К истокам кровавой реки

Данияр вскочил чуть свет — как и ожидалось, он не спал совсем и только под утро усталость взяла свое. Но не успел он толком задремать, как вспомнил о научных пособиях, хранящихся у Азы в сейфе. Поздно! Конечно, поздно, там наверняка всю ночь шел обыск. Там ведь и расчеты, и все записи, пусть проверяющие скорей всего не семи пядей во лбу, но они доставят результаты обыска куда следует, и уж там… В дверь постучали, когда он собирался выходить. Открыл он сразу, машинально, не успев подумать, что это явились уже за ним. Правда, пока поворачивался засов, Данияр сообразил и про записи в сейфе Азы, и про возможный арест. Он даже мысленно выслушивал обвинение, но на пороге оказалась всего лишь Софи. — Так я думала, что вы уже на ногах, — сказала она, подтолкнув его обратно в прихожую. — Закройте дверь. Соседей вы своих хорошо знаете? Если Аза была и в жизни актрисой, то и Софи, даже покинув рабочее место, оставалась безукоризненной старшей горничной. Собранная, аккуратная, с прической, из которой не выбился ни единый волосок, свежий воротничок и перчатки, — а ведь она тоже явно не спала всю ночь, об этом свидетельствовали залегшие под глазами круги. — Ну? — повторила она нетерпеливо. — В соседях у вас кто? — Сверху мансарда, на этаже рядом многодетная семья, внизу на первом этаже кондитерская… А что? — Значит, не знаете, а там может быть и полиция… Ладно, что будет, то и будет. — Софи подошла к нему вплотную и заговорила шепотом. — За сейф не беспокойтесь. Госпожа накануне все те книги, что лежали обернутые в глубине, меня попросила сдать в камеру хранения на вокзале. Не на главном, на Усходне. Там у меня старенькая родственница, я попросила ее на себя квитанцию оформить. Вот, держите. Пусть все успокоится, потом вам их выдадут, если надумаете забрать. Только оплатите срок содержания. — Выдадут? Квитанция же не на мое имя! — Выдадут, — заверила Софи. — Им все равно, лишь бы срок хранения был оплачен. Сейчас многие так делают, потому что банковской ячейкой пользоваться дорого. Их имеет смысл снимать ради хранения драгоценностей, а всякий хлам нередко держат на вокзале. Никто и внимания не обратит. И еще держите ваше, — она протянула плоский бумажный пакет. Данияр машинально развернул его и ахнул. То был его журнал и еще пара расчетных листов, которые он накануне даже в сейф не убрал. — Софи, вы ангел! — Скажете тоже. Это все не я придумала, это госпожа предусмотрела. Она знала, что у нее могут быть неприятности. Вы, может быть, думаете, что она случайно решила упомянуть имена этого безумного поэта и этого несчастного композитора? Нет. Она готовилась это сделать. — Господи, но зачем? Софи поглядела очень печально. — Жаль, что вы не понимаете, — вздохнула она. — Что поделать, многие не понимали святых мучеников, что несли учение Христа язычникам, и за то подвергались смерти. — Но ведь она… Вы же понимаете, о чем была та песня, не о вашей вере! — Если человек готов пострадать за дело, значит, это святое дело, — объяснила Софи с видом человека, толкующего очевидное малому ребенку. — Ну, не обязательно, но тут вы правы. Хотя многие не согласятся с вами… с нами. Так странно, да? Оказывается, не все так уж радостно приняли конвенцию. Даже вот вчера у театра… Был бы на моем месте кто-нибудь другой, он бы возглавил эту толпу и… — воодушевившись, он заговорил было слишком громко, но тут же сам понял это и замолчал. — Что — и? — Неважно, — пробормотал Данияр. — Все равно я — не он. Я простой исполнитель, может, и неплохой, но только исполнитель. Понимаете? — Не понимаю. А вы случайно не пили? — спросила Софи с подозрением. — Нет, мне и нельзя. А лучше бы пил. — Не лучше. Какой толк от пьяного. Что вы сегодня собираетесь делать? Вам же на работу пора. — Пора, да… Не знаю, какой из меня будет работник. — Из вас должен быть нормальный работник, и сегодня, и завтра, и впредь, — сказала Софи с нажимом. — Адвокату я позвонила, вы больше ничего сделать не можете. Будете добиваться свидания? — Конечно, — возмутился было Данияр, Софи укоризненно покачала головой: — Во-первых, вам его сразу и не дадут. Вы же не родственник. Во-вторых, негоже вот так подставляться. Вас еще допрашивать будут. — О чем? Я про этого Серато