возвращался к записям. Прошло не меньше часа, пока небесный гость достаточно остыл. Человек с тревогой начал простукивать металл. Но тут что-то дрогнуло внутри, на поверхности обрисовался круг и начал вывинчиваться наружу со скрежетом. Человек облегченно вздохнул. Умный механизм, измерив температуру, запустил автомат, открывающий камеру. Люк вывинтился целиком и отвалился в траву. Под ним виднелась тусклая поверхность внутренней дверцы. Человек приблизил к отверстию лицо, прислушался. Изнутри явственно доносился собачий лай. Немного позже Данияр с сумкой-переноской, из которой торчал черный собачий нос, садился в поезд от Черновиц до Варшавы. Ружье он оставил в камере хранения (по правде сказать, он даже не знал, с какой стороны из этого ружья стрелять, и таскал с собой такую обузу только ради легенды), переоделся и почистился в гостинице, там же позвонил в Варшаву. Аза практически мгновенно сняла трубку, хотя и готовилась к выступлению, тому самому важному для нее концерту. — Ну? — С собакой все отлично, — сказал Данияр. — Собака меня не интересует, как путешествие? — Путешествие тоже, закончилось почти там, где рассчитывали, совсем немного пришлось поплутать. Чувствует она себя хорошо, перенесла нормально, хотя, наверное, ей было скучновато. Деньги себя окупили. Если бы телефонист вздумал слушать чужие разговоры, он бы счел их абсолютно невинными. О частном обучении и частных исследованиях в них не говорилось ничего. — Мне сейчас деньги не важны, — ответила она с легким раздражением. — Ты к концерту успеешь? — Не уверен. Мне еще нужно занести собаку в дом и сообщить Матарету, порадовать его. Сейчас сажусь на скоростной поезд, это часа три. — Вот надо было тебе именно сегодня отправляться в Бессарабию, — теперь в ее голосе был еще и упрек. — Уж так получилось. Румыны самый безалаберный и добродушный народ, и огромные леса, какие мне нужны, сохранились именно здесь. — А все-таки к концерту ты успеешь. Мне важно. — Еще один зритель к тысячам? Да разницы и незаметно будет. — Да хоть к миллионам. Сам знаешь, что придешь. Тем более, это особенный концерт. И она была права. Как всегда в житейских вещах. После встречи с Грабецом Данияра действительно взяли обратно на завод, и ему действительно никто и слова против не сказал, даже не покосился, во всяком случае, так, чтобы это было заметно. Начальству важнее всего было, чтобы работа шла без сучка и задоринки, коллеги к инженеру относились хорошо, и те, и другие знали, что новому человеку вряд ли удастся сразу взять на себя сложный участок производства — короче, Данияр спокойно вернулся на прежнее рабочее место. Большую часть свободного времени он теперь проводил в жилище Азы. Домик, который он снимал, хозяин предназначил под снос и постройку на участке апартаментов для сдачи напрокат. В любой съемной квартире ему труднее было бы оборудовать рабочий кабинет и хранить свои драгоценные книги. И как-то вполне естественно получилось, что Аза предложила проводить расчеты в ее доме, а заодно и книги хранить в сейфе. В завернутом виде их не отличишь от тех же слитков золота. Данияр только спросил, не скомпрометирует ли ее тот факт, что посторонний человек будет ходить в ее дом, как на работу, на что Аза ответила: — Давно пора! При этом они почти не пересекались, Данияр с удивлением и не без огорчения отметил, что раньше он и то видел Азу чаще. Домой она приезжала редко, куда больше времени проводила на выступлениях, репетициях, важных встречах, в поездках. Матарет потихоньку сдавал. Он вернулся из больницы домой, и резких ухудшений в его здоровье больше не было, но как-то сразу при первом взгляде стало ясно, что осталось ему недолго. Маленький секретарь после перерыва вернулся к своим обязанностям, и совершенно очевидно, это было больше нужно ему, чем Азе. Она наняла другого делопроизводителя, чей