Пожалуйста, не сгорай

В Саутваркском Соборе было спокойно и тихо. Никто не играл на органе, никто не пел, даже священники скользили по светлому полу неслышно. Коннор восхищался этим вопреки всему своему цинизму: тяжёлые, шумные люди шли по светлому паркету, обращённые в себя или, может, в Бога. Как именно нужно общаться с Ним, Коннор не знал, но очень хотел бы сделать это. Утреня, вечерня, причащение как будто ничего для него не значили, Книга общих молитв была всего лишь книгой. Коннор знать не знал «Отче наш», а уж тем более песнь трёх вавилонских отроков, Симеона Богоприимца и литании Пресвятой Деве Марии и Иисусу. С Богом нужно было общаться как-то иначе, не через слова, думал Коннор, смотря на высокие, как будто позолоченные — а может, и в самом деле золотые своды Собора. Светлые колонны плыли перед его глазами, льющийся из окон солнечный свет был так близко, что Коннору казалось — он сам летит, умер и полетел. Чтобы развеять наваждение, он встал и пошёл вперёд медленно, как будто поплыл сам, став служителем Собора, но совсем другим служителем. Да. Этого ему бы хотелось. Служить тому, кто никогда не предаст его, и кого он сам не предаст по доброй воле, да, собственно, и по злой. Коннор остановился и задрал голову. На него смотрели статуи, множество статуй, словно выточенных из слоновой кости. Некоторые из них блестели, тоже словно облитые золотом, или же этот блеск лишь чудился измученному, истощённому событиями последних дней Коннору. Такие красивые и совершенные. Что все они значат, если там, снаружи, на улице — грязь, сырость и мельтешение Саутварка? Коннор опустил голову и прибавил шаг, показавшись самому себе непривычно тяжёлым. Тёмные джинсы со светлыми пятнами молока и въевшейся краски, кремовый свитер, обувь — уже не из спилка, и вечный красный рюкзак. Лучше, гораздо лучше, чем два года или пять лет назад, но люди всё равно косились на Коннора. Он был в лучшей своей одежде, но всё равно недостаточно хорошей для этого Собора. Но Богу должно быть всё равно, что носит Коннор. Главное — о чём он думает, верно? Коннор остановился перед входом в Северный фасад. Золотисто-чёрный, как и листья под ногами, ещё неубранные с утра осенние листья, уже начавшие гнить снизу, но сверху слепящие глаз желтизной, пока кто-то ещё не успел на них наступить. В воздухе пахло пачули. Коннор любил этот запах, один из немногих действительно приятных ему. Коннор отвернулся от великолепия Саутваркского Собора, от его изящества, строгости, от его совершенных статуй, от бесшумных служителей и пахнущих свечами скамей, от его спокойствия, от света. Он смотрел вперёд, на разбрызгивающих мутные лужи людей, тусклые фонари и густой чёрный туман, в то время как за спиной осталось любимое убежище его детства. Ноябрь подходил к концу. Коннор шёл домой, потому что больше идти было некуда. Эбни-парк слишком размыло, чтобы он мог появиться там сейчас, не замарав одежду. Школа как вариант не рассматривалась тоже — недавно Коннора выставили из литературного кружка. Без скандалов, без последующих сплетен, но также и без объяснений, в эту ещё среду под ледяной дождь. Коннор стоял перед дверью и мок молча почти сорок семь минут, до тех пор, пока не понял, что обратно в маленькую уютную комнатку, где проходили собрания, его уже не пустят. Сорок шесть минут казались ему долгим сроком для такого понимания, но слишком коротким для осознания того, что ещё одной радости свой жизни он лишился за просто так. На сорок седьмой минуте Коннор развернулся и ушёл, волоча за собой нераскрытый красный зонтик, чтобы больше не возвращаться. Коннор поднимался по лестнице наверх, в свою комнату. Стены словно смыкались вокруг него, мир качался, в воздухе летала пыль, хорошо различимая в солнечном свете. Славно, что дома тоже можно разглядеть солнечный свет, думал Коннор. Он прилёг на кровать и принюхался; аромат плесени, едва ли притупляемый лимоном и мятой, ударил в нос. Коннору не нравились большинство запахов, а этот он ненавидел почти так же сильно, как овсянку и хозяйственное мыло.  — Тебя потеряли в школе, мальчик. Коннор даже не удивился, когда Лина легла на кровать рядом с ним и закашлялась, не в силах продолжать. Её сухой кашель преследовал его постоянно, каждый раз, когда он появлялся дома. Лина ходила за Коннором тенью в своём единственном домашнем платье, всегда на удивление чистым, но от этого противно пахнущим мылом, как и она сама. Только волосы сестры отдавали чем-то другим: в грязном виде — овсянкой, после мытья — зверобоем пополам с крапивой. Сегодня они были собраны в две жалкие косички и открывали чересчур большие уши. Вот Лина откашлялась и продолжила:  — Я думала, тебе нравится литература и тот писательский кружок. Жаль, что биология для тебя значит не больше, чем биополярные транзисторы и балет. Тётка хотела, чтобы ты стал…  — Ветеринаром. Конечно. А Фред хотел, чтобы я писал стихи. У Фреда больше шансов повлиять на меня, если честно. Было больше, — Коннор полез в карман джинсов за пакетиком с травой, некогда всученной ему Джейк, но вовремя спохватился и сложил руки на животе.  — Тебе нужно ходить туда, Коннор. Без школы у тебя нет будущего. Я найду тебе любого литератора, хорошего литератора, чтобы он с тобой занимался, если захочешь. Но, пожалуйста, не бросай, не сдавайся. Ты никуда не поступишь потом, ничего не сможешь сделать, сейчас без этого никуда. Я не хочу, чтобы ты жил в такой же нищете, в какой мы перебиваемся сейчас.  — Откуда ты возьмёшь деньги на занятия? — головокружение прошло, и Коннор резко сел на кровати. — Ты заметила правильно. Посудомойке платят немного. Вот если бы ты продала этот дом…  — Нет, — голос Лины разом охрип, она попыталась повторить движение Коннора, но неожиданно охнула и скатилась с кровати.  — Этот дом достался мне от моих родителей, Коннор. Пусть он ветхий, пусть я отдаю почти половину того, что получаю, за то, чтобы он не упал нам на головы, но… Она замолчала, раздираемая кашлем где-то на полу. Коннор осторожно встал, обошёл кровать, присел на корточки рядом с Линой. Она быстро оттёрла рот и продолжила яростно:  — Это мой дом, мальчик. И я никому его не отдам просто так.  — Это наш дом.  — Нет. Мой. Единственная вещь, которая действительно принадлежит мне лично. Всё остальное я делю на нас или отдаю тебе одному, — она неловко приподнялась на локте, и в груди Коннора что-то кольнуло — он понял. Понимал он медленно, пока Лина пыталась сесть сама и не могла, говорила что-то про школу — почти убедительно, и кашляла, прерываясь с усилием, чтобы выдавить из себя ещё несколько слов. Она была права семь лет назад, сказав, что Коннор мешает ей жить. Он действительно мешал. Лежащая на полу посудомойка, отчаянно кашляющая, ничего не добилась в жизни из-за него. Лина бросила школу и мечты на своё счастливое будущее в роли хирурга ради угрюмого мальчика, которого тогда не заботило ничего, кроме собственного горя, бросила семь лет назад. Вот Лина поднялась, и Коннор задрожал от облегчения. Он не помог ей, не спросил ничего, пока она залезала на кровать и часто моргала красными-красными глазами. Когда её глаза успели покраснеть от полопавшихся капилляров, он не заметил. Лина делала всё, пока Коннор ел, ходил в школу и в Эбни-парк, спал, читал книги и нисколько не думал о ней. У Лины не было ничего, кроме брата и дома, и первый ненавидел второе. Первый много чего ненавидел. Лина замолкла, и Коннор немного тревожно подошёл к ней. Сестра спала, её бледная кожа блестела, на платье пестрели сырые пятна. Коннор неловко коснулся щеки Лины — она была горячей и влажной. Он сделал шаг назад, убедившись, что ничего особо выдающегося в состоянии Лины не было. Сам Коннор тоже часто потел во время сна и метался в жаре, просыпаясь обессиленным и уставшим. Лина отмахивалась от него, когда он просил её о чём-нибудь — о лекарстве, о сочувствии, о воде. Он «не был больным» тогда. Значит, Лина тоже здорова сейчас. Коннор сменил джинсы на старые спортивные брюки, достал из шкафа чёрный пиджак — видимо, достался от дяди, — и накинул поверх светлого свитера. Немного подумав, он надел заместо ботинок красные резиновые сапоги и побежал по лестнице вниз, забыв про недавнее головокружение и лёгкую тошноту. Окунувшись в месиво из воды, земли и чёрного дыма, Коннор и думать перестал о Лине. Он любил осень и вместе с тем ненавидел — она забрала Фреда, унесла мать. Могила Сары потерялась где-то в Лондоне, и Лина не хотела говорить о своей тётке ничего, а может, ничего и не могла рассказать. Коннор был слишком мал, чтобы