слышал только краем уха. Если ее якобы… постойте, а вас еще не допрашивали? Вы же давно у нее служите? — Это ведь произошло якобы в день начала беспорядков? Тогда уже работала, но это случилось совершенно точно не у нее дома. Допросят, конечно, но я сомневаюсь, что именно по поводу того музыканта. На работе его не трогали. Может быть, связано это было с тем, что заводу как раз поступил крупный заказ на разработку парового котла из алюминиевого сплава, а все расчеты по новым материалам всегда поручали Данияру. Может быть, как казалось ему самому, его взяли на карандаш и сознательно мариновали — а вот пусть покрутится, а вот пусть побегает! За свою не такую уж долгую жизнь Данияр привык и к потерям, и к потрясениям, и к тому, что почва внезапно выбивалась из-под ног, а мир становился на голову. Но, как оказалось, весь этот богатый опыт не давал никакого иммунитета. Он приучил себя ложиться спать, есть, не чувствуя вкуса, заниматься обыденными делами, и все это с постоянным ощущением ужасного свершившегося несчастья. Как если бы он был болен или приговорен к смерти, но не знал точно, когда назначена казнь. Адвокат, с которым он встречался каждую неделю, скорее для собственного успокоения, был, напротив, настроен бодро. Он твердо рассчитывал, что суд назначит минимальную меру наказания. Не более пяти лет, скажем так. И срок, который допустившая столь трагическую ошибку обвиняемая проведет в месте заключения до суда, естественно, будет учтен. Про тюрьму тоже не надо думать ничего плохого и представлять какие-то ужасы, поверьте, это совершенно комфортное заведение с условиями, сопоставимыми с гостинецей, вид из окна на хвойный лес, как в санатории… И не надо спрашивать об этом каждый день, вы что, всерьез думали, что людей из высшего общества можно запихнуть в какое-нибудь грязное подземелье с крысами? Просто ограничена свобода передвижения. Потом, существует такая вещь, как помилование, через пару месяцев после приговора можно будет подать прошение. И, разумеется, о дальнейшей певческой карьере… ну, надо же когда-то уходить со сцены. Покойный Серато тоже совершенно неожиданно прекратил выступления и исчез. Зато какая будет двойная легенда! Надо шире смотреть на вещи, молодой человек, тем более, что вы ей — никто… Адвокат считался успешным и более чем компетентным, только Данияру он все равно не слишком нравился. На простой вопрос, почему бы не попытаться доказать, что никакого убийства не было, если нет трупа, юрист никогда прямо не отвечал. Он пускался в пространные рассуждения, что нередко убийцам удается полностью уничтожить улики, в том числе мертвое тело. Что иногда рассказ свидетеля — единственное, что позволяет обличить преступление, и от этого показания не становятся менее значимыми. Лакей, бывший в доме Пишты в тот роковой вечер, долго носил тайну в себе, но теперь он тяжело болен, готовится предстать перед Всевышним, а потому, будучи добрым католиком… А Серато с тех пор живым не видел никто. Можно, конечно, упирать на то, что труп не найден, но расследование в этом случае затянется так надолго, что срок предварительного заключения превысит те самые пять лет, которые определят в случае наказания. Данияр возражал, что он, конечно, не юрист («Вот поэтому и!» — воздевал палец вверх адвокат), но ему кажется непонятным, что можно обвинять человека в убийстве на основании только свидетельских показаний. Если есть преступление, значит, есть и мертвец. Как-то странно представить, что хрупкая молодая женщина смогла унести крупного мужчину, небрежно перекинув его через плечо. А если мертвеца нет и не было, то, значит, он вполне мог уйти собственными ногами, а раз покойники все-таки ходить не могут, — мы же тут все цивилизованные и несуеверные люди, верно? — ну так вот, значит, не такой уж он был и покойник… Адвокат в ответ смотрел на Данияра поверх очков и начинал разговор издалека. Ну да, трупы сами не ходят, зато их прекрасно носят. А поскольку преступление произошло в доме некоего господина Пишты, инспектора телеграфных сетей, которого с госпожой Азой связывали очень тесные дружеские отношения… Надвинув очки обратно на нос, адвокат устремлял взгляд в сторону и рассуждал вслух, что ради симпатичной дамы даже