кабинет располагался при театре, и передала ему часть дел, скрывая это от Матарета. Впрочем, тот наверняка обо всем догадался, когда его привычный объем работы существенно уменьшился, но вслух ничего не сказал. Иногда маленький лунянин приходил в кабинет Данияра, садился в углу, поначалу спрашивая: — Не помешаю? — и, действительно, ни разу не помешал, не отвлек, просто сидел и наблюдал большими совиными глазами, да так тихо, что Данияр забывал о его существовании. Матарету, видно, становилось легче на душе, когда он наблюдал за строительством корабля. Данияр иногда начинал рассказывать, какие конкретно расчеты он проводит, и выражал надежду, что корабль будет достроен быстро (в чем совсем не был уверен), но Матарет просто смотрел печально, ничего не говоря, так что скоро их совместное пребывание в кабинете свелось почти исключительно к молчанию. Матарет подавал голос лишь иногда — когда его о чем-то спрашивали. Настал день, когда Данияру стало ясно, что без предварительного эксперимента запускать корабль он не рискнет. К счастью, даже миниатюрной запасной машины строить не пришлось — на корабле Яцека имелась небольшая шаровидная капсула, предназначенная для исследования или укрытия. В ней при желании, хотя и без комфорта, мог разместиться взрослый человек или — относительно свободно — небольшое животное. Выбор лег на собачку, которая частенько крутилась во дворе, пролезая между прутьями решетки. Ее подкармливала старшая горничная, рискуя навлечь на себя немилость хозяйки — Аза домашних питомцев не заводила и не жаловала. Но это славное, рыжее, похожее на лисичку существо полюбили все, и даже иногда запускали в дом. Собачка, названная Ренардеттой, вела себя прилично, не покушалась на чистоту полов, не пыталась запрыгивать на диваны и пуфики, деликатно проходила в отведенное ей место на кухне, жадно ела, усиленно виляя коротким хвостиком, и укладывалась спать. Данияр задумался вслух, допустимо ли использовать для пробного полета Ренардетту, или лучше поймать бездомного пса на улице. Ренардетта-то была молода, здорова, вынослива, стерилизована (об этом позаботилась ее покровительница-горничная). Матарет вдруг негромко сказал: — Опыты лучше проводить с тем, кто небезразличен. Тогда вы уверены, что будете стараться ради успеха… Данияр лишний раз почувствовал себя страшно виноватым, но согласился. Чувство вины, сопровождало его по жизни уже шайтан знает, сколько времени. Может быть, с самого детства, когда он уехал учиться, зная, что мать тоскует безмерно. Может быть, когда он уцелел в дни бунта ученых или в железнодорожной катастрофе, когда погибли столько уж куда более достойных и способных ребят. Или когда он согласился на предложение работать по специальности, любой человек с чувством собственного достоинства послал бы всех подальше и гордо повесился на первой березе. Ренардетта спокойно позволяла себя взвешивать, пристегивать ремнями, приучалась пить из специальной поилочки, и все это не теряя дружелюбия, тем самым загоняя и без того рефлексирующего инженера куда-то на самое дно уныния. Если бедняжка повторит судьбу злополучных французов, погибших семьсот лет назад во втором снаряде? И как подействует на Матарета неудачный эксперимент? Но ему оставалось только продолжать работу, мысленно повторяя, что он не имеет права на ошибку. А Ренардетта с готовностью каждое утро шла навстречу человеку, который, возможно, вскоре отправит ее на мучительную смерть. Аза после нервного срыва из-за разговора с Грабецом довольно быстро пришла в себя и стала такой же, как прежде, холодной, иногда обворожительной, иногда язвительной, все чаще капризной и вечно занятой. Она пыталась поначалу узнать что-то об амнистированном литераторе у его соседей, но те пожимали плечами — да, бывает, господин Арсен, конечно, много чего учудил, но теперь спокоен, только