К истокам кровавой реки

Шел десятый день судебного процесса. Городской суд располагался во Дворце Замойских. Будь это обычный процесс, число зрителей, наверное, уже несколько бы уменьшилось. Но из-за личности подсудимой интерес широкой публики не угасал. Люди толпились даже на улице, а в зале и яблоку упасть было некуда. Казалось, народ собрался не на судебное заседание, а на новый спектакль или цирковое представление. Или музыкальный ансамбль, думал Данияр, разглядывая судебный зал со своего места. Разумеется, сесть ему не удалось. Ближайшие к судейскому столу места были закреплены за газетчиками, а также за уважаемыми и влиятельными людьми, к которым он не относился. Прочие сидячие места занимались заблаговременно, а иногда их даже продавали предприимчивые граждане. Такие ловкачи торчали в очереди с ночи, а потом уступали свои сиденья за небольшую мзду. Данияр, хоть и приходил к зданию суда заблаговременно, всякий раз заставал там приличных размеров толпу. Такое впечатление было, что эти люди оттуда и не уходили.Поэтому все дни, пока шел суд, Данияр стоял, будто в карауле. Возможностью купить сидячее место он не пользовался. Хотя, наверное, никому не было дела, стоит ли он или сидит с относительным комфортом, он оставался на ногах. В голову при этом закрадывалась какие-то безумные мечты, что так он облегчит ее участь, возьмёт на себя часть предначертанных ей испытаний. А подсудимая сидела скамье за стойкой спокойная, отрешенная, по сторонам не смотрела и вряд ли его видела. Тем более, что и публика, стоявшая тесно, как зерна в подсолнухе, его ни разу не подпустила. Все хотели разглядеть прославленную певицу в ее новом печальном положении. Внешним видом Азы особенно интересовались дамы, втайне надеясь, что она подурнела в тюрьме. Она не подурнела. Во всяком случае, так казалось Данияру. Но образ непобедимо прекрасной небожительницы, шагающей по сцене, как по облакам, и живущей в собственном блистающем мире, недоступном обычным людям, потускнел и померк. Прическа, например, у нее была другая, какая-то нелепая, прилизанная, и совершенно ей не к лицу. Та же самая ситуация приключилась и с одеждой. Данияр, как все влюбленные, был уверен, что предмет его воздыханий не может испортить никакой скверный наряд... оказалось - может. Что-то неуловимо вульгарное было в костюме подсудимой, сама Аза никогда бы такое не выбрала и не надела. После вступительной речи прокурора Данияр начал догадываться. Те, кто режиссировал этот суд, избавлялись от образа бунтарки, посмевшей бросить вызов правительству. Государственный обвинитель не жалея красок, расписывал немного смешную, стареющую женщину, зарвавшуюся в собственной вседозволенности и потому убившую человека, поистине великого человека, который не покусился на ее увядшие прелести. Прокурор явно долго готовил речь и готовился блеснуть эрудицией. Он гневно вопрошал, не надоело ли почтеннейшей публике, простым гражданам, этим атлантам, на чьих плечах лежит вся тяжесть мира (простые граждане зевали или пожимали плечами - кто такие атланты знали далеко не все), та вот, неужели у них не вызывает возмущение и благородное негодование актриса, считающая, что ей позволено все? Перед законом равны все! И потому на этом процессе нужно вынести решение строгое, но справедливое! Прошли времена, когда привилегированный дворянин мог распевать: "Если я случайно раздавлю мужлана, то заплачу за ущерб сколько надо" (публика снова начинала зевать), ныне и последний бедняк имеет право на торжество правосудия... В зале переглядывались с немым вопросом: "Это он к чему?" И прокурор спохватился, стал перечислять заслуги покойного - да, покойного, увы! А все эта женщина, эта Мессалина, эта Лукреция, эта... Увы, публика не знала, кто такая Лукреция Борджиа, а про Мессалину соглашались, что мешанина и впрямь вышла изрядная, нельзя ли быстрее к делу? Интересно же знать, за что эта красотка могла мужчину зарезать. Прокурор то ли почувствовал настроение зала, то ли и впрямь вступительная часть речи подошла к концу, он