К истокам кровавой реки

Свет медленно прибывал. Вот уже половина небосвода стала бледно-золотистой, и снег искрился так, что приходилось жмуриться. Стена Герлаха нависала сверху мрачным серым пятном. Здесь участок склона был особенно крут, Мэсси поднимался, держась за спрессованный ночными морозами плотный снег или просто за неровности почвы. Ну да подобрался же именно сюда год назад отряд воинственного удальца Алеко. И даже металлические полосы, из которых в прикрытии лесочка склепали пушку, смогли протащить. Вот только лесочка того нет — сожгли, чтобы больше никому в голову не пришла светлая идея снова подкрасться и атаковать Герлах. Самый трудный участок пути все равно был не у самой вершины, а на середине горного склона, где потоки воздуха напрочь сдували снежный покров. Мэсси сам не знал, как преодолел его. Он уже тысячу раз пожалел, что рискнул ночью и один отправиться в такой путь. Но ни Виславе, ни Сакко об уговоре с Септитом ничего рассказывать было невозможно — Вислава бы точно костьми легла на дороге, но не пустила бы его в обитель шернов. Сакко, хоть и перестал видеть в сыне Победоносца неприспособленного к жизни чудака, тоже не понял бы желания тайком проникнуть в Герлах. Мэсси просто оставил записку Донату, взяв с него обещание никому ничего не говорить. Конечно, Септит сегодня мог и не ждать, ведь прошло больше лунных суток с извержения на Шиккарде. Первую ночь маленький отряд провел в небольшом покинутом селении. Здесь строили жилища еще в первый год после Южного похода, когда рассчитывали занять всю страну, кроме гор у самого полюса. Но оказалось, что здесь везде тайные ходы первожителей, и потому постоянные дома ставить нельзя. У каменных твердынь обосновались только бродяги-разведчики, промышляющие охотой или даже грабежом соседних селений и постоянно меняющие место ночевки. Вот так и эти дома оставили, толком в них не пожив. Зато теперь они пригодились, а перед уходом хозяйственный Донат в качестве трофея забрал с собой чудом сохранившийся котелок. Утром отряд уходил лесом от компании шернов, которые, как стая хищных птиц, кружили сверху. Первожители не успокоились, пока не отогнали людей далеко на юг. Там уже отряд смог задержаться и подумать о хлебе насущном, а за неимением хлеба — о птице, рыбе, что ловилась в бегущих с гор ручейках, и съедобных кореньях. Но из гостеприимного редколесья все же пришлось уходить: тут были опасны уже не шерны, а солдаты-северяне. До склонов Герлаха добрались только к вечеру. В свете заходящего солнца трава казалась бурой, огромная гора величественно поднималась в небо темной громадой. У Мэсси совершенно неожиданно защипало в глазах. Ему ведь тоже не было места ни в одном уголке Луны, а появись он среди бела дня в городе шернов, его просто разорвали бы на части. Но расчувствоваться по поводу возвращения в родные места ему не дали. Близился даже не закат, а ночь, нужно было успеть разбить лагерь и запасти дров в ближайших лесочках. Поселенцы, удивляясь и гордясь, что Победоносец вместе с ними копает землю и рубит дрова, все же старались оградить Мэсси от самой тяжелой работы, поминутно предлагая отдохнуть. Но Мэсси продолжал орудовать лопатой, радуясь уже тому, что чувствует себя лучше некуда. Последний приступ кровохарканья случился на Шиккарде, и как будто болезнь там и осталась, она не посещала его уже целые долгие сутки! Из одежды у поселенцев нашлись почти подходящие ему по росту простые серые штаны и рубашка. Возможно, эту одежду сняли с убитых выворотней, но для Мэсси так было даже лучше. Под утро он ушел, обогнув сонного часового, укрылся за ближайшим скальным обломком и начал подъем к опоясавшей город стене. И вот путь позади, скоро начнет просыпаться город, а где Септит? Обманул? Не смог прилететь? Септит ведь, как и он, вернулся в родной город тайком. Молодого шерна услал из Герлаха его строгий отец, господин Граний, недовольный тем, что наследника сбивает с толку старый Корнут. При всем почтении к Верховному шерну почти никто из первожителей не рвался занять его место. Беспечную молодежь пугала перспектива посвятить всю жизнь одному-единственному занятию и долгие столетия