занимающий важную должность кавалер может пойти на преступление. К тому же Яцек Пишта был чудак и изобретатель, например, именно он создал машину, способную уничтожить мир… мир не мир, но уничтожить мертвое тело он мог, с помощью своих изобретений или без. А поскольку Яцек Пишта погиб и свидетельствовать об обратном не может, следствие придерживается этой точки зрения. Тем более, именно тогда начался бунт, а во время этой ужасной неразберихи происходили и более странные вещи. Данияру после таких разговоров казалось, что он идет в людском потоке против движения спрессованной глухой толпы, или пытается подняться по мокрой лестнице и всякий раз соскальзывает вниз. Адвокат был таким же, как и прочие облеченные властью, — закрытый, вылощенный, застегнутый, с лицом без эмоций. Для него существовала только одна стратегия защиты на суде и только одно будущее. Впрочем, однажды и он на мгновение выглянул из личины равнодушного законника. Данияр не мог вспомнить, чем же он пронял юриста на тот раз, может быть, просто надоел. Адвокат убрал вечную улыбку и сказал с досадой: — Вы же не думаете, что там сидит кто-то глупее вас? Не надо было ей упоминать этого свихнувшегося поэта, она и так все время играла с огнем, просто до сих пор на это смотрели сквозь пальцы! И, словно испугавшись собственной вспышки, адвокат немедля спрятался за прежний образ. На лицо натянулась привычная доброжелательно-равнодушная маска. — И теперь? — Ничего теперь. Я же вам сказал, если она признает вину на основании свидетельских показаний, ей назначат минимальный срок, она тихо уйдет со сцены, перестанет быть известной личностью. Если я буду упирать на отсутствие прямых улик, это только затянет дело и ухудшит ее положение. А вы, если хотите ей помочь, уговорите ее признать вину! Знаете же, что она отказывается… Данияр молча кивнул. Пусть закрытый, пусть чужой и до отвращения официозный тип, но юрист, оказывается, по-своему был на стороне Азы. Если бы она согласилась выступить на своей стороне! Что она упряма невероятно, как бывают упрямы подростки, он хорошо знал. Только раньше это касалось каких-то сиюминутных желаний или комфорта, а теперь она словно баран не желала сойти с тропы, ведущей в тупик. Противостояние следствия и обвиняемой затягивалось. Аза не признавала свою вину, держась, вроде бы, на чистом упрямстве. Даже самая комфортабельная тюрьма не позволяет человеку забыть, что он узник. Неволя серой пылью въедается под кожу и неосознанной тревогой пробирается в сны. Самая удобная камера это камера, а не комната, самый живописный вид из окна не заменит невозможности свободно выйти в дверь. Эта отрава рано или поздно заставляет поблекнуть самую совершенную красоту. Аза не подурнела от пребывания за решеткой, во всяком случае, так казалось Данияру в полном соответствии с пословицей, что красота — в глазах смотрящего. Может быть, немного побледнела и осунулась, и была проще одета и причесана. Чуть ли не впервые в жизни собственный внешний вид был для нее почти не важен. Свидания давали редко, к тому же невозможно, немыслимо короткие. И в эти стремительно летящие минуты Данияр мог только просить ее поступить, как советовал адвокат. Больше времени не оставалось почти не на что. Обещать ей закончить постройку корабля? Невозможно, да теперь практически незачем. Передавать приветы от близких людей? У нее не было близких, кроме, может быть, Софи. Данияр впервые задумался, насколько одиноки могут быть с виду вполне успешные и благополучные люди. Родных в живых не осталось, а вся театральная верхушка оказалась страшно занята, и упрекать их в этом было нельзя. В стремительный ритм жизни не вписывалась выпавшая из него актриса. Иногда он не выдерживал и буквально умолял ее: — Ну мне скажи, что произошло, просто скажи мне. Мы разве совсем чужие люди? Разве я не имею права знать? Ты же понимаешь, я никогда не обращу это знание против тебя! Аза в ответ либо замыкалась, либо, наоборот, улыбалась почти доверчиво и терпеливо объясняла: — Нет, это ты должен понять, есть вещи, о которых не хочется рассказывать. Ты думаешь обо мне лучше, чем я есть, вот и думай дальше. Или нафантазируй себе… да что угодно. Правду я уже говорила: якобы убитый Серато вышел в тот вечер из