К истокам кровавой реки

Тот, кто сказал бы, что Табир просыпается с первым лучом солнца, бессовестно оклеветал бы Каменное сердце. В это время в городе уже вовсю кипела жизнь, лишь немного замиравшая по ночам. Шерны не могли утром застать врасплох жителей Южной столицы, не удалось бы это и первосвященнику Севину. Но он рассчитывал не на внезапность. Дорогу от порта до входа в город заполонили ратники. Под их ногами таяли остатки снега. С крыш домов видна была единая черная масса, движущаяся вперед. Словно Море вышло из берегов и послало к городу тяжелую блестящую волну. Кто-то схватился сгоряча за арбалет, один безрассудный лучник забрался на городские ворота и выпустил несколько стрел в приближающихся солдат. Его легко сняли оттуда ружейным выстрелом. Больше предупреждать не понадобилось. Луки и арбалеты не могли тягаться с винтовками. Да и только ли в них было дело! Многие южане переселились в новые земли не так давно, не разорвали связи с родным берегом и теперь помыслить не могли, чтобы стрелять в своих недавних соседей. Горожане жались к домам, хоронились в проулках. По центральной мостовой шагало северное войско. Солдаты смотрели перед собой, не оборачиваясь по сторонам, не встречаясь взглядом с местными и не отвечая на окрики. Ударил раз и онемел вечевой колокол. Город был взят без сопротивления. Севина охранял особый отряд. Солдаты выстроились вокруг первосвященника в два ряда и не расходились до центральной площади. Окружавшие сейм здания не подбирались к нему вплотную, а стояли на приличном расстоянии, оттуда и самый меткий лучник, если бы пришла ему в голову безумная затея, не достал бы первосвященника стрелой. Все же вначале солдаты прочесали все окрестные дома. На площадь начали выпускать горожан, предварительно отбирая оружие. Растерянные люди выходили в центр пространства, окруженного солдатами, озирались по сторонам. Этот участок площади был не вымощен крупными камнями, а засыпан щебнем, утренний паводок расшатал мелкие камешки, и люди держались на ногах нетвердо, спотыкались, кто-то даже упал. — Что будет? — спрашивали у солдат наиболее смелые, но ответа не получали. Северяне отмалчивались, ожидая высочайших распоряжений. Неподалеку прозвучало несколько ружейных выстрелов, люди заволновались, женщины вскрикнули. — Ничего там нет, — ворчали солдаты, оттесняя горожан обратно. — Спокойно… Горожане оглядывались, но повсюду были кожаные панцири и ружейные стволы. Легче было вопрошать о своей участи каменные стены, чем этих вымуштрованных вояк. Когда ряды солдат расступились и на площадь в окружении лишь нескольких приближенных вышел первосвященник, горожане выдохнули с облегчением. Что бы сейчас ни началось, это было лучше неизвестности. Но Севин не торопился объявлять свою волю. Он еще постоял, подбоченясь, оглядывая толпу. Кто бы сейчас осмелился во весь голос выкрикивать угрозы и ругательства, как это бывало раньше, во времена его предшественников? Смельчаков не нашлось. Люди угрюмо молчали, большинство смотрело себе под ноги, кто-то — на первосвященника, но, встретившись с ним взглядом, немедля отводили глаза. Севин остался доволен произведенным эффектом. — Граждане Табира! — начал он громко. — Братья! Толпа зашумела. Отдельных слов Севин не расслышал, но общее настроение угадал верно, этот гул означал примерно следующее: «Пес шелудивый тебе брат». Смутить первосвященника было не так-то просто, он продолжал спокойно, будто недовольных не существовало: — Дошло до нас, что вы испытываете крайнюю нужду в оружии и не можете должным образом отбиваться от наших общих врагов. Мы знаем, сколь ужасен урон, нанесенный городу проклятыми шернами. Братья, мы явились с помощью! Люди снова зашумели. Солдаты предусмотрительно подняли ружья наизготовку. Севин произнес целую речь, для него достаточно долгую. Понтифик не любил того, что он презрительно называл болтовней. Он всегда предпочитал быстро, несколькими короткими неожиданными фразами развернуть настроение толпы в свою пользу. Но сейчас быстро никак не получилось бы, и никому другому поручить дело было невозможно. Скоро только собаки родятся. Несколько раз он запнулся, хотя речь и была заготовлена и выучена заранее. Паузы, к счастью, были короткими, и Севин делал вид, будто замолкал специально, чтобы дать людям возможность обдумать сказанное. Он напомнил, что