что пьет. Ну да мужчине выпивать простительно. Ведет он себя тихо, никого с толку не сбивает, а если вдруг вздумает крамольные речи говорить, то его никто и слушать не станет, что вы! Аза отступилась. Равнодушие окружающих стало для Грабеца худшей тюрьмой, чем каменные стены, а для надежности он еще и ров перед замком залил выпивкой, и теперь не выглядывал из осадной башни. На авторство своего стихотворения на музыку Лахеча в таком состоянии он бы точно не претендовал, и это, пожалуй, было главным, что от него требовалось. Аза готовила свой концерт. Она довольно быстро перестала называть его прощальным, но повторяла, что эта песня будет особенной. Не из-за антуража, не из-за какой-то еще экзотики, только из-за содержания и музыки. А если публика не поймет и не примет, что же, вот тогда она и подумает о том, чтобы улететь на Луну! Данияр от таких ее метаний не знал, что и думать. Построить корабль, способный не просто перенести на Луну пассажира, но и в случае чего вернуться обратно, было в условиях борьбы с наукой невыполнимой задачей. А она не то, чтобы этого не понимала, наверное, и сама не могла определиться, и нуждалась в том, чтобы выбор сделали за нее. Данияру не хватало характера поставить ее перед фактом, за что она на него злилась, как это часто бывает. — Ты ведь тоже не решил до конца, останешься ли ты здесь, или вдруг сбежишь на родину, — после посещения Грабеца они перешли на «ты», хотя это не прибавило в их отношениях ни теплоты, ни особой близости. Это было так. Иногда его охватывало желание бросить все, не видеть больше печальных глаз Матарета, вернуться домой, где будет легче, в любом случае в тысячу раз легче! Однажды он даже съездил в один из городов Восточной Польши, но до российского посольства не дошел. Вернулось благоразумие, зашептавшее в оба уха, что его могут просто проверять и арестовать у входа в посольство, а то и свои же сдадут. Он поднял воротник и зашагал прочь, кружил по городу бесцельно какое-то время, пока не вышел к одному из городских костелов. Мир, страшный и желанный мир, мир чудовищных войн и блестящих открытий, мертвый и живой одновременно, снова посетил его в тот день. Костел остался на прежнем месте, лишь засиял новой крышей, деревья стали другими, — но ведь все деревья похожи, верно? — дома частично заиграли яркими красками, частично разошлись, образуя площадь, и на площади выросла огромная фигура бронзового человека в распахнутой шинели, который глядел на Данияра живыми блестящими глазами, полными злорадства. «Ничего. У тебя. Не выйдет». Данияр молча сделал несколько шагов навстречу бронзовому, разглядывая оттопыренные уши, металлический лоб с залысинами, а в глубоко посаженных глазах статуи светилось все то же злобное торжество. «Ничего. У тебя. Не выйдет». Наваждение задержалось на несколько секунд и истаяло так же быстро, как обычно. Улицы стали прежними, и рядом гудел клаксоном автомобиль с откидным верхом, откуда выглядывал недовольный шофер. Данияр пробормотал извинения и вернулся на тротуар. Азе он не рассказывал про попытку дезертирства, которая к тому же ни к чему не привела. Только Матарет в следующий вечер смотрел еще более печально, и Данияр, снедаемый новым приступом чувства вины, взялся за расчеты так рьяно, что сделал несколько ошибок. Приближался день пробного полета, а заодно и дата концерта, который стал бы лебединой песней для Азы. Впрочем, она перестала называть его последним. Когда она говорила о планах на будущее, у нее все чаще проскальзывало: «А потом я полечу на гастроли в Египет», или: «Надо будет провести еще один спектакль». Она не отказалась от мысли уйти со сцены навсегда, но и не относилась к ней слишком серьезно. И еще — это было неожиданно — она сомневалась в успехе предстоящего выступления. Данияр сначала не верил ей и считал ее слова обычным кокетством. Он