перешёл непосредственно к драме, описывая пожилого музыканта, удалившегося от светской жизни, и доживающего свои преклонные годы где-то в глуши. - А говорят, он выглядел лет на двадцать, вот что он использовал, хотелось бы знать! - раздался откуда-то из глубины зала пронзительный женский голос. Народ начал оглядываться и пересматриваться, судья позвонил в колокольчик, нарушительницу вывели. Прокурор с оскорбленным видом откашлялся и выпил стакан воды. В заключительной части речи он с надрывом сообщил, что коварная злодейка, ныне находящаяся там, где ей самое место, денно и нощно мечтала уловить в свои сети несчастного музыканта, а тот по природной скромности и чистоте, разумеется, уклонялся от ее опасных объятий, не желая, чтобы его добавили к списку побед... Уязвленное самолюбие этой тигрицы все больше распалялось, и вот, выждав время, подгадав момент, когда начались все эти печально известные события, когда пелена ночи пала на город, когда из-за беспорядков нельзя было вызвать ни врача, ни полицию, эта злодейка, подобно новой Клеопатре, взяла кинжал и поразила... Прокурор смолк и показал рукой, что голос изменил ему, настолько чудовищно и ужасно совершенное преступление. Кровь погибшего вопиет к небу, господа. Мы не люди будем, если не накажем, не отплатим, не потребуем... Адвокат говорил следом. Его речь вышла много короче и по существу. Лощеный скользкий тип преобразился в спокойного делового человека. Он быстро и сухо напомнил, что печальное событие произошло уже много лет назад, когда его подзащитная была совсем молодой женщиной и говорить об увядающей красоте со стороны коллеги обвинителя несколько некорректно. Некорректно также говорить и о тайной подготовке, зависти, умысле, - нет, само происшествие подзащитная не отрицает, раскаялась и готова сотрудничать со следствием, но произошло все спонтанно и совершенно неожиданно. А потому сурово карать и так уже измученную угрызениями совести несчастную женщину жестоко и несправедливо. К этому моменту Данияр уже определил настроение публики. Большинство, конечно, просто жаждало сенсаций. Эти люди одинаково приветствовали бы и оправдательный, и обвинительный приговор. Так же, как они ходили на концерты Азы, они и пришли на суд, здесь она была просто в другой роли, но по статусу не выше, а ниже публики. Когда-то, когда ему еще казалось, что он для нее что-то значит, она вспоминала при нем свои выступления в цирке: - Знаешь, что было ужасно? Мне рукоплескали за разные акробатические номера, но они точно так же бы обрадовались, если бы я упала и разбилась. Нечто подобное происходило и сейчас. Аза будто стояла над проволокой, один конец которой уже подпилили. Были и немногие, кто требовал сурового наказания. В перерывах они собирали вокруг себя небольшую толпу и возмущенно говорили о разных типах искусства: - Серато! Это же был музыкант! Это действительно высокое искусство! Это гений! А тут актриска, танцорка, да разве можно сравнивать! Были и сочувствующие Азе, в основном молодежь. Их набралось не так уж мало. Они громко возмущались вслух: - Ага! Вспомнили! Через пятнадцать лет вспомнили! Да ясно все, почему! Особо отчаянные насвистывали мотив той самой песни. После того, как нескольких свистунов в соответствии с поговоркой выставили на мороз, остальные стали держаться потише. К тому моменту, началу допроса свидетелей сочувствующие свою точку зрения демонстрировать перестали. Данияра не вызывали в качестве свидетеля. У него создалось такое ощущение, что о нем вообще все забыли, будто он с Азой даже знаком не был. Вызывали других - слуг, музыкантов, официантов в ресторанах, крупье в казино. Одним из первых к присяге привели Грабеца. Данияр глазам своим не поверил, увидев бывшего революционера на свидетельский трибуне. Грабец, похоже, слегка заложил за воротник, потому что бы весел, румян, и пускался в пространные разъяснения. - Значит, примерно в означенное время вы видели Серато Орбана, - укоризненным тоном, будто видеть музыканта было чем-то предосудительным, заметил