совсем немного времени прошло с заселения южного берега, что нет еще даже ни одного взрослого человека, который бы именно здесь родился и вырос, что Север, с которым самонадеянный Табир рассчитывал порвать связи, был и остается источником людских ресурсов для поселений. Люди слушали молча, они знали это и так. От известных всем фактов Севин перешел к шернам. Тяжко вздыхая, он предложил посчитать, сколько раз черные чудища разоряли северный берег, сжигая города и поселки. Неужели же кто-то думает, что он, правитель Теплых прудов, оставит без помощи тех, в ком течет алая человеческая кровь? Неужели поселенцы считают, что северяне просто вышвырнули их на тот берег на съедение шернам? Севин вскользь упомянул о стоимости пороха, которого так не хватает южанам, и который северяне отдавали им почти даром, заметил кривые усмешки и понял, что пора переходить к решительным действиям. — Граждане Табира, вольного Табира! — воскликнул он. — Мы вместе с вами в этот час. Мы окажем вам всяческую помощь не только в защите от врагов, но и в полном их истреблении! Толпа заволновалась. — Но сначала, братья, отдаю на ваш суд того, кто предал всех вас! Кто чуть не погубил вольный и счастливый Табир, а может быть, и всю Луну! Ведь мы все — звенья одной цепи, все мы связаны друг с другом! Только вместе мы можем противостоять летучим мерзким чудовищам! Ваша беда — наша беда! Горит костер здесь, пахнет дымом на Севере! Так вот вам виновник всех ваших бед! Вот вам тот, кто оставил вас безоружными перед врагом из собственного властолюбия! Поступайте с ним, как подсказывает вам совесть! Несколько солдат выволокли на площадь растрепанного человека и расступились, оставив осужденного посередине пустого пространства. Бедняга не смог ни встать, ни заговорить, он только шарил руками по земле, опустив голову так, что лица не было видно. Не все сразу признали иренарха, обычно солидного и степенного, в этом до смерти перепуганном человечке. — Поступайте с ним, как подсказывает вам милосердие, — повторил Севин, отступая. Его охватило чувство узнавания, когда-то он так же предоставил толпе право судить, и до чего же все удачно получилось! Теперь он видел те же сжатые губы, стиснутые кулаки. Сейчас люди начнут наклоняться, выискивать среди щебня наиболее крупные окатыши, сейчас замелькают в воздухе камни… а потом повязанные кровью жители Табира станут куда более покладистыми. Севин мысленно поздравил себя с очередной победой. Только горожане медлили, не торопясь начинать казнь. Из толпы вырвался какой-то оборванец, пнул разок низверженного иренарха, огляделся и, не найдя поддержки, нырнул обратно в толпу. Кто-то нагнулся за камнем, но его руку неожиданно перехватил сосед. Люди стояли молча, на их лицах не читалось особого сочувствия к низверженному правителю, и все же расправа запаздывала. — Вы милосердны, братья, — Севин говорил спокойно, так, что в его голосе не чувствовалась досада на этих медлительных недотеп. — Что же, это правильно, что вы не вспоминаете о домах, сгоревших по его дурости, о ваших близких, погибших по его самонадеянности… Не думаете о том, что сам он умирать не собирался, у него-то было надежное убежище, где он мог бы укрыться при нападении наших врагов, да и сейчас он хотел бежать от правосудия! Севин смолк, переводя дыхание. Вот сейчас полетят камни, толпа раззадорится и… Камни не летели. Горожане угрюмо молчали. Первосвященник смотрел на них, чувствуя, как виски закололо от прилива крови. Давно прошло то время, когда он мог позволить себе быть смешным. — Ваше милосердие безгранично! — воскликнул он с ненатуральным пафосом, но тут же сорвался на настоящую ярость: — Почему же вы медлите? Почему? Толпа немного отступила назад. Никто не ответил Севину и за камни тоже не схватился никто. Только Збигнев скорчился на земле, понимая, что бездействие людей не означает помилования. Севин вдруг быстро прошел к толпе, за ним последовали охранники, держась чуть поодаль. Первосвященник шагал вдоль стоящих впереди людей, кто-то отводил глаза, кто-то, наоборот, смотрел мрачно и с вызовом, но наброситься на иренарха опять-таки никто не подхватился. — Кривой Вага! — Севин вытянул руку, его палец уперся в грудь немолодого лысеющего человека с резкими чертами лица и повязкой на левом глазу. — Ты! Ты вечно затевал свары на Теплых прудах! Я-то