разрисовывать каменные шары. Да жив ли вообще старый Корнут? О прочем он и задумываться боялся. Авий, его приемный отец, и Хонорат… Сверху метнулась тень. Перед лицом Мэсси закачался конец веревки. Никодара вторые сутки не отпускала горячка. Вначале генерала кое-как отпоили лечебным питьем, и он смог идти сам. Отряд под командованием Джуда дошел до горной страны. Обосновались снаружи того пологого кольца, где шестнадцать лет назад самозванец чудом взял штурмом единственный горный город. Здесь дожидались подкрепления, надеясь, что главнокомандующий окончательно поправится. Но увы, генералу стало лучше лишь на время. Он сухо, без подробностей, рассказал, что отряд погиб при извержении, спасся он один и наткнулся на горных бродяг. Дальше отправились в условленное место для встречи с отрядом Арона. И вот по пути лихорадка вернулась, сначала приступами горячки, а после грозы Никодар и вовсе перестал приходить в сознание. Видимо, в бреду Никодару казалось, что его душит какое-то чудище, и он пытался спихнуть с груди несуществующего врага и хрипел, задыхаясь, или забывался тяжелым сном. А потом просыпался и звал солдат, ушедших с ним на холм вблизи Пустыни и погибших там. К вечеру второго дня подошел отряд Арона. На собачьих упряжках везли ящики с порохом. Для атаки на горные твердыни было готово все, не хватало только команды, которую никак не мог отдать Никодар. Горячку, что одолевала ни с того ни с сего здоровых молодых людей, старики кликали Мартиной болезнью. Якобы именно от такой лихорадки умерла некогда праматерь лунного народа. Арон, услышав от часового такое предположение, выругался и велел разыскивать по ближайшим селениям знахарей, травников, кого угодно, лишь бы поставить на ноги Никодара. — Так наш, войсковой лекарь здесь, — напомнил Джуд. — А местные нас не любят. — Пусть не любят, — согласился Арон, — лишь бы вылечили. — Так наш лекарь чем тебе плох? — упорствовал Джуд. — Он сразу сказал, что надо сбивать жар, как перестанет его лихорадка трясти, так он и придет в себя. — А если… — Арон начал и не договорил. Слова «а если не придет» показались ему дикими. — Нам ведь надо закладывать взрывчатку. Когда он очнется и узнает, что мы промедлили, он будет в ярости. — Если он узнает, что мы самоуправствовали, он тоже будет недоволен, — возразил Джуд. — Ты же его знаешь, он всегда хочет наблюдать сам. Как на том холме. Арон кивнул. О случившемся на горе вблизи Пустыни он знал только с чужих слов, и то самую малость. Весь отряд погиб, спасся чудом только генерал, и от нервного потрясения заболел. Посланные на разведку воины до холма не дошли, увидев, что Пустыня сделала шаг вперед. Отступится ли она, удовлетворится ли и так безжизненным холмом? Неужели это из-за взрыва? За шатром слышны были голоса. Часовые вели беседу вполголоса. Арон прислушался — говорили солдаты о том же, о чем думал он. — Так ты не думаешь, что это от взрыва? — спросил голос помоложе. Второй часовой ответил: — Сам подумай, балда. Четыре стихии есть: вода, воздух, огонь и земля, что под ногами. А над ними всеми правит Земля небесная. Вот она-то может остальным повелевать. А при взрыве они землю потревожили, что под ногами, никакую иную… — Чушь какая у людей в головах, — пробормотал Арон, высунулся из шатра и рявкнул: — Отставить все посторонние разговоры! Нести караул, как положено, молча! Часовые вытянулись наизготовку с выражением преданности долгу на физиономиях. Командир прошелся по лагерю, осмотрел лишний раз боеприпасы, но мысли его были далеко. Воины, ходившие на поиски лекарей, доложили, что знахарей по соседним деревушкам пока не нашли, местные жители смотрели враждебно и даже просто говорить были не расположены. Арон вернулся к палатке Никодара. Уже издали он слышал, что бесовы часовые опять болтают. Старший рассказывал о злых духах, вызывающих лихорадку: — Мара это. Украла она имя у праматери нашей, когда выгнали ее со светлой Земли. — Кого, праматерь? — Дурак. Мару, демона в женском обличье. И вот является она недужному, и никто более ее не видит, а ему она садится на грудь и душит. Оттого и генерал задыхается. — А-а. — Вот! Если кто и сможет одолеть хворь, потом завсеравно