К истокам кровавой реки

К театру он все же опоздал. Небо приобрело тот глубокий лазурный оттенок, который бывает только летним вечером. И воздух был тоже вечерний, теплый и золотистый. Столица готовилась ко сну. Днем это был город-машина, город-муравейник, но вечером он рассыпался на множество домов, где люди укладывались на ночлег. Лишь на окраинах и в центре ночь была бессильна. В промышленных кварталах круглосуточно работали заводы. До утра окна светились алыми огнями, щелкали пасти дверей, дымили цилиндры труб. И не спали рабочие, которые выглядели, словно особая порода людей — угрюмые, широкоплечие, одетые в грубую однообразную форму. Несколько лет назад чужая воля подняла эту грозную мрачную силу на бунт, но восстание утихло, как успокаиваются круги на воде от упавшего камня, и серая людская масса продолжала покорно трудиться. В центре же до утра не смолкала музыка в ресторанах и казино. Пестрая, нарядная толпа швыряла деньги, словно мусор, веселилась и развлекалась ночь напролет. Сегодня была очередь не спать для театра. На площади перед зданием выстроились в ряд дорогие автомобили. Но еще больше было тех, кто пришел пешком. Зал вмещал почти две тысячи человек, и столько же, если не больше, собралось на улице. Данияр отпустил такси, когда из здания театра уже доносилась музыка, свидетельствующая о начале выступления. Он мог бы пройти внутрь, сославшись на личное знакомство с певицей, служащие его уже знали и наверняка пропустили бы. Но сейчас ему тошно было даже представить себе душные коридоры, разряженных зрителей в огромном зале. Увидеть Азу перед выступлением он уже не успеет, да и что бы он ей сказал, сумел бы скрыть печальное известие? Люди на улице сбивались в кучки, возбужденно переговариваясь. Народу прибывало и прибывало. Как же они отреагируют на песню без особого антуража, только на чудесный голос, выстраданные слова и гениальную музыку? Данияр оглядел толпу очень недружелюбно. Не порадовало его даже то, что это была не в пух и прах расфранченная публика, которая обычно посещала главный театр столицы. Собрались люди, поскромнее одетые, и молодежь — возможно, студенты немногих уцелевших вузов. Музыка зазвучала громче. Она неслась не только из раскрытых стеклянных дверей, но и из висящего на столбе репродуктора. Данияру вдруг стало не по себе. Вспомнилась мелькнувшая в одном из видений такая же огромная площадь, только не вечерняя, а залитая полуденным солнцем, сбоку знаменитая Спасская башня, увенчанная огромной звездой вместо державного орла, и люди, тревожно застывшие перед репродуктором. Когда же кончится вступление и объявят номер? Он подумал было пройти внутрь, и снова отказался от этой мысли. Одновременно в голову пришла мысль, что теперь, со смертью Матарета, он стал для Азы чужим и ненужным человеком. Да, вот так вот! Если корабль, способный долететь до Северного полюса на Луне, он бы еще мог построить, то усовершенствовать его, сделать способным как бабочка порхать меж планетами, — нет. Он, Данияр — не гений Яцек Пишта, у которого к тому же были неограниченные ресурсы. И даже если бы все получилось, то что? На Луне бы их поджидал живой и здоровый репортер (Матарет много чего считал, но он же не ясновидящий), и Данияр сразу бы превратился в отработанный материал. Она сама говорила, что мужчины ей не нужны, они просто бывают полезны… Как невовремя ушел Матарет! И как его теперь будет не хватать. Данияр вдруг осознал, насколько привязался к этому странному маленькому человечку с его удивительными рассказами. Мертвый и холодный шар, висящий в пустоте так близко и в то же время так далеко, оказывается, вовсе не мертвый и холодный. И если бы рука творца вдруг взяла и развернула его другой стороной к планете-хозяйке, можно было бы увидеть огромное море, разбивающее диск на два континента, неприступные горные крепости Южного полюса, атмосферные вихри, грозовой фронт, проходящий через все полушарие, зелень и жизнь. Нет, это сумасшествие. Не бывает планет, наполовину покрытых воздухом. Бывают. Тому живой свидетель… то есть, уже неживой. Данияр вспомнил, что на младших курсах преподаватель физики рассказывал непопулярную