прокурор. - Да, было дело, - охотно начал Грабец. - Он сам представился, иначе я не узнал бы его, потому как лет ему тогда было за шестьдесят, а выглядел он на двадцать пять, не больше. И ведь секретом не делился, подлец, наверняка, чтобы дамочки его на части не порвали. - Значит, он назвал свое имя... - прервал Грабеца недовольный прокурор. - А то как же, назвал, - Грабец, похоже, с особым удовольствием перешёл с привычного ему строгого литературного языка на простонародный говор. - Только, знаете, не мне, а этому старому лорду. Тедуину. Тот, знаете, так зенки и вылупил, и говорит: Серато! Тут я его и узнал. - Свидетель, вы в здании суда, - возмутился прокурор. - Дальше что было? Вы подтверждаете, что убитый Серато находился в тот день в обществе инспектора телеграфных сетей? - Убитый? - удивился Грабец. - Вот горе-то. А поминки были? - Свидетель, не отвлекайтесь! - загремел прокурор. - Подтверждаете или нет? - Да их там толпа была и все мудрецы! - Значит, подтверждаете, - с нажимом сказал прокурор. - А подтверждаете ли вы тот факт, что обвиняемая находилась в очень дружеских, и, возможно, близких отношениях с инспектором телеграфных сетей доктором Пиштой? Данияр заскрипел зубами. Счастье, что в общем гуле этот звук не был слышен даже ему самому. - Ну, свечку я не держал, - рассудительно ответил Грабец. - Главное, с ними обоими я сам в особо дружеских отношениях не был, потому судить не могу. - А вот ещё, - неожиданно голос прокурора стал совсем медовым. - Не пыталась ли обвиняемая соблазнить, например, вас? - Протестую! - поднялся со своего места адвокат. - Почему же? - ласковым тоном поинтересовался прокурор. - Потому что это не относится к делу! - Почему же? Относится. В том и проявилась опасная сущность обвиняемой, что любого... - Протестую! После недолгой перебранки судья разрешил задать свидетелю вопрос, и Грабец радостно заявил: - Что вы, я уже тогда был старой черепахой! Нет, не пыталась, а жаль. Но вы не думайте, я когда-то был ого-го, и вот тогда, позвольте, я расскажу... Под общий шум и смех допрос быстро закончили, а Грабеца не слишком вежливо сволокли с трибуны. Данияр разжал кулаки и подумал, что адвокат не так уж плох. Прислушиваясь к гулу голосов, он вдруг сообразил, что Грабеца никто из стоящих рядом не узнал. Неудивительно, что бедняга кривлялся как мог, и вообще неудивительно, что он запил! Его не вспомнили ни как бунтаря, ни даже как поэта. Хотя, возможно, Грабеца и узнала молодежь, толпящаяся у дверей или в коридоре. Не потому ли его вызвали, а может, еще и напоили, чтобы продемонстрировать: вот как опустился руководитель восстания ученых, вот что значили все его громкие слова? Меж тем продолжали вызывать свидетелей. Адвокат действительно не зря получал свой гонорар. От некоторых его жертв на перекрестном допросе летели только пух и перья. Дама в черной шляпке с густой вуалью, всхлипывая, поведала скорбную историю, как ее муж, честнейший человек, ради этой женщины, этой гадюки... двадцать прожитых лет, работа в казначействе, все к ее ногам... растрата, выстрел в висок... ей, вдове, не на что было кормить детей! Дама безутешно, хотя несколько искусственно, разрыдалась. Прокурор обличающе посмотрел на Азу, торжествующе - на судью, и уступил свидетельницу защитнику. Адвокат начал издалека. Посочувствовав горю дамы, он назвал ее другой фамилией и страшно удивился, что ошибся. - Это имя моего бедного первого мужа, - вскинула голову вдовица, - а сейчас я ношу фамилию второго. - О, - удивился адвокат. - При таком огромном горе вы нашли силы жить дальше, восхищен. Прокурор немедленно заявил протест. - Не относится к делу, к тому же, прошло много лет. - Но ведь мою клиентку судят за событие, после которого тоже прошло много лет, - отпарировал адвокат. Судья, подумав, протест принял. Но публика уже замерла в предвкушении, и не напрасно. - Вы говорите, ваш первый супруг был честнейший человеком до того, как имел неосторожность влюбиться в подзащитную? А вот тут у меня имеются документы, свидетельствующие, что