прекрасно знал, что Аза не из тех, кто мало себя ценит. Матарет тоже дежурными словами наемного работника начинал убеждать певицу, что у нее великолепный голос, публика обожает ее и абсолютно все примет на ура. Аза улыбалась, слегка склонив голову, и молчала, лишь однажды сказала в сердцах: — Голос? Я знаю, что я первое меццо-сопрано мира. Только разве они слушают голос? Разве они слушают слова? Они больше пялятся! — и внезапно выскочила из кабинета. Данияр с Матаретом переглянулись — и один вернулся к работе, а второй сделал вид, что ничего не было. Чем ближе был день концерта, тем чаще Аза приходила в рабочий кабинет и рассматривала чертежи, хотя ничего в них не понимала. Матарет из деликатности наоборот стал все чаще оставаться по вечерам у себя. Расходные статьи тем временем все росли. Особенно много требовалось топлива, в один вечер Данияр рассчитал наконец приблизительную стоимость полета и возвращения. От полученной суммы немудрено было хлопнуться в обморок, но Аза посмотрела довольно-таки равнодушно, как будто не ей предстояло решать этот вопрос: — Задача определена, уже что-то. И все же на другой день она сидела в кабинете с серым от усталости лицом, курила весь вечер одну сигарету за другой (чего за ней в последнее время не наблюдалось), а выбросив очередной окурок, уткнула голову в руки и глухо сказала: — Я у Катаржины была, Марковой сестры. Муж у нее большой чиновник, связан именно с комиссией. С чем же еще, этакий святоша. Как и она. Они с его матушкой меня за человека не считали. Ну ничего, если что-то нужно сделать, я не гордая. Все же встретилась лично. — А она? — спросил Данияр, уже понимая, что ничего хорошего встреча не принесла. — Она? Поджала губы и сказала, что ее несчастный брат наверняка мертв и похоронен в неосвященной земле, что гнетет ее днем и ночью. Пришлось спросить, не хочет ли она в таком случае поспособствовать, чтобы останки были перевезены в освященную землю. Она поджала губы так, будто их у нее и нет, и скорбно всхлипнула, что каждый сам несет свой крест, что у нее самой много грехов, и она не может брать на себя еще грехи брата, безбожника и авантюриста. — Обойдемся без Катаржины и ее поджатых губ! — решительно сказал Данияр. — Я тут уже кое-что прикинул, только нам понадобятся горы. — Татры! — оживилась Аза. — Низковаты, если только Монблан… Или ехать в Азию. Только перевезем ли мы машину? — Скажу, что это антураж для выступления, — Аза совсем развеселилась. Остаток вечера работа не шла, они смеялись, шутили, говорили обо всем, как старые друзья, и в итоге Аза оказалась в его объятиях, поцелуи пахли сигаретным дымом и еще почему-то горечавкой. Только на них все и закончилось, Аза освободилась и сказала, поправляя прическу: — Прости, но не получится. Видишь ли, ты слишком хороший человек, чтобы я просто притворялась, большего от меня не жди, а тебе притворства недостаточно, ведь так? На другой день она мурлыкала и напевала, как обычно, а на его хмурый вид заметила только: — Обидно, я понимаю, но что я могу поделать? — Не обидно. Кварталов красных фонарей в городе полно, — сказал он со всей язвительностью, на какую был способен. Аза скорчила насмешливую гримаску: — Ну, если это твой уровень! Данияр опять уткнулся в работу, а Аза, довольная, как Ренардетта после хорошего ужина, выскользнула из комнаты. — Я туда не ходил, — крикнул он ей вслед на всякий случай, но она ничего не ответила. На следующий день Аза уехала куда-то по делам, и в кабинет заявился маленький секретарь. Посидев, как обычно, тихо и незаметно, он неожиданно сказал: — Дэн, вы знаете, есть такая штука — пружина. — Есть, — не понял Данияр. — И что? — Если ее сжимать, — терпеливо пояснил Матарет, — она в конце концов разожмется и ударит. Причем не обязательно по тому, кто ее сжимал. Не судите строго, она как пружина. Данияр вскипел. — Вот