помню! Я помню, ты первый кинулся избивать победо… самозванца тогда, шестнадцать лет назад! Его еще с площади не выволокли! Что же ты теперь из себя корчишь? Что вы все из себя корчите? Вага отшатнулся назад. Люди вокруг не расступились, и он, приободрившись от этой поддержки, проворчал: — То после суда. А здесь суда не было. — Мы тогда тоже не вынесли приговор, — яростно прошипел Севин. Вага, совсем осмелев, ответил: — То человек был, и смерть принял достойно. А в этого и кидать противно. Люди согласно зашумели. Севин остановился, чувствуя, что из умывшего руки судьи сам становится подсудимым. В обращенных к нему глазах уже не было страха, только мрачная решимость. Он отступил назад, под защиту вооруженных охранников. Боль от висков растекалась ко лбу и затылку, готовясь обручем охватить голову. — В темницу этого, — негромко скомандовал Севин, указывая на иренарха, и добавил еще тише: — Оставьте ему пояс, если не дурак, поймет, если дурак, поможете. Мэсси остановился, споткнувшись и чуть не полетев наземь. Авий будто и не удивился, проворчал синеватыми раздраженными оттенками, среди которых все же мелькали и теплые цвета: — Вырасти вырос, а все такой же дурень. — Вы знали? — спросил Мэсси. Септит чуть подтолкнул его сзади: — Ты спрашивал, где я живу. Не дома, у друзей. Здесь рядом. — Пойдем, — велел Авий. — Время есть, и есть о чем поговорить. Малыш уже неплохо ползал, одного его оставлять было чревато. Хонорат разорвала плащ и сшила из него перевязь, позволявшую носить ребенка с собой и даже выполнять кое-какие несложные работы, пока сын дремал, прижавшись к теплому материнскому боку, или крутил головой, разглядывая мир вокруг. А после полуночи у малыша резался второй зуб, его бросало в жар, и Хонорат несколько часов подряд то ходила по хижине взад и вперед, укачивая вопящего ребенка, то обтирала снегом горящее тельце. Только перед рассветом малыш задремал, но Хонорат толком не могла уснуть, постоянно подскакивала, ей казалось, что у ребенка снова жар и рвота. Утром она сама проснулась совершенно больной, не осталось даже сил радоваться, что треклятый зуб наконец-то вылез. Малыша не смущали мокрые пеленки, он улыбался, демонстрируя два беленьких резца. Как нормальный ребенок. Такое выражение здесь было в ходу. Выворотни отставали в развитии от обычных детей, позже начинали ползать, ходить и говорить. Многие женщины относились к этому равнодушно и ухаживали за своими отпрысками постольку-поскольку. Но были и матери, привязывавшиеся к детям по-настоящему, такие без конца искали подтверждения, что их чада не хуже других. Хонорат сияла, когда самая старая женщина в общине, седая и беззубая (конечно, рожать она уже не могла, но рабочие руки шернам требовались, и бабку оставили в живых), глядя на малыша, шамкала неразборчиво: — Голову держит? Это хорошо, так и от отцов рожденные через день начинают… Переворачивается? Сколько ему, пятый день? Ну, шустрый, глядишь, и пойдет он у тебя вовремя… Это было в ее положении слабым утешением или вообще никаким. Но такова человеческая натура, не могущая жить без надежды и ищущая светлую сторону даже в могильной тьме. Счастьем для Хонорат стал ее ребенок. Некоторые женщины, равнодушные к собственным детишкам, шипели в ее сторону: — Ишь, как носится со своим мальчишкой! Хонорат поначалу болезненно вздрагивала от таких слов, но потом привыкла. Она действительно всегда носила его с собой, ну, а как еще? Бросать без присмотра орущего от голода ребенка? Многие женщины так делали, и тогда уже взрослые выворотни, раздраженные детским плачем, рявкали на пленниц: — Заткните им рот, покормите, что ли! Слишком заботливые матери, такие, как Хонорат, тоже получали упреки: — Да ничего им не сделается, а вам лишь бы не работать! Что ты на него постоянно оглядываешься? Как не оглядываться-то, думала в таких случаях Хонорат. Вон, как он шустро ползает и пытается вставать. Пусть другие сколько угодно называют его нелюдем и ублюдком. Он так улыбается и уже лепечет, и так тянется к ней ручонками, только вот пятна на щеках… Но это просто пятна. Хонорат никогда не называла ребенка по имени в присутствии других и даже наедине с малышом, боясь сглазить. Вдруг Тот, кто ушел, будет недоволен, что в его честь назвали нелюдя. Если даже сами выворотни не слишком любят рожденных от крылатых господ детишек и