покойный допускал уже в работе досадные ошибки, такие, как неосторожное обращение со средствами... Его не уволили только из-за покровительства родственника, благодаря которому его в казначейство и взяли... - Это наветы, - сообщила дама, слегка задыхаясь. - Мой муж мог ошибиться, но растрату он допустил только... - она снова начала всхлипывать. - Если суд позволит, - поднялся адвокат. - У меня имеются свидетельства доктора, лечившего покойного от запоев и приступов депрессии, показания актрис варьете, с которыми покойный кутил ещё до знакомства с подзащитной, его сослуживцев, которые уверены, что растрата была не первой... Совсем другой образ рисуется из этих показаний! Дама зарыдала: - После этой женщины...только после знакомства с ней! Он оставил записку, мне не на что было хоронить его, не на что кормить детей! - Каких? - уточнил адвокат. - Ваш пятнадцатилетний сын обучался в кадетском корпусе, а дочь восемнадцати лет вышла замуж через полгода, причем свадьбу на эти полгода и перенесли из-за самоубийства отца! Прокурор снова запротестовал. - Моральный облик покойного супруга свидетельницы к делу не относится. Это все несущественно, процесс проходит совсем по другому поводу! - Почему же? - не остался в долгу защитник. - Ведь свидетельницу зачем-то вызвали? Не затем ли, чтобы подчеркнуть, как коварна подсудимая, скольких мужчин она якобы заставляла тратить на себя бешеные деньги, а потом разбивала им сердца. А на самом деле в данном случае, например, все далеко не так, покойный и так не отличался ни верностью супруге, ни честностью в плане обращения с казёнными средствами. И скорее всего, он изначально не нужен был подзащитной даже в качестве знакомого, поэтому зря вы тут, коллега, рисуете этакую хищницу. - Он не был ей нужен, но ведь она зачем-то поддерживала знакомство! - негодующие заявил прокурор. - Этот случай не единичный, к тому же, как показали другие свидетели, убитого Серато она преследовала сама! Про злополучную даму забыли все, кроме веселящейся публики. Бедняжка спросила, можно ли ей идти, и быстро покинула зал. Прочим свидетелям, желавшим сообщить о низкой и непорядочной натуре подсудимой, постоянно завоевавшей мужчин, досталось от адвоката не меньше. Вызвали и Софи. Она вышла к трибуне такая же бледная и спокойная, как и ее госпожа, принесла присягу, на вопросы отвечала кратко и четко, причем главным в ее ответах было слово "нет". Нет, господина Серато она в глаза не видела, нет, ничего об отношениях певицы и бывшего музыканта не знает, нет, о преступлении ей тоже ничего не известно. Прокурор злился. Неужели Софи, главная горничная, не помнит, вернулась ли хозяйка домой в окровавленном платье? Не каждый же день такое бывает! Нет, упорствовала Софи, время тогда было тревожное, не до запоминания пятен на платье ей было. Вот если бы платье потом не отстиралось, она, может быть, и запомнила бы. Но чего нет, того нет, а прачка, работавшая у них, уже умерла, она и тогда была пожилая уже женщина. На все вопросы относительно морального облика госпожи Софи тоже держалась, как кремень. Не знает, не видела, не в курсе. Мужчины приходили в дом? Да, знаете ли, они умеют быть назойливыми и напрашиваться на приглашение. На ночь не оставался никто и никогда. Что в этом удивительного, госпожа ведь не замужем. Ах, вся богема ведёт себя так и ничего ужасного не видит в свободных отношениях? Ну пусть богема так себя и ведёт, а у госпожи свободных отношений не было. Чтобы она сознательно завлекала мужчин, Софи не видела. Прокурор злился и напоминал о присяге. Софи пожимала плечами: ничего, порочащего госпожу Азу, она не знает, а врать не намерена. Вызвали лакея из дома доктора Яцека Пишты. Это был не тот лакей, что дал основные обвинительные показания, но и на этого прокурор тоже возлагал большие надежды. Лакей с готовностью сообщил, как поселилась в уютном холостяцкое жилище покойного господина инспектора эта коварная актриса, как она завлекала несчастного хозяина, как ловила в свои преступные сети хозяйского гостя... они, лакеи, тогда