только советов от убогих карликов я еще не просил! — рявкнул он и выскочил из дома, на ходу надевая пальто. «Я слишком хороший человек? О нет, не слишком и вообще не хороший…» Со срывами, извинениями, препонами, но работа все же шла. В загородном имении Азы несколько дней пускали фейерверки и шумовые ракеты, соседи пытались вяло протестовать, получили разъяснения, что репетиции разрешены полицией и необходимы для нового шоу, и относительно успокоились. Осталось перевезти за город капсулу и Ренардетту. Данияр долго делал вид, что изучает в телескоп Луну, чертил и считал, и наконец выбрал для эксперимента день накануне концерта. Это была его маленькая месть за «слишком хорошего человека». Аза немного расстроилась, хотя старалась этого не показывать. Она нервничала все больше в приближении знаменательного дня. В довершении всего снова заболел Матарет. Совершенно внезапно, на ровном месте его охватила страшная слабость, он мог только лежать, говорил и то с трудом. Пришедший врач долго прослушивал больного, спрашивал, не болит ли за грудиной, Матарет ответил, что сердце не болит, но слегка ноет левая рука и отдает под лопатку. Врач с важным видом сказал, что инфаркта, на его взгляд, нет, но постельный режим и сердечные капли необходимы. Матарет и так не мог соблюдать никакого режима, кроме постельного, и выслушал врача с ироничной усмешкой. После ухода эскулапа маленький секретарь лежал в своей комнате, глядя в окно на светлеющий тонкий месяц и молчал. Зато Аза и Данияр говорили слишком много. Данияр обещал, что испытания капсулы с Ренардеттой пройдет успешно (в чем абсолютно не был уверен), Аза тоже обещала, что после концерта будет заниматься только постройкой корабля. — Матт, главное, не падай духом, — говорила она весело. — Думай, что столько ждал, осталось совсем немного. Увидишь ты свою Луну. У тебя же там семья, наверное? Все время спрашиваю и все время забываю. — Нет, — Матарет, не отрываясь, глядел на светящийся в небесах серп. — родители наверняка умерли, они были немолоды. Братья, скорее всего, забыли… — А жена, дети? — Не было, — он сделал паузу и заговорил громче, стараясь четко произносить каждое слово: — я так решил. Однажды, когда я был совсем молод, только вышел их подростков, я шатался по городу и забрел в бедные кварталы. Там казнили женщину… За то, что якобы ее коснулся шерн, а может, и в самом деле коснулся. Я даже пытался вступиться, молодой дурак. Но их было много. Ее закопали в землю по шею, по обычаю. А перед этим… Ну, вы сами понимаете, что они с ней сделали. Тогда я решил никогда не заводить семьи. Не плодить себя в таком мире… Наступило мрачное молчание. — Зачем же тебе туда возвращаться? — не выдержала Аза. — Не знаю, — прошептал Матарет. — Просто — мне надо. Да, еще. Иногда, когда вы думаете, что на вас никто не смотрит, у вас такие же глаза… Аза быстро встала и вышла. Больше к этому разговору они не возвращались. Матарет терпеливо ждал полета на далекую и жестокую родину, Данияр проводил последние испытания, Аза держалась спокойно, немного холодно и отчужденно. Данияр остановился перед домом Азы и дернул веревочку колокольчика. Почти сразу за дверью послышались шаги, дверь открыла старшая горничная Софи. — Добрый день, — сказала она не очень приветливо, но тут из переноски высунулась острая мордочка, и Софи ахнула, склонившись к сумке: — О! Дайте, дайте мне ее скорее! Собачка, очутившись на руках, немедленно лизнула свою покровительницу в нос. От лап на белом переднике остались следы, но Софи не обратила внимания. — Хозяйки все равно сегодня не будет, — сказала она беспечно. — А я думала, вы уже на концерте, пан Монтэг. — Ну, я же должен был вернуть вам Ренардетту, чтобы вы видели, что она в добром здравии, и не беспокоились. — Да, она в добром здравии, — Софи выпрямилась, как перед поединком, — а все же