всю жизнь смурной ходит… Арону стало и смешно, и досадно. — Все болтаете? — загремел он, выходя из-за шатра. — А ну, сменить караул! Джуд, это из твоего отряда? У тебя нет нормальных солдат, не болтливых баб? Эти пусть лучше ров копают! Джуд, отправив нерадивых часовых на земляные работы, вздохнул: — Будь он в сознании, они бы и рта не открыли на посту. А так смелые воины, именно они ходили к Пустыне на разведку. Арон понял, наконец, что его тревожит. Вот если им всем на грудь сядет такая Мара… — Знаешь, я решил: пока подождем с взрывчаткой, — сказал он медленно. — Пусть Никодар очнется и сам отдаст приказ. Утро над Морем начинается с жемчужного блеска льда по горизонту, Небо из беспредельно черного провала медленно становится серым и гаснут алмазы звезд. Затем лед начинает сиять, пропуская лучи пробирающегося под Великим морем солнца, и вот, наконец, на горизонте выплескивается в небо свет. Это еще не восход, но его последний вестник. Солнце явит свой жаркий лик всего через какой-нибудь час. Южный берег спал. Люди, измученные ожиданием, а многие и схватками с первожителями, ловили последние часы покоя неред новым тяжелым днем. Но не все могли позволить себе отдыхать. Дежурный на пристани исправно нес службу, поглядывая из оконца в своей будочке. В печурке горел нежаркий огонь, ровно чтобы не околеть с холоду, но не чтобы разомлеть от тепла и уснуть. Через потрескивание пламени караульному почувствовался посторонний звук. Он вышел из будки, прислушался, — так и есть, то был скрип льда под полозьями. Никакие гости, да еще перед рассветом, не могли ехать сюда с добром. По тяжелому обмерзшему снегу караульный быстро зашагал к стоящей невдалеке башенке с колоколом, одновременно натягивая рукавицы, по уставу требовалось бежать, но в тяжелой шубе да по снегу много не набегаешься. Он спешно поднялся по скользким от наледи ступеням, дернул веревку — та тоже обмерзла за ночь и не шелохнулась. Караульный выругался, схватил веревку двумя руками, дернул сильнее, оборачиваясь по ходу в сторону Моря. Одинокий звон колокола жалко прозвучал разок и захлебнулся. Караульный выпустил веревку. Цепочка буеров на льду растянулась по всему горизонту. За ней, вдали, так, чтобы не потревожить, сгрудившись всей кучей, лед, неслась следующая, а дальше, на самой границе меж льдом и уже совершенно белым небом, виднелась еще одна… Такой огромной армией не ходили даже в Южный поход! Караульный упрямо вцепился в веревку и задергал ее изо всех сил. Звон прокатился по пристани и полетел дальше, эхом долетая до следующей дозорной башни. Караульному видно было, как из дальних строений, расположенных у краев верфи, выходят рабочие, спавшие в своих мастерских, и застывают перед невиданным зрелищем. На Море ему и глядеть было страшно. Караульный крепко зажмурился, продолжая раскачивать колокол, и звон перекрывал скрип полозьев и шум врезающихся в сугробы тяжелых корпусов. Послышался одиночный выстрел. Караульный распахнул глаза и тут же снова их закрыл. Прибрежная полоса была черна от причаливших к ней буеров и выбравшихся оттуда людей. Блики рассвета играли на отполированных ружейных дулах. Их было столько, что зарябило в глазах. — Эй, ты, там, — донеслось снизу. — Слезай со своей вышки. Часовой медленно спустился по скользким ступеням на негнущихся ногах. Стало совсем светло, выстроившиеся в ряд солдаты заполонили всю пристань. Слышно было, как ветер хлопал пологами вновь подъезжающих буеров. От передней шеренги солдат отделился немолодой человек в серой блестящей шубе. Он сделал несколько шагов и остановился, дожидаясь, пока к нему приблизится караульный. Один из солдат услужливо принял на руки скинутую человеком шубу. Вождь северян остался стоять в расшитой серебром казуле, на груди поблескивал орнамент — два полукруга. Волосы человека поседели под цвет одеяния, такими же серыми были его глаза, смотревшие с холодной усмешкой. Караульный слегка поклонился. — Узнаешь? — спросил человек. — Как не узнать, ваше высочество, — выговорил часовой. — Ты меня не бойся, — продолжил первосвященник с той же усмешкой в глазах. — С вашего иренарха будет большой спрос, с остальных — малый. — А