не знали, что принимают такого великого человека. Он же был одет в какую-то восточную хламиду, а не в цивильный костюм. Но он, свидетель, однажды сам слышал, как подсудимая спросила: "Серато?", а гость ответил, что это его имя. И да, подсудимая крутилась вокруг гостя, как только могла, то расспрашивала его, то поправляла эту его одежонку, под которой он был совсем голым, просто стыд и срам. То пыталась подложить ему угощение, а на что они, лакеи? И сидела все время, задрав ноги вверх, порядочная женщина со стыда бы умерла. Только гость никак на ее уловки не поддавался, тогда она, видимо, и решила ему отомстить. В день трагедии он, свидетель, видел подсудимую с ножом, какое-то письмо она им вскрывала. Наверняка тогда и решила она убить этого музыканта ножом, но сам момент убийства он, свидетель, пропустил. После уже он нашел в пустой комнате и нож, и следы крови на полу, их было много, будто человека зарезали. Но тогда как раз беспорядки и начались, в комнате вылетели стекла, все равно потом пришлось все вычищать, а затем заново штукатурить и перестроить пол. И да, в ту же страшную ночь они все трое исчезли из дома, и Аза, и убитый, и бедный господин Яцек. Вот что ему понадобилось на том потонувшем корабле? Подсудимая даже ни разу не повернула головы в сторону свидетеля и не показала, что она его слышит. Может быть, презрительная усмешка иногда мелькала на ее лице, а может, то была просто игра теней. Данияр, когда ему хотелось выбежать из зала вон, переводил взгляд на Азу - и говорил себе, что, если она может все это выслушивать, значит, и он сможет. Прокурор передал свидетеля адвокату, который уже потирал руки. - Итак, подсудимая завлекала убитого? - Да, завлекала! Просто проходу не давала ему! - Сколько, вы говорите, они жили под одной крышей? - Два месяца, господин адвокат. С апреля по июнь, когда начались все эти ужасные события... - И все это время она не давала Серато Орбану прохода? Странно, что он не сбежал раньше, а тесно общался с ней целых два месяца. - Ну почему тесно? - не понял фразу лакей. - Дом был большой, просторный, господин Яцек занимал, слава богу, целый этаж! Места хватало с избытком. - А! Так они могли не встречаться и по целым дням. - Могли. Тем более, что их всех частенько не было дома. - Я тогда не понимаю. В чем же выражалось это "не давала прохода"? - Ну, - лакей пожал плечами. - Да разве вы не знаете, как это бывает? Здоровалась, расспрашивала о том, о сем, пыталась дотронуться, еду ему на тарелку накладывала... - А вы сами здороваетесь? Вот встречаете людей, с которыми живёте в одном доме, и здороваетесь? Или отворачиваетесь? - Здороваюсь, конечно. - И они не считают, что вы не даёте им прохода? - Н-нет... - Значит, вы здороваетесь, а стоило подсудимой проявить вежливость, и ее записали в соблазнительницы? - Это передёргивание! - подал голос прокурор. - Это не имеет никакого значения! Вы же настаиваете на аффекте, а какой аффект может быть, если подсудимая не была влюблена в убитого? - Любить можно, помня о чувстве собственного достоинства. А я просто хотел показать, что многие свидетели предвзяты. Они любую фразу, любой поступок толкуют не в ее пользу. Здоровалась - преступница, так может, она ещё и прощалась, тогда она преступница вдвойне? Прокурор начал спорить, публика откровенно веселилась, репортёры строчили заметки, лакей вертелся по сторонам, ожидая, когда его начнут спрашивать или отпустят, наконец, судья вмешался и прекратил балаган, велев вернуться к вопросу свидетеля. Адвокат извинился и продолжил: - Значит, уважаемый, вы говорите, нож? - Да, да, - с жаром подтвердил лакей. - Очень острый, бронзовый такой, человека зарезать им было можно. - Понятно. А скажите, ваш покойный хозяин, господин инспектор телеграфных сетей, он ведь был культурный человек? - О да. Всегда вежлив, всегда поблагодарит. - Великолепно. И что же, при таком воспитании он приходящую корреспонденцию зубами рвал? - Простите? - ошалело переспросил свидетель. - Ну, конверты. Вы говорите, подзащитная планировала