Il Confessione

Нового брата звали Ансельм. Родом он был из Пьяченцы, более о нем ничего известно не было. Он был нелюдим и неразговорчив,причем второе пусть и считалось добродетелью бенедиктинца, никак не способствовало тому, чтобы остальные братья питали к нему расположение. Хотя казалось, он в этом вовсе не нуждался. В нем было что-то отчужденное, отстраненное, что-то от дикого звереныша, чурающегося людей. Он отводил глаза, а когда с ним заговаривали старался побыстрее ответить на все вопросы и отделаться от собеседника, сам же Ансельм почти никогда ни с кем первым не заговаривал, так что посторонний человек мог бы подумать, будто юноша нем. Тем не менее, Ансельм был очень грамотен и учен, и, по слухам, происходил из благородной семьи. Потому лучшей работы для него, чем работа в скриптории и найти было нельзя. Будучи от природы замкнутым, казалось, в этом труде он видел свое предназначение и спасение от назойливого общества людей. Должно быть, тишина скриптория, единственными посторонними звуками которой, был шелест пергаментов да скрип пера, умиротворяла его бедную одинокую душу. И пусть что у него на душе узнать не удавалось никому, старец Йоахим заявлял, что у мальчишки нехороший глаз. Так или иначе, Ансельм работал прилежно, даже более чем. Труд переписчика нелегок, несмотря на кажущуюся простоту выполняемой работы, и многие из монахов радостно вздыхали по окончании трудового дня, тогда как Ансельм мог подолгу задерживаться в скриптории. Монастыри понимали, что с изобретением станка Гутенберга они утратят свою значимость и монополию, знание станет вседоступно,великие перемены, сотрясавшие орден на протяжении нескольких веков и приводившие к расколам и распрям теперь достигнут своей кульминации, но монахи продолжали смиренно выполнять свой труд, ставя своей задачей сохранить и донести знания до последующих поколений, хотя будущее еще никогда не было так туманно и неясно. Стол Алинарда соседствовал со столом юноши. По прошествии двух месяцев, заметив, что новоприбывшый брат по-прежнему держится чужаком, Аббат обратился к Алинарду с тайной миссией, попросив его осторожно приглядывать за юношей, впрочем, Алинард и сам давно к нему присматривался. Разговоры в скриптории запрещены, да и не поговоришь особо, выполняя кропотливую, требующую полнейшей сосредоточенности, напряжения ума и внимания работу, но братья нет-нет, да перебрасывались словечком, или иногда вступали в диспуты на философские и религиозные темы, однако Ансельм всегда хранил молчание. Однажды, ввязавшись ненароком в такой спор, Алинард испросил мнения Ансельма, что-де он думает по этому поводу, но юноша лишь поднял на того глаза от книги, над которой работал. Алинард первый смотрел ему в лицо. За те пару секунд, что их взгляды встретились в глазах этих мелькнуло удивление, испуг, а затем какое-то странное безразличие. И Ансельм снова вернулся к работе. - Я не хочу без толку точить лясы. - Разве не в споре рождается истина? - осторожно спросил Алинард, едва ли не польщенный тем, что "дикий" как прозвали его братья Ансельм отвечает ему. - Наши светлейшие богословы и доктора уже отыскали и истолковали все истины, какие только возможно. Пытаясь истолковать истину неоспоримую и доказанную, каждый лишь извратит ее на свой лад. А наша работа заключается в том, чтобы смиренно трудиться, бережно сохраняя таким трудом добытую истину, а не искажать ее своими досужими домыслами. С этими словами юноша снова погрузился в работу, давая понять, что их разговор окончен. Алинарду ничего не оставалось, как смириться с этим, причем, пусть в тоне Ансельма не было суровости или осуждения, но было что-то в его голосе, что Алинард почувствовал себя послушником, получившим нагоняй от учителя, хотя был явно старше и опытнее Ансельма в вопросах монастырской жизни. С тех пор Алинарда распирало любопытство, что некоторые полагают за один из грехов, поскольку оно часто ведет к плачевным последствиям, и его не покидала навязчивая мысль вызвать Ансельма на полноценную беседу, желательно более продолжительную, однако, возможности не предоставлялось. За работой говорить запрещалось, в трапезной разговоры запрещал сам устав бенедиктинцев, хотя братья все равно шушукались, в монастыре все же живут люди, а людям свойственны слабости. В конце концов, Алинард не придумал ничего лучше, чем задержаться в скриптории вместе с Ансельмом под предлогом какой-либо срочной работы, надеясь, что, возможно, в отсутствие лишних ушей, юноша будет более разговорчив. Зачем ему самому это было надо, Алинард и сам не мог толком сказать, но свято верил, что выполняет поручение Аббата, кроме того, считая, что возможно бедный Ансельм страдает от своего одиночества, но в силу природной застенчивости, не знает как преодолеть возникшую между