я и не боюсь, — ответил караульный. Он действительно успокоился, мерзкая дрожь в коленях прекратилась. Будь что будет. Возможно, Севин ожидал, что перед ним падут на колени с просьбой о пощаде, но виду не подал. Он почти милостиво кивнул караульному: — Иди, звони дальше. Поднимай все поселки, а они пусть пошлют весть в Табир. Пусть никто не смеет говорить, что я являюсь, как тать в ночи. Часовой медленно зашагал обратно к вышке, оглядываясь и недоумевая, зачем его вообще заставили спускаться. Он слышал еще, как первосвященник отдавал распоряжение послать гонцов: — Отправляйте к горам. И чтобы они там не медлили… Далеко на востоке послышался грохот, подобный взрыву, раскатам грома, треску артиллерийских орудий. Это ломался лед на Великом море. Гул освобожденных волн взметнулся в небо. Караульный тяжко вздохнул — на Луне каждый новый день предвещал мало радости, но этот, похоже, не принесет ее вовсе. Лагерь просыпался рано. Дозорные с удвоенным рвением посматривали по сторонам. Разведчики набирали талую воду во все бутыли и баклажки, разводили костер, проверяли оружие. Настроение у всех было приподнятым, ибо рассвет — один из тех недолгих временных промежутков, когда нападения шернов можно не опасаться, крылатые чудища любят поспать. С утра могут появиться разве что выворотни-одиночки, но их отбить проще простого. Люди умывались талой водой, те, кто помоложе и поздоровей, раздевались до пояса и обтирались снегом. В котелках булькала похлебка из засушенной заранее рыбы и кореньев, остатки хлеба жарили на прутьях. За ночь все изголодались, как собаки, и запах щекотал ноздри. Кто-то вспомнил, что накануне вечером совсем недалеко видел гнездовище птиц на скале, и эти слова были встречены одобрительными криками. Ивата растерся снегом и обсыхал на утреннем солнышке, когда к нему прибежала заплаканная Вислава: — Дядя Сакко, Моисей пропал! Победоносец! — То есть как? — Ивата стащил с веревки выстиранную с вечера рубашку, та за ночь промерзла, не успела оттаять и похрустывала в руках. — Так! Он ушел! Он вот этому дурню записку оставил. «Дурень» стоял рядом, и вид у него был только слегка виноватый. Донат крутил в пальцах бумажку, Вислава вырвала у него послание и протянула Ивате. — Вот, глядите! Пишет, чтобы его искали часов через десять после рассвета на том же месте, что год назад. И еще «не волнуйтесь». Вот как оно не волноваться-то? Ивата просмотрел послание Победоносца, коротенькую записку в одну строчку крупными буквами. Поселенцы для письма использовали ветки местного кустарника, опаленные на огне, они оставляли четкие угольные следы, писать ими можно было не хуже, чем употребляемыми в городах карандашами со свинцовой краской. Гораздо больше вождя поселенцев поразила бумага. — А лист такой у него откуда? — Отдали на Теплых прудах, это отца его книжица. Да не в бумаге дело. Вот куда он ушел? Донат проворчал: — Ушел, значит, знал. Сами Победоносцем кличете, а не доверяете, ровно дитя неразумное… — Да тут одному опасно, будь ты сто раз Победоносец! — закричала Вислава. — Хоть сам Старый человек! Мороз! Ветер! Шатуны! Шерны! — Все-все, тихо! — скомандовал Сакко. — Сейчас после завтрака все равно снимаемся и в путь. Значит, пойдем туда. Ты сама помнишь, где он нашелся? — Помню, — ответила Вислава со слезами. — Так за десять часов что может случиться! — Мы же Победоносцем кличем, — сказал медленно Ивата. — Значит, ничего. Подняться на веревке по стене, окружавшей Герлах, было так себе планом, Мэсси это понимал не хуже любого другого. Правда, на Луне до сих пор человеку не помогал шерн, так что авантюра имела кое-какой шанс на успех. Утром шерны из домов почти не показываются, ждут, пока прогреется воздух. Выворотни тоже не высовываются наружу, разве что для каких-либо работ, и тогда особо не присматриваются друг к другу. За прошедший год Мэсси раздался в плечах и больше не отличался от выворотней слишком тонкой костью, щетину на подбородке он старательно соскоблил перед уходом из лагеря. К тому же утром город окутан дымкой тумана. А уж если рядом будет идти шерн, никто ничего не заподозрит. Ну, не должен. План проникнуть в ход под башней Корнута