вы зачем-то брали ее, и, мне кажется, не совсем с добрыми целями, нехорошо, пан Монтэг, обижать беззащитное создание, не по-христиански! Софи, видно, вспомнила, что гость ни разу не перекрестился на огромное деревянное распятие у входа, и замолчала, только взгляд у нее стал еще более осуждающим и в нем явственно читалось: «Что еще с тебя, нехристя, взять». Софи была доброй католичкой. — Ну, Софи, с собакой все хорошо, только покормите ее, а еще скажите, как Матарет? — Сегодня было получше, — заулыбалась горничная. — И аппетит появился, и по комнате ходил. Думаю, он на поправку пойдет. — Так я к нему, у меня хорошие вести! — Погодите, погодите, — заторопилась Софи. — Он уснул только что, пусть уж подремлет. Ночь он не спал, утром тоже. Отдых при его хворости тоже необходим. Проснется — скажете. — Ладно, — согласился Данияр. — Я в кабинет. Записи хранились в сейфе. Там же лежал журнал, в котором Данияр конспектировал результаты основных экспериментов. Пока что записей здесь было негусто, но вот теперь… Данияр сел поудобнее, мысленно показал язык цензурной комиссии и начал записывать: «Старт — окрестности Варшавы, приземление — Бессарабия, близ Черновиц. Время нахождения объекта в космосе — 15 часов 30 минут. Количество витков — 11. Подопытное животное — собака-дворняга, пол женский, возраст около двух лет, здорова, привита, стерилизована. Состояние на момент приземления удовлетворительное. Высота орбиты…» Время от времени он поглядывал на часы. Надо все же попасть хотя бы к окончанию, потому что… Нет, не в надежде, что Аза в эйфории от успеха забудет, что не может притворяться. А просто потому, что для нее это значимое событие, и он как-никак близкий для нее человек. И ему тоже важно увидеть реакцию зрителей, хотя они, скорей всего, смысла песни даже не поймут… Данияр еще раз поглядел на часы и встал. Пора прятать записи в сейф и будить Матарета, а то он безнадежно опоздает на концерт. В комнате маленького секретаря занавеси были раскрыты, несмотря на ранний вечер. Матарет хотел всегда видеть небо, не упуская ни единой возможности смотреть на Луну. Даже в кровати он лежал всегда на одном боку. Данияр слегка потормошил его за руку: — Просыпайтесь! Отличные новости, дружище! Матарет не проснулся. У Данияра в первый миг не возникло никаких подозрений, он сильнее сжал руку Матарета. Ладонь была холодной и застывшей. — Эй, — прошептал Данияр, невольно разжимая собственные пальцы. Рука маленького секретаря безжизненно соскользнула на простыню. — Софи! — крикнул Данияр, обернувшись к двери. — Нашатырь! Он приподнял Матарета за плечи — голова секретаря запрокинулась, тело казалось потяжелевшим, будто смерть притягивала его к Земле, покинуть которую Матарету было так и не суждено. Вбежала Софи с пузырьком в руках и с первого взгляда поняла, что нашатырь не понадобится. Она ахнула, но прошла вперед, перехватила Матарета, аккуратно уложила его обратно на спину и скрестила его руки на груди. Глаза маленького секретаря были закрыты, лицо спокойно. — Светлый конец, — всхлипнула Софи, осеняя себя крестным знамением. — Как жаль-то… Госпоже не нужно говорить, ни в коем случае, не вздумайте ей звонить. Ее нельзя перед концертом расстраивать. — Не буду, — пробормотал Данияр. — Что теперь? Врач даст свидетельство? — Даст, — заверила Софи. — Его один врач лечил. Ах, как жаль. Бумаги-то у него все в порядке, за этим он всегда следил. И такой вежливый он был, славный, что с того, что ростом не вышел, главное — душа. Только креститься отказался. Все посмеивался… Надо врачу позвонить. Вы собирались куда, вы идите. Я позвоню и вызову, кого надо. Это моя работа. Только не говорите госпоже! Данияр заколебался, глянул снова на часы — времени уже практически не осталось. Он неловко натянул на лицо Матарета простыню, пробормотал: — Прости, старина, — и вышел за дверь.