теорию. Якобы Луна на текущий период своего существования еще не должна была повернуться к Земле только одной стороной и сутки на этом довольно крупном небесном теле по всем законам составляли бы не месяц, а максимум неделю. И что, видимо, ее вращение замедлила какая-то космическая катастрофа. Не могла ли эта катастрофа уничтожить жизнь только на одном полушарии? Все равно, это невозможно. Разве только местные жители, раз они там есть, сохранили жизнь и воздух. Но тогда они обладали — или обладают таким могуществом, что в их силах было бы уничтожить человечество несколько раз, а раз они этого не сделали, то… Чушь. Так можно додуматься, что они просто мудрее и великодушнее людей. Хотя… а что, это так уж невозможно? Как обидно, что совсем немногого не хватает, чтобы достроить корабль. Если бы хотя бы не скрываться! Тогда жизнь бы точно была потрачена не зря, даже если бы с Луны он привез своего счастливого соперника. Матарет думал… если на Луне все ростом такие, как этот Матарет, то их соплей перешибешь. Но если кучей навалятся… Противно стало от одной мысли. Когда-то мальчишки постарше так развлекались — кидали в огромный муравейник за деревней муху с оторванными крыльями. У увидевшего это семилетнего Дана случилась истерика, и его даже отливали водой. Мать плакала, что не стоило так переживать из-за гадкой твари, а отец просто погладил сына по голове и о чем-то потолковал с теми мальчишками, да потолковал так удачно, что больше они к муравейнику и близко не подходили. Нет, земные люди ничуть не лучше лунных. По одним и тем же законам движутся солнце и светила, по одним и тем же правилам развивается человеческое общество. И с этим не сделать ничего, даже тайные усилия правительств по оглуплению человеческого рода могут замедлить всеобщую гибель, но не предотвратить. Это так, и смирись, подмигнул из темноты бронзовый. Знал бы ты, что творилось во имя мое, а мне ставят памятники, и я такой не один… …Музыка проиграла несколько аккордов громче и смолкла. Данияр, как и вся толпа, повернулся в сторону входа. Объявляли номер. Аза должна была выступить первой с одной-единственной песней, затем уже шоу продолжали подтанцовка и другие артисты. Голос у конферансье был высокий, мелодичный, и в то же время какой-то неприятный. Вот стоит сейчас этот невидимый франт с налаченными волосами рядом с Азой, возможно, даже дотрагивается… Болван тупой. Что он может сказать? Несравненная, прославленная, представляем почтеннейшей публике, новая песня в репертуаре певицы, тара-ри-пам… — Вы сказали не все, мой друг, — это был голос Азы, сильный и бархатистый. — Да, это песня новая, но она не моя. У всякой песни есть композитор и автор слов, позвольте уж мне назвать их имена. Арсен Грабец, помните ли вы его, друзья? Помните человека, чьи романы расхватывались прямо с печатных станков, и чьи стихи вы по доброй воле заучивали наизусть? Помните того, кто хотел сделать мир лучше, хотел, чтобы люди иногда поднимали голову от грязи под ногами и смотрели на звезды? Что? Господи, она с ума сошла? Решила, что она неприкосновенная и ей можно все? Зал онемел, толпа онемела. То ли Грабец переоценил степень человеческого равнодушия, то ли людям было действительно все равно — настолько, что они забыли о ком идет речь?  — А автор музыки — Хенрик Лахеч, — продолжала меж тем Аза спокойно и беспечно, будто ей было мало уже сказанного. — Вы мало знали его, как композитора, и это совершенно незаслуженно, ведь он писал гениальную музыку. Он известен только как оратор, и оратор он тоже был великолепный. Так слушайте! Это наша последняя на троих, лебединая песня! Из репродуктора несколько секунд доносилось короткое, отрывистое бормотание бедняги конферансье, который явно подобного не ожидал и пытался шикать на прославленную диву. А затем грянула музыка. Оркестр начал сразу, быстро и слаженно, никто не задержался и не выбился из общего звучания, музыканты будто радовались возможности сыграть наконец настоящую мелодию вместо бестолковых развлекательных песенок. Музыка разливалась над вечерней Варшавой, пока в темном небе умирали остатки заката. Музыка была везде, и она заменяла собой