помнить что-нибудь о маме, которая проводила всё свободное время в прокуренных барах Лондона. Вот ещё один повод для ненависти. К кому конкретно, Коннор не имел представления — но кто-то же должен быть виноват в том, что Сара умерла, не успев проникнуться любовью к своим сыновьям, одуматься, чтобы как следует позаботиться о них. До конца осени осталось два дня. Было довольно холодно, но всё равно слякотно и сыро. Коннор не удивлялся этому. А вот Джейк, внезапно вставшая у него на пути, послужила поводом для изумления и, на секунды позднее, вспышки неудовольствия. Коннор встряхнул волосами так, чтобы капли с них полетели на Джейк, но не успел сказать ничего. Она перехватила его запястья. За прошедшие два года она стала сильнее Коннора и удерживала его с лёгкостью. За это он на неё злился.  — Вернись домой, Коннор. Ты нужнее там, — Джейк разжала руки и прошла мимо, не собираясь убеждать и настаивать на своём. Она была совершенно уверена, что поступила правильно, предупредив Коннора, но не объяснив причины такого предупреждения. Джейк, видимо, верила даже, что он последует её совету. Однако, привычно проводив блеклую девушку взглядом — вид её уходящей нравился Коннору гораздо больше, чем приближающейся — он продолжил путь в Эбни-парк. Рядом с могилой Фреда выросли неизвестные белесые цветочки, мелкие и невзрачные. Коннор хотел вырвать их с корнем, как сорняк, но передумал — они были лучше, чем ничего. Он сел на землю и почувствовал привычный приступ тошноты, головокружения и головной боли. Год назад Коннор понял, что именно здесь, возле могилы брата, чувствует себя хуже, чем когда-либо, однако ходить сюда не перестал. Нет. Постоянно убеждая себя, что в Эбни было слишком холодно и сыро, что именно погода служила причиной отвратительного самочувствия, Коннор сам почти поверил в это.  — Англикане зануднее, чем протестанты, и могут ходить в Саутваркский Собор. Вот и все отличия между ними, Фред. Коннор достал из кармана траву, бумажку и зажигалку. Тихий шелест и неясный шум заставили его поспешно спрятать всё хозяйство обратно в карман и осмотреться. Вокруг не было ничего, что могло бы шуметь или шелестеть — ни людей, ни животных, даже листья с эбнинских деревьев осыпались ещё в октябре. И всё же что-то шумело и шелестело. Коннор закашлялся и внезапно успокоился. Наверняка это просто чудится ему. Может, из-за долгого сидения на промёрзшей земле к его болезням добавилась ещё одна, и неясный шум — как раз один из её симптомов. Да. Точно. Он кивнул самому себе и полез в карман, упорно игнорируя происходящее вокруг. Коннор щёлкнул зажигалкой и подпалил бумажку с травой внутри, и тут что-то коснулось его. Кто-то коснулся его, и Коннор обжёгся, выронив и зажигалку, и зажженную самокрутку, потому что этот кто-то был адски холодным. Убедить себя, что в список его галлюцинаций включились ещё и осязательные, Коннору не удалось. Он медленно обернулся, надеясь увидеть Лину, Джейк или хотя бы мистера Дервиша. Пусть даже его. Покачивались облетевшие деревья. Небольшие лужи рябились от лёгких капель. Плыл чёрный смог. Воздух был на удивление сух: Коннор вдыхал его и задыхался. Он никого не видел.  — Фред, — тревожно произнёс Коннор, скорее по привычке, чем действительно надеясь получить ответ. — Фред, если так действует та трава, то я больше не буду. Я правда завяжу с курением, Фред, пусть только пройдёт всё это… Шум усиливался. Коннор пытался заставить себя уйти или хотя бы сесть на землю и успокоиться, подождать, пока всё пройдёт само по себе. У него выходило плохо. Руки дрожали, однако Коннор не мог найти причин для подобной паники. Постепенно в шуме он начал различать слова. Низкий вибрирующий голос произносил их быстро, невнятно, иногда запинаясь и продолжая снова.  — …навечно, на целую идиотскую вечность. И если бы я мог знать, ни за что бы не полез в тот дурацкий колодец. Actum ne agas или что-то вроде того… Коннор всё же сел и судорожно вздохнул.  — …а он всё приходит. Приходит. З-зачем? Лучше бы жил своей жизнью. Умер бы когда-нибудь, но по-нормальному. Про спасение — чушь это всё. Снова эти приползут, будут жаловаться… Даже после смерти… Коннор лёг и обхватил руками колени. -…даже после смерти не могут, видимо, перестать. Было бы холодно, или жарко, или хоть как-нибудь, но ведь никак. Коннор, ушёл бы ты.  — Я уйду, Фред, — прошептал Коннор. — Если ты хочешь, я уйду. Голос брата смолк. Коннору показалось, что деревья закачались сильнее — или это кладбищенский мир поплыл у него перед глазами. Ледяное присутствие Фреда рядом на миг обморозило, прошлось по телу и удивлённо потеплело. И всё же, когда безумный холод сменился прохладцей, Коннор прокусил себе язык, потому что услышал знакомое:  — Как у тебя дела, братик? Коннор решил, что ему не жалко потратить остатки своего ума на такое странное, невозможное, необъяснимое осознание. Он нашёл в себе силы встать и осмотреться. Коннор махнул рукой на своё безумие и даже мысленно поблагодарил его, когда увидел светловолосого Фреда в его извечных белых брюках, дико торчащих из-под чёрного плаща. Образ брата почти полностью стёрся из памяти, но воскрес мгновенно, как будто всё время был рядом, как будто не пропадал никуда. Как и сам Фред, что уныло сидел сейчас на собственной могильной плите.  — Ты всё это время был здесь?  — Когда ты тоже тут присутствовал — да, — Фред говорил не так чётко, как… раньше, и Коннору приходилось вслушиваться в его слова, чтобы разобрать их. — Я могу шляться по всем местам, где побывало моё тело. И я это делаю.  — Фред. Они уставились друг на друга выжидательно, напряжённо. Коннор чуть приоткрыл рот. Закрыл его. И всё же спросил:  — Почему ты умер? Лёгкую прохладу мгновенно сменил жар, не горячий и резкий, а медленный, томительный — тот жар болезни, который убивает людей. Коннор вспомнил день смерти Фреда; вспомнил примочки, беготню, крики, собственный плач — долгий, болезненный, до боли в горле, и мокрые светлые волосы на серой подушке. Брат словно почувствовал это за него.  — Я долго болел, братик, ты же знаешь. Люди иногда болеют и умирают.  — Но ты не из-за этого оказался здесь. Фред, единственное, в чём я уверен, что я проверял семь лет раз за разом, — ты мёртв. Я поверил этому сразу. Я это признал. Фред захихикал и одновременно заплакал, кажется. Или хотел это сделать. Движение, когда брат рукой глаза прикрывал, было уж слишком знакомым.  — Я тоже это знаю. Я сразу знал, что умру. Я готовился к этому, братик. Если думаешь, что тебе кажется — тебе не кажется. Считай меня знамением божественным или чем-то вроде того. Хочешь сказочку?  — Я не хочу сказочку, Фред, — резко сказал Коннор. Что-то в брате ему не нравилось. Что-то изменилось в нём.  — Конечно, изменилось. Я свихнулся, — он засмеялся в голос, и Коннор сделал шаг назад. Что-то исказило звук смеха, сделав его совсем странным, пугающим тем более, что Фред никогда не смеялся так. Он спрыгнул со своей плиты и пошёл к нему навстречу. Не поплыл и не полетел, не заскользил, как призрак, а сделал несколько шагов к Коннору, как обычный живой человек.  — Послушай, извини меня. Я не вполне вменяем. Верно. Я не в себе. Я чувствую тебя — единственного, зато ощущаю так чётко, будто и сам живой. Я семь лет думал над этим, Коннор. Когда-нибудь и ты должен был меня почувствовать. Коннор чувствовал, да. Так же отчётливо ощущал его жар, как и осенний холод вокруг. Видел, как и деревья, траву, облака и в луже — всё это вместе с собой самим. Вот только в луже не было Фреда. Зато там была Джейк. Коннор едва успел обернуться, как она с силой ударила его по лицу. Фред пропал, как и его голос, как и головокружение и странная горячка внутри. Коннор остался пустым. Он смог только часто заморгать, прогоняя возникшую белую пелену, и уставиться на Джейк. Она никогда не била его, но сейчас наградила его пощёчиной. И снова. И снова, ещё сильнее. Лицо горело не внутри, а снаружи.  — Какого чёрта, — разъярённо начал Коннор, когда от боли пелена перед глазами рассеялась, открыв ему Джейк, разозлённую не меньше его самого. Её глаза горели, зубы были крепко сжаты. Лицо казалось безумным. Она замахнулась снова.  — Что ты делаешь, ненормальная? — Коннор попытался перехватить её руку и не смог. Джейк пнула его в живот. Когда он скрючился, она встала над ним и, словно разом остыв, произнесла холодно, так холодно, что Коннор вмиг отрезал от себя ощущение боли, поднял на неё взгляд:  — Лина умирает, идиот. Доходило медленно, но дошло. Дошло, и он пожалел, что больше не чувствует физической боли.  — Что?