дома живой и здоровый. Может быть, на моей совести и есть чья-то кровь, хотя бы бедного Хенрика, но уж точно не Серато. Вот и все. — Может быть, ты думаешь что признание ничего не даст? — пытался догадаться Данияр. - Что ты все равно останешься в тюрьме надолго? На ее лице ничего не возможно было прочитать. Все же она оставалась прежде всего блестящей актрисой. — Это даже не так важно. Просто подумай, много ли ты слышал про того же Серато? Когда он выбрал отшельничество, о нем быстро забыли. И обо мне забудут, а чем больше мое имя смешают с грязью, тем скорее. И не только обо мне… Обо всем. С моим именем будут связывать только скандалы и сплетни. Поэтому, хотя и поздно, — можно мне быть хоть в чем-то невиноватой? И оба бессильно замолкали, ибо о чем еще можно было говорить в присутствии персонала? Данияру раньше попадались какие-то старинные приключенческие романы, в которых заключенные вырабатывали тайную систему знаков, но сам ничего придумать не мог. У них же не было возможности условиться заранее! То, что она все решила сама и его не предупредила, стало еще одной занозой в сердце. Почему, ну почему? Не хотела его подставлять? Не доверяла? Думала отвлечь на себя подозрения, позволить ему разобраться с кораблем и Матаретом? Или, что вероятней всего, она просто о нем не думала. Она думала о себе, о том, насколько эффектно будет выглядеть… может быть, полагала, что ей, любимице публики, все сойдет с рук. А если и напрашивалась на арест, то… То потому, что участь героини и мученицы делала ее ближе к тому безрассудному авантюристу, улетевшему на Луну. Она не хотела быть просто влюбленной женщиной, пустившейся вдогонку, вот решила таким образом сжечь за собой мосты… только как бы этот красавчик-репортер проверил ее слова на Луне? …а, да ладно! Можно придумать сотни вариантов объяснений ее поступку, но ни в одном нет места для него, Данияра. Тем не менее, он на воле, и ему больше нет нужды подставляться, конструируя космический корабль. Данияр по возможности уничтожил все расчеты, которые мог бы воспроизвести. Пусть они лучше хранятся в голове, оттуда их точно никто не извлечет. Чертежи он замаскировал, добавив к ним лишние и совершенно нелепые детали. Конечно, при тщательном расследовании это бы все вскрылось, и стоило бумаги просто уничтожить, но жаль было своего труда! Даже если труд бессмысленный. Матарет умер, а кто бы еще захотел отправиться в космос, возможно, без возврата? Разве что сама Аза, которую еще сначала надо было вытащить из тюрьмы. Улетевший на Луну репортер, скорее всего, это бы сделал. Добился освобождения легально или возглавил мятеж толпы, у него бы вышло, раз он на Луне поднял народ на борьбу… А у Данияра — нет. И все же на Земле тоже оставались еще места, куда не дотянулись бы загребущие лапы Соединенных Штатов Европы. Государство-то, слава Аллаху, не единственное… Улочка, выходившая на площадь, сохранилась почти такой, какой была много лет назад. Только фасады домов подкрасили, заботясь скорее о приличиях и благопристойности, чем о красоте. Кирпичные дома, чугунные решетки, потемневшие от времени статуи отбрасывали путешественника назад в средневековье. Эхо шагов от каменной мостовой звучало долго и гулко. Здесь уместны были бы седобородые нищие в лохмотьях с большими глиняными кружками или менестрели, играющие на мандолинах. Не успел Данияр подумать про менестрелей, как услышал пение. Издали слов было не разобрать, просто воздух дрожал, эхо откатывалось от старых стен, словно дома передавали песню по цепочке, один другому. Никакие музыкальные инструменты не звучали, только голоса, поэтому мелодию он разобрал не сразу. И лишь сердце, уловив неведомым чутьем несколько знакомых нот, заколотилось сильнее. Компания певцов виднелась вдалеке темными мазками на смыкающейся перспективе стен. У ближайшей фигурной решетки остановился прохожий и тоже прислушивался к доморощенным трубадурам. Высокий чистый голос выделился из остального хора, четко произнося слова. В расколдованном мире, как будто во сне, Пересчитаны звёзды и взвешены горы, Неизвестное кончилось — снова в цене Оказались тюремщики, судьи и воры. Оплетает забот ежедневная сеть, Упивается сердце знакомым мотивом. Повторить за соседом