Старые истории

На выставку современного искусства их затащила Умка, повиснув на руке у Дея с такой силой, что казалось, она хочет ее оторвать, и старательно вешая ему лапшу (по одной липкой только-только сваренной ниточке, с идеальной симметрией) на уши. Елену Федоровну Рогову, за вредность и (не)женскую грубость в народе именуемую Федей, уговаривать пришлось дольше. Будучи студенткой последнего класса художественной школы, в которой Умка училась на год младше, она имела свои критические взгляды на этот счет. «Сейчас любой идиот может нарисовать шампунь в черно-белой гамме и поэтично назвать сие чудо "Утекай" – вот вам и искусство!» – Бездарно, убого и плоско! – голосом, созвучным с хлюпаньем размокшего картона, констатировала Федя, не потрудившись даже вынуть изо рта жвачку – уже безнадежно старую, потерявшую и вкус, и кислотный малиновый цвет, которую Рогова продолжала жевать лишь из чистого упрямства и упертой позиции "мне здесь и мой мусор выбрасывать стыдно!". Дей ухмыльнулся, разглядывая невысокую и тучную представительницу (пре)красного пола, на хорошенькое личико которой неторопливо наползало мрачное недовольство: девушка хмурила широкие темные брови, так что они почти сходились на переносице, глаза, потемневшие на полтона, теперь были цвета темной охры, как пересушенные в осеннем гербарии кленовые листья, тонкие губы плотно сжаты, упругая коса темно-каштановых волос то и дело раскачивалась у нее за спиной, и только челюсть продолжала свою нелегкую работу, разминая жвачку, как и всегда. Как-то раз он предложил ей – любительнице черного юмора, Тима Бертона и классики во всех ее проявлениях – создать специально для нее жвачку со вкусом соленого огурца и жаренной картошки. «Уймись, Вилли Вонка! Скорее твоя сестра получит Пулитцеровскую Премию, чем ты научишься шутить!» Умка клятвенно заверила его, что займется этим вопросом в свободное от безделья время. – Ты худший критик из всех, что я знаю, – Нечаева младшая вымучено (!) улыбнулась и легко приобняла подругу за полные плечи, так непривычно играя новую для себя роль: из вредины-бунтарки в само воплощение спокойствия и гармонии. Летнее ситцевое платьице с ненавязчивым узором в мелкий густо-синий горох, мягко обтекал плавные изгибы ее фигуры, рассыпчатые волны светлых волос, которым она только вчера почти вернула природный цвет, с остервенением высветляя последствия оттеночного бальзама – плавный переход из оливково-зеленого в баклажановый, упруго пружинили при каждом нарочитом движении, голос не звенел, источая сарказм, а лишь тихо шелестел, словно сам в себе неуверенный. Куда-то Юмелия Нечаева успела спрятать свои кричащие юбки в красно-черную клетку на подобии шотландских килтов, звенящие армейские жетоны на шее, заменив их более приемлемой серебряной цепочкой, и громкие шутки в адрес своей лучшей подруги – такой же ценительницы искусства, как и она, но чуть более консервативной, предпочитающей застегнутые на все пуговицы рубашки и произведения Чехова. Самое удачное перевоплощение в истории, но только одна мелкая (метр семьдесят шесть ростом) и незначительная (мрачно оглядывающая ее с головы до ног) деталь портила всю идиллию – брата она никуда не успела спрятать. – Но согласись, что даже в твоих каракулях больше смысла, – нарочито добродушно роняет Дей, выучив когда-то давно наизусть, что за этим последует болезненный толчок в грудь и беззлобные шпильки на тему "не завидую, несчастный, ты и так не гений". Так должно было быть, так всегда было. Умка не слишком внимательно и невпопад улыбнулась, цепляясь взглядом, скользким и густым, как масляная краска, за лавирующую по галерее толпу, но безбожно не успевая, и... вылавливая наконец-то на фоне белой кирпичной стены взъерошенную темную макушку, огромные зеленые наушники на смуглой шее и холодно смеющиеся глаза. Дей готов поклясться, что сердце Умки беснуется и бьется так, что скоро пробьет грудную клетку, как в старых диснеевских мультипликациях – да она и в самом деле походила на нечто, нарисованное карандашом – бумажная, двухмерная, н е н а с т о я щ а я, как русалочка из старого мультика поправляющая волосы с таким рвением, что они по идеи уже должны были воспламениться или спутаться, как пакля. Это если не вызывает у него панику (пока), но успевает заморозить верхнюю кору головного мозга тонким налетом беспокойства – колючего, как короткая хвоя. Федя хитро подмигнула пустоте (или же замаскированному под искусство "убожеству" в рамке), крепко схватила его за локоть и отвела в сторону, от кусающей губы (боже, сгрызет она их что ли?) Умки. Чем дальше они уходили, тем свободнее той дышалось. – Пойдем, Вилли Вонка, покажешь мне королевство скорби и безвкусицы. Дей не сопротивлялся слишком сильно. – Думаешь, мне не нужно играть роль старшего-брата-телохранителя? – озадаченность обвилась маленькой желчного цвета змейкой вокруг горла. – Я думаю (заметь, я думаю!), что у твоей сестры проблемы с оценкой прекрасного. Тебе нужно свозить ее в Питер, показать Эрмитаж. – Федя протянула ему новую пластинку жвачки, нагло увиливая от неудобного вопроса, что в принципе было ей не свойственно. – И меня за одно. – Ты сразу же сдохнешь от эстетического оргазма, – мрачно буркнул Нечаев, не без удовольствия отмечая одобрение на лице Федьки. Умка окончательно потерялась из поля его зрения (миссия выполнена, госпожа Рогова, можете поздравить себя, похлопав по... лицу) Дей скривился от нехорошего предчувствия. (ну и к черту)