свет. Данияр ожесточенно протискивался ко входу. На него с возмущением оборачивались, даже толкали в ответ, но все молча, потому что к музыке присоединился прославленный голос певицы. В расколдованном мире, как будто во сне, Пересчитаны звёзды и взвешены горы, Неизвестное кончилось — снова в цене Оказались тюремщики, судьи и воры. Данияр был на одной из последних репетиций и мог представить себе зрительный зал. Огромная люстра под куполом потолка погасла, только тонкая фигурка в простом черном платье освещена лучом прожектора. Искала ли она его глазами перед тем, как начала петь, или ей все равно? Оплетает забот ежедневная сеть, Упивается сердце знакомым мотивом. Повторить за соседом попробуй успеть: Выпирать не положено и некрасиво. Он наступил кому-то на ногу, потом наступили ему, у самого входа люди стояли так плотно, что раздвинуть их можно было, разве что кинув гранату. Данияр остановился в отчаянии. Зачем она? Ну зачем? Спела бы просто, без упоминания революционеров-неудачников, эта сытая тупая масса все равно ничего не поймет! Кто не ходит со стадом пастись — не живёт. Сколько теплится счастья в спокойствии сытом! Бесконечную жвачку жуёт и жуёт Уважаемый всеми — над полным корытом. Не поймут! Зря это все, эта музыка, которая несется, словно волны в бурю, этот голос, который стал вдруг грозным и внушал скорее трепет, чем восхищение. Но сытая тупая масса не расходилась. Люди стояли, замерев, не переговариваясь, боялись пропустить хоть слово. Мелодия зазвучала тише. Она больше не гремела, не звала за собой, она звенела, как ветер над полем битвы после гибельного сражения, разочарованно и печально. И голос певицы был усталым и скорбным, навсегда разочаровавшимся в человечестве. Не разглядывай небо — его не достать, Для чего забавляться пустыми мечтами? Позаботься о том, чтобы на́ ноги встать, — Не поют же о вечном с набитыми ртами? Отзвучал последний аккорд и стало тихо. Тихо так, будто вокруг не стояла огромная толпа, и из театра по волшебству исчезли все зрители. Тишина длилась мгновение, другое, вечность. И затем грохнул взрыв аплодисментов. Хлопали в театре, да так, что, наверное, стены дрожали. Хлопали на площади, и эхо сорвало из-под крыши прикорнувших под стрехой птиц. Толпа двинулась ко входу, не прекращая рукоплескать. И Данияр шел за всеми, и так же яростно хлопал, и ликующе кричал что-то, не разбирая собственных слов. Наконец гром оваций слегка смолк. Стали слышны отдельные выкрики, толпа немного пришла в чувство, превращаясь из единого разума, сраженного силой искусства, в группу отдельных восторженных людей. — Вы наша актриса! — Вы лучшая! — Эта песня-лучшая! Не уходите! — Не уходите со сцены! Не покидайте нас! Люди шли, обтекая театр, к служебному входу. Толпа стала менее плотной, Данияр, расталкивая окружающих, сумел выбиться почти в первые ряды. Приняли! Приняли с восторгом, и приняли наверняка осмысленно. Это ли не удача! Крыльцо охраняла целая куча военных, выстроившихся в две шеренги. У Данияра едва успела мелькнуть мысль, что их как-то многовато, чтобы просто оттеснить назойливых зрителей, когда из дверей появилась Аза в сопровождении двух полицейских. Данияр не поверил. Руки похолодели и опустились, горло сдавило удушьем. Несколько секунд он убеждал себя, что это всего лишь эскорт для знаменитой певицы, который поможет ей беспрепятственно пройти к автомобилю. А машина остановилась неподалеку на тротуаре, в конце коридора военных, и не одна, целая вереница черных закрытых авто. Да что ж это? — За песню арестовывать? — возмущенно крикнул кто-то из толпы. Ближайший полицейский обернулся и зычным голосом сообщил: — Не за песню, а за убийство без смягчающих обстоятельств. Разойдитесь, граждане, вы мешаете… Толпа заволновалась пуще, уходить никто и не думал. Данияр, наконец, пришел в себя бросился распихивать окружающих. До живого кордона он добрался, но там его уже отпихнули назад равнодушно, как неживой мешающий предмет. — Какое убийство? — крикнул он сорвавшимся голосом, и толпа повторила эхом: — Какое убийство? Что вы несете? — Орбан Серато! — торжественно провозгласил полицейский, и те, кто был постарше, охнули, вспомнив