попробуй успеть: Выпирать не положено и некрасиво. Да, это была она, та самая песня! После злополучного концерта она мгновенно ушла в народ. Официально ее не запретили, ведь певицу арестовали не за агитацию. Песню просто не выпускали на грампластинках и не исполняли со сцены, но предать ее забвению не получилось. Среди посетителей концерта оказались люди с музыкальным слухом и хорошей памятью, они запомнили и стихи, и мелодию, даже услышав ее один-единственный раз. Теперь на улицах европейских городов от Лиссабона до Пловдива ее охотно пели, и таким самоорганизованным музыкантам ничего нельзя было поставить в вину. На первых порах иногда их удавалось арестовать за мелкое хулиганство или за нарушение общественного порядка, но протестующие быстро сориентировались. Теперь вели они себя идеально, по тротуарам ходили небольшими группами, не толкались, пели вполголоса, завидев полицию, замолкали и приветливо улыбались. Кто-то из отцов католической церкви презрительно назвал доморощенных исполнителей песенными протестантами, и те радостно согласились, заметив, что настоящих протестантов поначалу тоже не принимали всерьез. И все же в Варшаве подобных возмутителей спокойствия почти не было. Протестанты выбирали для своих выступлений окраины или небольшие города. Данияр сегодня услышал их в первый раз. Стоявший у решетки человек обернулся, и Данияр не без удивления узнал в нем Грабеца. Литератор был вроде как трезв, во всяком случае на ногах держался твердо (правда, широко расставив их для равновесия) и выглядел вполне прилично, — этаким потасканным, но впоследствии взявшимся за ум представителем среднего класса, который никогда не занимался ничем из ряда вон выдающимся. Грабец тоже узнал его, с достоинством кивнул и снова откинулся назад, наблюдая за поющей группой. Данияр не стал спрашивать: «Вы?», просто кивнул в ответ и остановился рядом. Старая улица задрожала, стены уплыли, растворились — и снова собрались и сомкнулись кирпичной мозаикой, вместо неба над головой поднялись арки светлого купола потолка. В светлом огромном зале по кругу выстроились люди. Данияр крепко сжал зубы, удерживая вздох — меньше всего ему хотелось бы видеть очередные взрывы или уличные протесты, а чего еще можно ожидать от видений? Но здесь тоже пели! Конечно же, совершенно другие певцы, и совершенно другой мотив, слова доносились глухо, звучали смазано и нечетко. Но даже в этой еле угадывавшейся мелодии звучало что-то душевное, цепляющее, — будто когда-то что-то похожее уже пел в компании хороших друзей, и жизнь была вся впереди, легкая и понятная. Даже в глазах защипало. В кругу поющих вышел вперед смуглый человек лет тридцати, слишком длинные для мужчины черные волосы падали на его плечи. Он взмахнул рукой, точно дирижируя, и призрачный мир исчез. Вокруг снова была старая улица, вымощенная камнями, компания песенных протестантов уже поравнялась с Данияром. Они старательно выводили последний куплет, глядя прямо перед собой, избегая встречаться глазами с двумя случайными прохожими, чтобы это не сочли за вызов. Идущий впереди черноволосый смуглый человек сделал жест рукой, и вся компания внезапно рассыпалась, разошлась в разные стороны. Кто-то свернул в боковой переулок, кто-то с деловым видом зашагал вперед. Только черноволосый человек остался на месте. Он слегка поклонился, глядя на Грабеца, отступил назад и исчез за углом. Грабец несколько раз хлопнул в ладоши, и спросил, не поворачиваясь к Данияру: — А вы что не аплодируете? — Этот человек! — внезапно понял Данияр. — Он же был и тут, и там! Вы его знали, нет? Он же вам поклонился! — Кого? — удивился Грабец. — Из этих, из поющих? — Да, тот, кто ушел последним. Грабец пожал плечами. — Не заметил я никого. Я их больше слушал… Мне сегодня уже третья такая компания попадается. А вы им даже не хлопали, хотя, казалось бы, человек заинтересованный. — Удивлен такой вашей осведомленностью. — Варшава — большая деревня. Да и вообще, я не первый год знаю госпожу Азу. Если рядом с ней мужчина, он при своем интересе… — чуть усмехаясь, произнес Грабец. — Так что же, вы не рады этим певцам? Они ведь выражают ей поддержку! Данияр несколько секунд молчал. Сейчас он уже не был так уверен, что и в видении, и наяву промелькнул один и тот же человек. Мимолетное ощущение счастья исчезло, появилась злость от бестактного замечания Грабеца, а еще досада на этих певцов. Они могли бы стать мощной силой, если бы было, кому их возглавить… А он, хоть и толковый инженер, простой исполнитель и ни разу не лидер. — Это иллюзия, а не поддержка, — сказал он как можно холоднее. — Вы-то чего обольщаетесь? Ну поют. Надоест глотки драть и перестанут. Что-то никто из них не взялся за ни за рейсфедер, ни за оружие. Вы в свое время тоже людей не к песенкам призывали.  — Я призывал к величию духа, — ответил Грабец с той же усмешкой. Голос у него слегка дрожал, в глазах разгорался нехороший блеск, и Данияр подумал, что литератор, возможно, не так уж и трезв. — А духовное и душевное где-то рядом. Конечно, для великих открытий нужны ученые, а песню может спеть любой малограмотный мужик. Я, кстати, и во время восстания хотел опереться на малограмотных мужиков. Но знаете, люди охотнее защищают любовь и красоту, чем прогресс и знания, любовь ведь апеллирует к чувствам, а чувствуем мы лучше, чем мыслим… Вы согласны? Данияр неопределенно пожал плечами. — Может быть. — Знавал я человека, — медленно произнес Грабец, — который просто отрицал и жизнь, и знание. Ему была настолько противна человеческая цивилизация, что он мечтал ввергнуть ее в анархию. Знавал я и другого человека, который искал спасение в человеческом духе. Но жил он для себя и ради себя, во всяком случае, это так выглядело. А я, хоть сам тысячу раз циник и эгоист, предпочту нищего пьяницу, который поделится коркой хлеба с собакой… Мы можем жить, пусть и скверно, в обмане и незнании, но не можем без любви и дружбы. — Странно слышать такое от вас. Вы что же, когда поднимали восстание, думали, все обойдется без крови и жертв? — Э, а кто сказал, что дружба мешает жертвенности? Мы овладели кое-какой механикой, теперь каждый думает, что проживет и один. Но в критический миг мы иногда вспоминаем, что мы все — человечество. Тогда и берутся откуда-то воля, единство, любовь, взаимовыручка… Это и есть закваска для брожения. Я когда-то полагал, что закваска это борьба за знание, но нет. Знание — сдоба, знание — начинка… Да что там, я и войну считал закваской. Как же я заблуждался! Война — плесень. Она покрывает тесто, пожирает его, подменяет собой. И нет уже теста, не будет свежего доброго хлеба, есть мерзкая черная масса, которая расползается, если ее не выжечь и не уничтожить! Он перевел дух и добавил, склонив голову набок, будто прислушиваясь к чему-то далекому: — Про это надо написать стихи. — Пишите, — посоветовал Данияр. Его уже начала раздражать болтовня литератора, и он искал предлог, чтобы распрощаться и уйти, но неожиданно спросил: — Вы тут как оказались? — Путешествую, — равнодушно сказал Грабец. — По Польше мне ездить не запрещали. Думаете, я всегда такой, как в той пивнушке? Иногда я устраиваю передышку. Организм не принимает выпивку. — Ну, а потом? — Вернусь к прежней жизни… к дожитию. Эти, кто сейчас поет, может быть, когда-нибудь созреют и смогут-таки испечь хлеб. А может, и не смогут. Только я этого точно не увижу. А вы тут что делаете? — Да вот собираюсь на родину, — ответил Данияр. Ему хотелось разозлить или удивить литератора, но тот упорно демонстрировал тупое благодушие. — Нашел в себе смелость дойти до посольства. Грабец не удивился и не стал спрашивать, как же Данияр бросает даму в непростой ситуации. Он спокойно кивнул: — Дело хорошее. Желаю вам только не слишком быстро разочароваться. Что же, мне пора. Я тут с сестрой, а она осматривает Доминиканский собор. Хорошо, меня с собой туда не затащила. Не люблю бывать у Господа в гостях. Скоро и так перед ним предстану, и пусть разбирается. Это свидание должно было пройти, как обычно. Он долго сидел на неудобном стуле с одной стороны перегородки, разглядывая комнату, хотя и разглядывать там было нечего — голые стены, массивные двери, лампа высоко под потолком. В углу штукатурку, как извилистая река на карте, пересекала небольшая трещина, которая понемногу удлинялась от месяца к месяцу. В самое первое свидание, через две недели после ареста, трещинка была как Одра. Теперь уже как Висла. И нечего господину адвокату врать про гостиничные