они составили на том плоскогорье после извержения Шиккарда. Так оно вышло, что Мэсси сказал про пещеру и про пугающие цветовые надписи, а Септит ответил, что он знает, и добавил, что шерны уже ничего не могут спросить у той стены. Раньше могли, а теперь нет. Нужны руки без Благословенного заряда, и выворотни тоже не годятся. Разве что сам Корнут, он очень стар, и, возможно, ему известен какой-то способ. Мэсси подосадовал, что снаружи в подземный ход не попадешь, только из Герлаха, и Септит предложил попробовать вместе. Он был шерном и не заморачивался сомнениями вроде «ах, это опасно». Веревка казалась почти теплой даже по сравнению с собственными руками. Чтобы понадежнее ухватиться за нее, Мэсси пришлось снять рукавицы. Он попытался лезть, но веревка сама дернулась и поползла вверх. Септиту, как и любому первожителю, втащить на стену взрослого человека было вполне по силам. С обледеневшей скалы открылся Герлах. Город не изменился за прошедший год. Все тот же белый туман, струясь, обвивал дома, башенки, редкие деревца. Стены, покосившиеся и обросшие мхом за тысячелетия, окна, в которых поблескивал отражавшийся рассвет. Пахло прохладой и свежестью. Воздух был чист, а мир вокруг невероятно хрупок. — Что в городе? — отдышавшись, спросил Мэсси. — Сейчас спокойно? — Будь неспокойно, я бы не бросал веревку, — Септит ответил хрипловатым, изменившимся за год голосом, не на цветовом языке, потому что сам постоянно поглядывал по сторонам. Видимо, не так он был уверен насчет безопасности. — Но новости плохие. «Хонорат!» — это была первая мысль, пришедшая Мэсси в голову. Спросить он не успел, Септит продолжал говорить вслух: — Старый Корнут при смерти. Он потерял сознание два дня назад и так лежит в башне. Если он умрет, не приходя в сознание… — Септит не договорил, но Мэсси понял. Никогда еще Луна не оставалась без Верховного шерна, никогда не прерывалась череда летописцев Каменной книги. Пророчеств на этот счет не существовало, но смерть хранителя знаний стала бы шоком для первожителей, даже для тех, кто считал древнюю летопись бесполезной традицией. — Тебе сказал твой отец, господин Граний? Ты жил дома? — Нет, — это слово Септит промерцал нетерпеливыми синеватыми оттенками. — Мы идем? Времени немного. — Идем! Туман шутил с эхом. Он приглушал звук шагов рядом с идущим и в то же время уносил отголоски в сторону. Казалось, кто-то идет то следом, то сбоку, то опережает — отовсюду слышались четкие человеческие шаги и неровная поступь шерна. Пусть, если кто-то вышел так рано из дому, решит, что шерн ведет выворотня на утренние работы или дает какое-то поручение… — Его охраняют? — спросил Мэсси как можно тише. Если бы можно было пройти по Герлаху, побродить по долине! Он бы обрадовался даже возможности зайти в барак выворотней! — Нет, — Септит теперь мерцал на цветовом языке, и приходилось забегать вперед, заглядывая ему в лицо. — Он же Верховный шерн. У него все по-другому. Если ему станет лучше, он сумеет позвать остальных. Мэсси кивнул. Шерны хворали редко, выздоравливали без лекарств, сидеть рядом с постелью больного и надоедать ему заботой считалось просто невежливым, а положение Верховного шерна было настолько обособленным! Совершенно естественно, что они не стали тревожить старика. А для людей было бы жестокостью бросить больного без помощи… Все происходящее казалось сном. Городские улочки, такие знакомые и привычные, вдруг сворачивали не туда, или же Мэсси подводила память. На секунду пришла в голову мысль, что это Септит ведет его не в башню Корнута, но тут же стало стыдно за эти мысли. Вот что значит — пожить среди людей. Он так скоро себя начнет подозревать. — Головой не верти, — процедил Септит. — И говорить не вздумай… За поворотом открылась площадь, перед которой и стояла башня Каменной книги. Только на пути неожиданно оказался шерн, и отступать было поздно. Мэсси молча склонил голову, как любой выворотень, послушно идущий за крылатым господином. Мать-Луна! Хоть бы этот любитель ранних прогулок ничего не заподозрил! Шерн не посторонился, он так и стоял на пути, Мэсси не удержался, глянул — и остолбенел. Дорогу им преградил Авий, его приемный отец.