злятся, когда матери слишком привязываются к малышам? Накормлены, не орут, растут, как сорная трава, и ладно. Хонорат твердо убедила себя: другие выворотни таковы, потому что матери их недостаточно любили. В малыше течет ее, человеческая кровь, и пойти он должен в нее, а не в злобное крылатое чудовище. Она уже почти забыла и родовую боль, и страшные, обжигающие прикосновения к своему лицу белых ладоней шерна. Женщины, попавшие в общину взрослыми, иногда говорили о том, как зачинают детей обычные люди. Хонорат и ее подруги по несчастью, выросшие в Герлахе, не имевшие нормального детства и видевшие настоящих мужчин только мельком со стен, со страхом, любопытством и отвращением прислушивались к этим рассказам. Сведения были противоречивые, кто-то говорил о нелунном удовольствии, но большинство соглашалось, что это так же больно и отвратительно, как зачатие выворотня, и так же потом чувствуешь себя использованной. И почему тогда ее ребенок должен вырасти хуже других, нормальных детей? Она помнила, что выворотень обречен всю жизнь оставаться в общине и работать на крылатых господ. Она знала, что, как только ребенок немного подрастет, ей придется рожать нового, а там — еще и еще. Но если думать об этом постоянно, можно было сойти с ума, и Хонорат не думала. Пока у нее и так было слишком много забот. Наличие грудного ребенка никого не освобождало от работы. По утрам ее теперь отправляли помогать на кухню, общую для всего Герлаха. Там было тепло, но в то же время опасно — ножи, горшки с горячей водой, тяжелые предметы, и Хонорат не спускала с ребенка глаз. Оставить его в общине на детишек постарше она и помыслить не могла. У нее из памяти не выходил случай, когда годовалого малыша просто раздавили двое пятилеток, прыгая ему на спину. Да и вообще няньки из маленьких выворотней были так себе, бросать на них грудничков могли лишь равнодушные матери. Нынешнее утро началось было, как обычно, если не считать того, что Хонорат после бессонной ночи просто шатало от слабости. Ребенок тоже довольно быстро начал хныкать, капризничать и тереть глазки. Пришлось бросить работу и укачивать его под недовольные взгляды товарок и окрики выворотня-надсмотрщика. Малыш уже задремал, когда на пороге вдруг появилась пара шернов с небольшой свитой. Их трудно было разглядеть сквозь чад и облака пара. Женщины, находившиеся у входа, склонились в поклоне, все, кроме Хонорат, она как раз перекладывала уснувшего малыша в корзинку в углу. Один из шернов промерцал что-то и вытянул руку в направлении Хонорат. Той показалось, что длинный белый палец уперся прямо в ребенка, и она быстро прикрыла собой корзинку. — Он уже уснул! — выпалила Хонорат, ожидая наказания за безделье. Но шерны скрылись в коридоре, оставив на кухне выворотня из своей свиты. Тот подошел к Хонорат и взял ее за плечо: — Идем. — Куда? — испугалась Хонорат. Серьезным наказаниям на ее памяти никто не подвергался, обычно пара затрещин или удар хлыстом настигали провинившуюся работницу прямо на месте, жизнь в общине была наказанием сама по себе. — Да что вырываешься, дура, — буркнул выворотень. — Больно ты кому-то нужна. Убраться тут надо неподалеку, метлу захвати и что там еще требуется. Она перевела дыхание. Все, что нужно для уборки, хранилось в чуланчике рядом, но когда Хонорат, нагруженная метлой, ведром и тряпками, попробовала прихватить еще и корзинку с ребенком, выворотень возмутился: — Там работать надо, а не ублюдка твоего укачивать. — Сам ты ублюдок, — прошептала Хонорат. Выворотень расслышал и против ожиданий не разозлился: — Я ублюдок и есть, кто же еще? Мы тут все… Пошли, поставь корзинку, ничего с ним не случится. Другие бабы приглядят. — Может, еще кто-то пойдет? — в отчаянии спросила Хонорат. До сих пор она не разлучалась с ребенком даже на час. — Крылатые господа сказали, чтобы ты! — выворотень снова крепко ухватил ее за локоть. Хонорат обернулась к товаркам, умоляюще проговорила: — Посмотрите, хорошо? Чтобы он на виду был! — Приглядим, иди, — донеслось в ответ. Только две женщины обернулись в ее сторону, остальные продолжали заниматься стряпней. — Он уже ползает, чтоб ничего на себя не опрокинул! — кричала Хонорат, пока выворотень тащил ее по коридору прочь от кухни, где в корзинке посапывало ее рыжее солнышко. — Не урони ничего, дура, не сдохнет твой малой. Я же не сдох.