условия, если они до сих пор тут стену не штукатурили. В остальном же следственная комната выглядела чистой и аккуратной, разве что слишком казенной. Сидеть в ней поэтому было неуютно, казалось, сделаешь неверное движение или даже просто откашляешься — и очутишься по ту сторону перегородки. Сегодня ждать пришлось особенно долго, или же ему так показалось, потому, что именно сегодня у него были аргументы… охранники уже привыкли, что ничего интересного он не говорит, и на лицах у них всякий раз написано: «Зачем приходит этот зануда». И к разговорам они не прислушиваются. Дверь скрипнула, появилась Аза. За те мгновения, пока она прошла несколько шагов от двери до стула, комната словно стала светлее. Она села, свободно откинувшись на спинку стула, руки небрежно положила перед собой, только в сжатых губах угадывалась напряженность. Молча кивнула в ответ на приветствие. Конечно, за прошедшие месяцы ей тут все опротивело. И все свидания были одинаковыми, в том числе и это, четвертое. — У тебя все хорошо? — Да, — она устало смотрела куда-то мимо. — Здорова? Надоело тут уже, наверное, — нервный смешок получился почти естественным. Она не ответила, только вздохнула и в этот раз поглядела в упор. — Я тут решил, — надо было говорить одновременно и тихо, и убедительно, и непринужденно. — Думаю поехать туда, куда собирался, когда уволился. Когда ты меня остановила. Препятствовать мне не будут, конвенцию принял весь мир. Она так и смотрела мимо, чуть-чуть дрогнул уголок рта. — И что? — Это будет не скоро, — Данияр покосился на охранника, но тот стоял с отсутствующим видом и ничем не выдавал заинтересованности. Конечно, они тут все тоже актеры, даже те, кто выглядит тупыми солдафонами. — Сама понимаешь, всякие бюрократические процедуры… Если бы ты послушалась адвоката, если бы вышло, как он обещает, к тому времени ты уже была бы на свободе. И можно было бы уехать вместе. — И что? — теперь уже он заволновался. Это прозвучало не просто устало. — Я понимаю, пение — это твоя жизнь. Ну так если ты уедешь со мной, то ты (охранник медленно повернулся)… там для тебя будет больше возможностей. Ты понимаешь? Меньше запретов, — охранник смотрел немигающим взглядом. — То есть подумай. Выйдешь отсюда и… Охранник отвернулся. — Ты ведь много ездила по миру и вообще — перелетная птица, — заговорил Данияр быстро. — Если в Варшаве тебе будут препятствовать вернуться на сцену, то там нет. Будет какая-то новизна. Охранник посмотрел на часы. — Это будет очень легко устроить. Легче, чем кажется. Если ты выйдешь за меня замуж. — А с чего ты вообще взял, что я соглашусь? — ее лицо абсолютно ничего не выражало. — Я не в смысле… Просто ради всяких… э-э-э… бюрократических процедур. Тебе легче будет уехать. Охранник отвернулся, сдерживая зевок. — Не приходи больше сюда. А так делай, что хочешь. Мне все безразлично. Она сказала это действительно абсолютно равнодушным, чуть усталым тоном. — Ты, наверное, меня не поняла. Я хотел как лучше для тебя. — Все я прекрасно поняла. Почему вы все одинаковые? Заполучить меня в собственность, вот и все, что ты хотел. Думаешь, что теперь это будет легче. Раньше я была выше тебя, а теперь выше ты? Я тебя разочарую. Я была и остаюсь на недосягаемой высоте. Выше твоей науки. И поступаю, как мне хочется. Охранник приподнял бровь. Свидание из скучного и нудного вдруг стало интересным. Данияр не знал, что сказать в ответ. Он пытался открыть рот и задыхался на полуслове. Аллах всемогущий, подменили ее, что ли? Студенты с медицинского отделения болтали что-то про подавляющие волю препараты… Надо было тогда лучше слушать. Будь она проклята, эта узкая специализация, на техническом факультете даже химию толком не проходили, науки разграничивали, боясь дать лишние знания… — Хочешь — уезжай. Вся твоя наука оказалась бесполезной, как и ты сам. Как и вы все, — она слегка усмехнулась, — мужчины… Вы считаете, что у нас души нет и мы можем только служить вам и развлекать вас. Только один человек отличался от вас, и ты думаешь, что после него я соглашусь на кого-нибудь? Соглашусь на тебя? Езжай домой, мне все равно, что с тобой будет. Эй, ты! — она, не глядя, вытянула руку в направлении охранника и щелкнула пальцами. — Все, свидание