ним и братией стену отчуждения. О том, что Ансельм мог старательно возводить эту стену сам, и чувствовал себя вполне уютно и комфортно в своей изоляции, бедняга Алинард не задумался, ибо по доброте своей душевной был убежден, что дети Божии созданы жить в обществе,в атмосфере любви, взаимоуважения и взаимопомощи. Точно так же Алинард не задумывался, почему именно ему Ансельм должен был непременно открыть душу: он просто был уверен, что так и должно быть, а иначе и быть не может. Потому в один прекрасный день, когда братья, оканчивая свою работу, покидали скрипторий, Алинард остался на месте. Он старался хранить серьезный и сосредоточенный вид, как если бы был углублен в работу, однако это было вовсе не так просто, как казалось, ибо разум его был взволнован, а душа в смятении. Этому его состоянию есть разумное объяснение: поскольку монахи в монастырях не страдают от изобилия всевозможных развлечений, сие маленькое незначительное приключение не на шутку его взволновало, и представлялось ему удивительным аттракционом. Время от времени Алинард поглядывал на Ансельма, который так же, как и он был либо увлечен работой, либо успешно делал вид. Ансельм в свою очередь нет-нет, да посматривал на Алинарда, но если во взгляде Алинарда читалось любопытство, то в глазах Ансельма - недовольство. Наконец, их игра в гляделки окончилась, когда оба имели неосторожность поднять глаза от своей работы одновременно. Последовала неловкая пауза и, поскольку взгляд Ансельма гораздо красноречивее говорил о том, что он думает по поводу присутствия брата в скриптории, он все же заговорил первым. - Непривычно видеть кого-либо здесь в столь поздний час, - бледные губы Ансельма тронула едва уловимая улыбка. - Отчего же? - Оттого, что все стараются закончить работу как можно скорей. - А ты? - Я нет. Едва я заканчиваю одну работу, я хочу приступить к другой. Я вижу в этой работе смысл и цель своего существования. Темные глаза юноши вопросительно уставились на Алинарда, в них явно читался немой вопрос, озвучить который не решались его губы. Наконец, он подобрал слова: - А что задержало здесь тебя в столь поздний час? Алинард ожидал этого вопроса. - Мне нужно закончить работу над одной книгой как можно скорее. Ансельм недоверчиво покосился на Алинарда, но больше вопросов не задавал, должно быть, боялся вызвать подозрения. Больше он с ним не заговаривал, а Алинарду было неловко разговор, он пытался направить свои мысли к работе, но в результате перечитывал одну и ту же строку по нескольку раз, не вникая в смысл, поскольку голова его была занята совсем другими вопросами, и недалеко продвинулся. Он понимал, что попусту тратит время, однако дал себе зарок не уходить из скриптория раньше Ансельма, наконец, юноша сложил свои книги. - Ты остаешься? - словно невзначай поинтересовался он. - Еще немного посижу. - В таком случае, успехов в твоем труде. С этими словами Ансельм покинул скрипторий, Алинард посидел еще с полчаса, думая непонятно о чем и витая в облаках, затем сложил свои книги и вышел вон, что было несказанно благоразумно с его стороны, ибо едва он успел скрыться, брат Григорий пришел запирать скрипторий, и попадись ему Алинард, он устроил бы ему хорошую взбучку. *** Теперь Алинард постоянно задерживался в скриптории, этот обман хоть и тяготил его душу, но любопытство и жажда расследований, а надо сказать,будучи послушником Алинард не гнушался читать неположенные романы о приключениях, тайнах, расследованиях и опсаностях, все же брали верх. Вскоре он даже начал извлекать из этого пользу, когда душа его успокоилась, он смог уделять больше внимания своей работе и эти поздние сидения за книгами перестали быть бесплодными. Ансельм больше с ним не заговаривал, но взгляд темных глаз, изредка бросаемый юношей на нежеланного соседа, красноречиво говорил, что он ему не рад. Алинарда это не смущало, но отчего-то огорчало. Однажды Ансельм не выдержал и спросил. - Как продвигается твоя работа? Сколько еще тебе осталось до конца твоей книги? - Когда я закончу эту, я возьмусь за новую, - невозмутимо ответил Алинард. - Знаешь, теперь я понимаю смысл и всю прелесть твоих уединений: никто и ничто не отвлекает тебя от работы и не нарушает твою сосредоточенность. Ансельм насупился, но промолчал. Алинард готов был дать голову на отсечение, что мальчишка сейчас проклинает его, но не придал этому значения, и, завершив перевод главы, покинул скрипторий. Он предусмотрительно не всегда уходил последним, чтобы Ансельм не мог его ни в чем заподозрить, но в этот раз уже спустившись вниз и завернув за угол, Алинард вспомнил, что забыл сложить книги, тогда как он всегда старался оставить все на столе в таком виде, в каком должно было обнаружить его утром, и, впопыхах вернувшись наверх, поймал Ансельма с поличным.