убить Серато Орбана ножом. Так что же, ножа до нее у вас не было? - Был. - Этот же самый нож? - Да. - И им никого не зарезали? - Простите? - Нет, это вы простите, - заявил адвокат, протирая очки. - Вы только что уверяли всех, что подсудимая задумала убийство тем самыми ножом, а теперь говорите, что он там прекрасно лежал и без нее. - Какая разница? - возмутился прокурор. - Главное, что этот нож там лежал, она его видела и знала про него. Ее поступок от этого не перестает быть убийством. - Он становится спонтанным, - быстро ответил защитник. - Там случайно лежал нож, она и схватила нож, если бы там лежало пресс-папье, она схватила бы его, а если бы там стоял кувшин с водой, она вылила бы эту воду погибшему на голову. Ей просто не повезло! - Ему не повезло, коллега, - ядовитым тоном поправил прокурор. - Не повезло Серато Орбану, ведь это он погиб в результате этой, как вы выражаетесь, случайности... Следующий свидетель ничего нового к показаниям не добавил. И вот напоследок были зачитаны самые убийственные для для подсудимой показания - предсмертная исповедь лакея, скончавшегося от неизлечимого заболевания несколько недель назад. "Я, Хенрик Таляр, чувствуя приближение смерти и желая облегчить свою душу, сообщаю о случившемся преступлении..." Дальше все было похоже на показания первого лакея, только хуже. Таляр в своей исповеди говорил о том же - о коварной и злокозненной дамочке, которая вселилась в дом дорогого хозяина, а сам хозяин-то был наивен, ровно дитя малое. И дамочка кокетничала напропалую не только с хозяином, но и с гостем, этим странным восточным человеком, которого она называла Серато, да только он плевать хотел на ее уловки. И однажды, в тот день, когда начались беспорядки, он, Хенрик Таляр, хотел пройти в гостиную, чтобы навести там порядок, и увидел Серато с той певичкой, которая без всякого стыда обнимала его и целовала. Таляр хотел потихоньку уйти и не мешать, но несчастный Серато сказал той дамочке, что ее домогательства ему не интересны, тут она и вонзила нож ему в самое сердце, да так, что всю комнату кровью забрызгало. Он, Таляр, никогда не выносил вида крови и с разъяренной певичкой наверняка бы не справился, ибо крепким здоровьем не отличался, поэтому бросился бежать, но перед этим успел увидеть, как несчастный Серато упал бездыханным, и услышать, как эта певичка кричала кому-то: "Я убила его!". Разумеется, нужно было сообщить властям об этом прискорбном событии, но в ту же ночь начались ужасные беспорядки, а хозяин пропал без вести. Он, Хенрик Таляр, лишился хорошо оплачиваемой и стабильной работы, вынужден был искать новое место и не мог позволить себе быть замешанным в скандале, ведь эта гнусная убийца наверняка привлекла бы его к суду за клевету. Доказательств-то у него не было. Теперь же он скоро предстанет ("Уже предстал", - вздохнул читавший исповедь католический священник и осенил себя крестом) перед Высшим судией и больше не может молчать. Священник закончил читать, в зале воцарилась тишина. Против предсмертных показаний возражать было нечего. Поднялся было адвокат, но прокурор зашипел: "Имейте уважение к смерти, коллега", и защитнику пришлось сесть обратно. Данияр выслушал все это, словно оцепенев, хотя от невозможности сделать хоть что-то, заставить свидетелей замолчать, заставить всех зевак выйти из зала и не слушать потоки грязи, которые так щедро выливали на обвиняемую, у него сами собой сжимались кулаки. Только Аза держалась так, будто происходящее в зале никак ее не затрагивало. Может быть, она черпала силы в воспоминаниях о своем репортёре, которому тоже пришлось несладко на Луне? Неважно. Она может держаться, значит, и он, Данияр, сможет. Святой отец между тем скорбным тоном подтвердил, что показания были в точности записаны со слов свидетеля и прочитаны умирающим. Судья объявил перерыв до следующего дня. Назавтра был запланирован допрос подсудимой, и публика в предвкушении долго не расходилась. Данияр дождался, пока вывели Азу, кое-как выбрался из зала вместе с толпой, побрел