окончено. — Подожди! — но охранник уже распахнул дверь. Аза быстро встала и исчезла в черном проеме. За ней исчез охранник, бросив напоследок презрительный, как показалось Данияру, взгляд. Он тоже вскочил, опрокинув тяжелый стул, поднял его, чуть не уронив вторично. Позади тоже встал охранник, мрачно прогудел: — Вы не слышали? Свидание окончено. Адвокат был на месте и даже без всяких прочих посетителей в конторе. Секретарша при виде Данияра залепетала что-то про неприемные часы, но, увидев его лицо, смолкла и пропустила безропотно. Юрист перелистывал толстую папку с бумагами, сидя за столом, мельком кивнул Данияру, почти не поднимая головы и спросил: — Она вам сказала? Данияр молча посмотрел на него, не находя слов. Неужели она и с адвокатом советовалась, как отправить прочь ненужного кавалера? — Что с ней случилось, скажите? Вы видели ее сегодня? — Вчера, — адвокат захлопнул папку с бумагами и посмотрел на посетителя внимательнее. — А что случилось с вами? — О чем вы с ней говорили? Что она мне должна была сказать? Адвокат сдвинул очки на переносицу и посмотрел поверх оправы: — Да ничего же ужасного! Моя прекрасная клиентка наконец вняла голосу разума… Она согласилась признать вину. Вы что так смотрите? — Согласилась, — пробормотал Данияр, чудом опустившись на стул, а не мимо. — Вот оно что. Доломали ее. Адвокат снял очки и начал их протирать: — Не надо таких слов: сломали. Она сделала абсолютно правильный выбор. Суд теперь будет скоро, все смягчающие обстоятельства будут учтены. Состояние аффекта… А если присовокупить раскаяние и признание, так и вовсе. Сразу же после процесса я подам заявление в апелляционный суд. Она наверняка будет освобождена уже в ближайшее время. — Вот как… Вы считаете, она просто прислушалась к тому, что вы ей говорили четыре месяца? — Да, пора бы, — заявил юрист, нацепив очки обратно. Из-за стекол взгляд у него стал увереннее. — Да и вы убеждали ее в том же самом. Так что все будет в порядке. А вам я бы советовал не нервничать. Тем более, вы ей — никто. Никто. Это слово звенело в ушах, когда он шел по улице. Да, никто. И никто больше ее не навещает, вот что. Кроме этого разумного и самоуверенного законника. Если он и знает, что такое вдруг приключилось с Азой… может, ее шантажировали.Только чем? Матарет мертв, Софи и прочие всего лишь прислуга, репотрер — живой или мертвый — на Луне. А на него, Данияра, она плевать хотела. Тут ему пришлось остановиться — до сих пор он брел, не разбирая дороги, и чуть не врезался в стену. Одновременно возникла мысль — а если ей пообещали достроить корабль за признание вины? Не чинить препятствий, выдать необходимые материалы, позволить исследования! Но тогда бы она не вела себя так с нужным человеком… чушь, не так уж он и нужен, не так уж это и сложно — достроить наполовину готовую машину. Он поежился — наступил вечер, воздух уже холодел. На востоке тонкий лунный серп показался над крышами. Вот порвать тогда к чертовой матери все чертежи! И никаких расчетов им, пусть начинают заново, если такие умные! Но он уже знал, что не будет скрывать результаты своей работы. Во-первых, просто не сможет уничтожить изобретение, во-вторых… Если Азе для счастья нужны Луна и репортер, пусть будут Луна и репортер. Не губить же ее надежды собственными руками. Бронзовый человек смотрел из темноты, беззвучно смеясь металлическим ртом. Отблески Луны все сильней сверкали на его лбу. Глаза горели злорадством: «Ничего. У тебя. Не выйдет». Мимо проехал автомобиль, осветив фарами проем между домами. Призрак Бронзового исчез. Нужно было идти домой, попытаться заснуть — завтра на завод, на него и так уже косились, когда он брал день за собственный счет. Вскоре все выяснится, заинтересуются машиной или нет. Может быть, никаких полетов Азе никто не предлагал, а он тут уже навыдумывал. Если бы можно было с кем-то поговорить! Например, с толковой, спокойной, рассудительной Софи. Но она уехала вскоре после злополучного концерта в какой-то маленький городок, не оставив адреса, и пообещав наведываться в Варшаву. Ей все равно не разрешили видеться с арестованной хозяйкой. Ну что же, один так один, ему не привыкать. Если она сломалась, придется быть сильным за нее. Знать бы еще, против чего...