Beata Viatrix

       Хоть лето, но уже стемнело, Шанон же катит свою ношу через коридор, Тяжёлую, массивную тележку, Доверху полную едой. Уж ужин стал на остров Роккен, А ей — честь развести и принести. Всё тихо так, богато и достойно, Гуляет лёгкий ветра бриз. Вдруг раз! И цокот каблуковый Посторонил молчанье старых стен. «Приветствую я Вас, о Ева-сама», — Узнала издали служанка тень. К ней подошла, остановилась вровень, Глаза змеёй ея горят. «Помочь могу Вам в чём-то, может?» — Слуга поклон ей нанесла. Над ней зловеще Ева навышалась, Имея строгий, грозный лик. «Так вот же, значит, ты какая», — Ея промолвили усты. «Обидела я Вас, нечайно, может?» «Пожалуй, есть такой момент…» Рука холодная, с ногтями, Схватила подбородок у Шанон. «Смотри в глаза! Смотри в глаза же, тварь, мне! Что?! Вдруг зачесалась бабья часть?!» «Я Вас совсем не понимаю», — Ответила служанка, чуть дыша. «Всё ты сама прекрасно знаешь… Иль думала, я не замечу то?! Тебя Джордж мой вожделеет и желает, А ты ведь, мразь, совсем не прочь!» Как замерла Шанон тогда во страхе! Как щурились у Старшей Уширомии глаза! В груди щемит, всё тело замирает, Язык не может супротив сказать! «Что говорите… Ева-сама… Я ж лишь ничтожная слуга…» «И хорошо, что ты то знаешь, И, я надеюсь, будешь знать». Смягчилася немного Ева, Разжалася её рука. «И помни, вещью урождённый Не должен думать сверх о том, О чём её хозяин мыслить может, Такая вот у декораций роль». Покинула её Старшая, А та стоит, молчит, молчит. Коленями вдруг на пол опадает, Нутро её покинул всхлип…

***

Настала в доме ночь и полночь, Горят повсюду лампы, огоньки, Ведёт Шанон в сей час уборку: Полы в прихожей вымыть, подмести. Портрет там был один, огромный, На нём художник деву претворил, Глаза ея, что слёзы моря, А волосы — что солнечны лучи. Лицо столь нежно, словно куклы, И платья дивная краса, Хозяйка настоящая то особняка их, Зовут ея же: Беатриче-сан. Под ней плита стоит, вся полна знаков, На ней же — эпитафия, секрет. Шанон, скажу Вам, здесь слегка боялась, Живым казался ей портретный взгляд. Душа болит, Душа Шанон трепещет, Та огляделась: никого. И вот, скрепя уверенность и сердце, Сама себе та начала рассказ: «Немного счастья Бог послал мне, Совсем чуть-чуть Он дал взаймы, Живу я здесь, сама себе чужая, И пусть мой смысл бытия. Люблю ли я? Страдаю ль, может? Иль всё иллюзия, игра? Слугой и вещью наречённа, Не человек, ему не ровня, тварь. Мой брат мне говорит обычно: "Нам чуждо чувственное бытиё, Столь неприемлемо и неприлично, Лишь горе с суетой нам в нём". Быть может прав?.. Болит и колет, И жжёт огонь внутри меня. Как быть? Чего хотеть? Не знаю. Но как хотела бы я знать… Меня в разврате обвиняют… Мол, источаю я соблазн. Ах, если б знали, Ева-сама, Что я, фактически, и не жива! Судьбы своей марионетка, Как дёрнут, так начну плясать… Ну где же ты, Герой-любовник, Что мне свободу, мир снаружи обещал?.. Возможно, лишь во мне и дело. Я не способная, не нужная к Любви… Хочу, желаю быть я полноценной, Но нет к тому заветных крыл…» Вот руки голову её обняли, И плачет, плачет, не жалея сил. Погас вдруг свет. Задул и ветер, И холод, жуткий, до кости. Та замерла. Вокруг себя всё осмотрела. Причину странности не видно, не найти. «Рождён был смертный Евой в спорах О том, что есть, чем будет этот Мир». Нарушил гробовую тишь вдруг голос, Как будто говоривший с пустоты. «И семя их продолжило сей поиск, Чем сей Сэкай* един, чем он движим. Теорий наплодили много, Да всё ответ так не нашли. Один твердил: "В основе Атом!" Другой рычал: "Огонь! Огонь!" Эфир и Пустота, Земля и Камни, К ним Демонов прибавь, Богов. Во все века всегда искали… Но кто-то, правда, и нашёл: Любовь. Повсюду, всеми правит. Она превыше всех, всего. В Любви Отец и Мать рождают Богов, Миры и Бытия. Пред ней Стихии даже уступают, Пред ней бессильна даже я». Вдруг глас утих, и стало потеплее… Раскрытое окно слуга спешит закрыть. А когда взгляд обратно возвращает… Покинул крик ея уста. Представьте: кресло с ниоткуда возникает, Сплелись в нём злато, дерево и щёлк; На нём же дева с трубкой восседает, Как будто бы с портрета изошла. Она же монолог свой продолжала: «Любви покорна даже ты, И пусть ея ты вглубь и прячешь, Но я-то вижу: ан, горит!» «Кто… Вы такая? Вас не знаю», — Едва-едва смогла слуга спросить. «Кто я? Конечно, Беатриче Золотая, Хозяйка всех земель Роккенджимы!» Она довольно-предовольно улыбалась, Пуская дивный златый дым, Светилась даже, чуть, казалось, Себя на подлокотник всю облокотив. Шанон поднялась на ноги и поклонилась, К ней робко, осторожно ближе подошла. Красива эта сколь «Хозяйка»! И экспрессивна дюже сколь она! «Но я… пусть видите, что и желаю, И чувствую столь сильно, глубоко, Я от рождения зело ущербна, И тело не способно на Любовь!» «Я вижу: ты что с мяса кукла, Кою сжирает страсть-огонь. Твоя столь далека от человека сущность, И эфемерно в мире житиё. Да только… мне твоя проблема — не проблема, Я уберу препятствия тебе, За то возьму, конечно, плату, Так ты готова слушать предложение мое?»