и узнав имя знаменитого скрипача. — Орбан Серато, великий музыкант. Детали раскрыты совсем недавно, ей удалось замести следы, но от правосудия не скроешься, все законно… расступись! Толпа все же наседала. Миг, другой, и дрогнули бы ряды полицейских, но тут грохнул выстрел. Правительство вынесло уроки из ситуации, когда у полицейских отбили арестованного Лахеча. Стреляли пока поверх голов. — Следующий раз — по ногам, потом прицельно! — крикнул кто-то, кого Данияр не видел, ибо его сдавили со всех сторон. Люди отхлынули назад, совсем чуть-чуть, но ему было достаточно, чтобы ввинтиться в передние ряды и протиснуться ближе к автомобилю. Впереди были только полицейские с пистолетами наизготовку. — Стрелять буду! — предупредил один, прицеливаясь. — Стреляйте, — согласился Данияр. — Только дайте сказать ей несколько слов. Полицейский слегка отвел пистолет и моргнул. — Не положено. Аза шла между своих стражей спокойно, точно по ковровой дорожке, слегка улыбаясь. Она увидела Данияра, приостановилась и обратилась к своим тюремщикам, видимо, тоже с просьбой поговорить. И тоже получила отказ. Один из полицейских решительно замотал головой, другой взял ее под руку, подталкивая к машине. Она дернула руку, пытаясь освободиться, но безуспешно. Толпа снова заволновалась, и снова грохнул выстрел. Аза обернулась к Данияру и крикнула: — Все будет хорошо, не тревожься! Позаботься о Матте! — Матарет умер, — прошептал Данияр беззвучно. Она поняла, прочитав по губам, вздрогнула, выпрямилась и крикнула снова: — Тогда уезжай домой! Домой, как хотел! Будь счастлив! — Нет! Я тебя не брошу! Я… За ней захлопнулась дверь автомобиля. Тот взревел, выплюнул облако вонючего дыма и унесся прочь. — Я землю рыть буду, — пообещал вслед Данияр. Полицейский, стоявший рядом, зевнул: — Хоть насквозь прогрызи, — мрачно сказал он. — Серато ведь исчез? А она его ножом, лакей показал, так-то! — Не верю. — Дело твое. Люди медленно разбредались по площади. Слишком потрясенные, чтобы успокоиться и идти домой, слишком напуганные, чтобы идти к полицейскому участку. Говорили, кричали, о чем — не разобрать. Со стороны театра, точно в насмешку, раздалась веселая бравурная музыка, — сиплые звуки трубы, бренчание рояля, голоса артистов. Кем-то руководящим был дан приказ продолжать шоу. — Это чего! — возмутился рядом молодой голос. — Будто ничего не было? Ребята, мы их! Группа зрителей помоложе понеслась в сторону театра. Вскоре оттуда послышались крики и звон битого стекла. Данияр стоял, не соображая, куда ему идти и что делать. Еще полчаса назад не было этого кошмара, о, если бы можно было все вернуть! Какой Серато Орбан — да придумали. Адвокат… надо искать адвоката. У нее должен быть свой, Матарет знает… ах, да, Матарет умер. Рядом недовольный голос брюзгливо говорил: — Вот так всегда, молодежь протестует, все равно против чего, потому, что сама еще не зарабатывает. Вот почему они сейчас шумят? А сами за родительский счет живут. За счет родителей кричат, а потом домой придут, ужин потребуют. Данияр почувствовал, что в нем закипает кровь. Он шагнул к говорившему, схватил его за грудки, встряхнул, прошипел: — Да что ты понимаешь! — и осекся, увидев накрашенные глаза, шляпку с накладными буклями, обвислые напудренные щеки. Почтенных лет дама хватала воздух ртом, потеряв дар речи от негодования. Он выпустил ее и бросился в сторону, прошел несколько шагов, остановился. Надо что-то делать, надо взять себя в руки… Позади дама визгливо выговаривала своему мужу: — Твою жену оскорбляет первый встречный! — Что я могу, душенька, — покорно отвечал тот страдальческим тоном. Надо собраться, надо идти домой. К ней? У нее наверняка полиция. Сейф с книгами… а если добирались не до нее, а именно до него? Космические перелеты сейчас никому не нужны, но тот, кто может поднять ракету в космос, может запустить бомбу на другую сторону земного шара! Все, надо успокоиться. Иначе пользы от него немного будет. Надо! Рядом еще чей-то голос всхлипывая, повторял: — Так нельзя, у нас же свобода! Ему возразили с усталой досадой: — Да какая свобода, так, тоненьким слоем сверху намазано. А внутри что было, то и есть…