вокруг здания, не разбирая дороги и совершенно неожиданно наткнулся на выходящего из бокового коридора адвоката. Юрист выглядел невероятно усталым, и немудрено. - А, вы, - пробормотал адвокат недружелюбно. С Данияром они не виделись с того самого дня, когда Аза согласилась признать себя виновной. - Я к машине. Пойдемте, поговорим по пути. - Я, - Данияру показалось, что адвокат смотрит на него тоже как на подозреваемого в преступлении. - Вас теперь не найти. - Это скоро уже кончится, - сказал адвокат, потирая лоб. - Скоро кончится... - Вы обещали, что ее быстро выпустят. И тут неожиданно юриста прорвало: - Да откуда я знаю? Откуда я знаю? Все, что в моих силах, я сделал! А вы бы не ходили сюда каждый день, как на работу! Работы у вас, что ли, нет? - Нет, - признался Данияр. - Уже нет. - Оно и видно. Ей завтра нужно быть сосредоточенной, а она увидит вас, расстроится... Она и вину согласилась признать, чтобы вам спокойно дали уехать, а вы не можете оставить ее в покое. Вы уезжать собирались? Уезжайте. - Что? - прошептал Данияр. Они уже дошли до стоянки. Адвоката в автомобиле поджидал личный шофер, который быстро открыл дверцу. Юрист обернулся напоследок, быстро сказал: - Да, уезжали бы вы! - и исчез в автомобиле. Машина двинулась, окатив Данияра бензиновыми парами. Подбежал к стоянке молодой незнакомый человек, с досадой хлопнул себя по лбу, воскликнул: - Эх, опоздал! - и пошел прочь. Видимо, это был корреспондент какой-нибудь газеты. Данияр проводил его взглядом и тоже побрел, не разбирая особо, куда идёт. Не может быть, чтобы он правильно понял адвоката. Тот что-то другое имел в виду. Что же иначе получается, что Азу шантажировали его жизнью? Только поэтому она так с ним говорила и так холодно и отчужденно себя вела? Да нет, глупости, ему ведь даже никто не угрожал. С завода, вот, уволиться не мешали... По правде сказать, уволился он не совсем добровольно, вначале просил отпуск за свой счёт на время суда, начальство возмутились, и Данияр предпочел с работой расстаться. Все равно, после суда он либо уедет, либо... пока деньги у него есть, а потом он хоть чернорабочим пойдет, как после этой их революции добродетели, будь она неладна. Завтра видно будет, завтра - решающий день. Даже если приговор вынесут позже... С каждой минутой ему все отчётливее представлялось, что решение суда будет не в пользу Азы. Не для того ее вынуждали признать вину, чтобы почти сразу позволить выпорхнуть на свободу. Нет, с ней поступят, как с Грабецом, которого держали в тюрьме больше десяти лет и выпустили абсолютно сломленным человеком. Люди забыли поэта-бунтаря, забудут и Азу. Он не помнил, как провел вечер, ночь и утро, не было даже видений, которые он теперь призывал: после зрелища войн, смертей и беспорядков легче было забыться. Все же эти пятнадцать часов прошли. Новый день суда начался. Данияр все же стоял в зале, как всегда, протиснуться в первые ряды ему не удалось. Отсюда его вряд ли кто заметит, да Аза и не искала его глазами, ни разу. Что бы там ни говорил адвокат, просто невозможно пропустить этот суд и уехать... даже если Азе впрямь будет без него спокойнее. А ей и так будет спокойно. Ее упрячут на много лет, народ побурлит, попоет и забудет... Меж тем секретарь поднялся и объявил судебное заседание открытым. Публика притихла. Ожидали самую пикантную часть зрелища - показания подсудимой. Неожиданно возникло какое-то волнение у дверей, люди переговаривались, расступались. Данияр так и не смог разглядеть, что там творилось. Судья привстал, склонился со своего возвышения и громогласно спросил: - Что здесь происходит? Не было слышно, что ему сказали, зато ответ судьи эхом раскатился по залу: - Незаявленный свидетель? Право, я не знаю... Прокурор фыркнул и замотал головой. Адвокат развел руками. Аза тоже вскочила со скамьи, прижав руки ко рту. Охрана усадила ее на место. - Кто вы? - задал вопрос судья. Ответ потерялся в общем гуле. - Кто? - переспросил судья, в этот раз неизвестный возвысил голос, и его слова услышали все: - Серато Орбан.