В семь часов утра приходит Джордж с заспанным лицом и спутанными волосами и приносит завтрак. Фрэнк не спал. Он два раза подрочил, а в оставшееся время ходил по комнате взад-вперёд. Но как только он услышал шаги на лестнице, то тут же сел на кровать.
Он не собирался ничего говорить, но когда Джордж уже собирается уходить, Фрэнк не выдерживает и спрашивает:
— У этого всего вообще есть временные рамки или это будет продолжаться до конца моей жизни? Или типа «ждите дальнейших уведомлений», или что вообще?
— Это вопрос не ко мне, — отвечает Джордж, одаривая его тяжёлым взглядом.
«Нашёлся тут, Шварцнеггер ебучий», — думает Фрэнк и глядит за окно. Там ярко и жизнерадостно светит солнце, потому что вот так вот работает мир. Половина тумана уже испарилась, и листья на деревьях немного колышутся от ветра. Он открывает окно, пододвигая к нему компьютерное кресло, садится в него, скрестив ноги, и кладёт руки на подоконник.
Он начинает напевать песни «Rancid» себе под нос, постукивая пальцами по стеклу. Потом он достаёт ручку и выцарапывает на дереве разбитое сердце. Потом пишет «ФРЭНК АЙЕРО ЛЮБИТ ДАВАТЬ В ЗАДНИЦУ». Потом десять минут старательно зачёркивает эту надпись. Потом пишет то же самое в другом месте, потому что ну ёбаный в рот.
Он пытается уснуть, но он настолько взволнован, что не может даже неподвижно лежать. Всё его тело словно наэлектризовано. Ему жарко, хотя в комнате довольно прохладно и открыто окно. Через десять минут он встаёт и снова заскрёбывает надпись.
Он выпивает апельсиновый сок, но ничего не ест. Он не голоден, и его живот словно затянут в узлы, так что он всё равно не смог бы этого сделать. Может, голодовка поможет ему получить немного сочувствия.
Но вряд ли.
Когда он снова ложится в кровать, то засыпает и спит безо всяких снов до тех пор, пока Джордж, принёсший обед, не будит его.
— Я могу принести тебе каких-нибудь книг, — говорит Джордж. Фрэнк даже не утруждается сообщить, что ему наплевать. Он знает, что не сможет долго хранить молчание, но он всё же попытается. К тому же, Джордж не имеет никакого отношения к этой ситуации. А если он и мама пытаются превратить это в извращённую версию игры в хорошего и плохого копа, то Фрэнк пас.
Вчерашней ночью он чувствовал себя виновато и был в шоке, но теперь он на девяносто процентов разозлён и заебался. На оставшиеся десять процентов приходится страх того, что его отправят в военную школу. А вот та тысяча процентов, которую составляет его беспокойство о Джерарде, засунута глубоко подальше, и он не позволяет себе думать об этом, потому что сейчас он совершенно ничего не может сделать, и это всё лишь будет сводить его с ума.
Ёбаный Джордж правда приносит ему книгу. Это дешёвый вариант «Преступления и наказания» в мягкой обложке. Когда Фрэнк заглядывает внутрь, на титульной странице написано «сокращённая версия», и это просто смешно. Он не уверен, пытается ли Джордж так постебаться над ним, или приободрить.
Но. «Преступление и наказание». Что за херня?
— Да ты, блять, шутишь, — говорит он. Джордж даже не морщится на ругательство, за что заслуживает награды. А ещё его выражение лица остаётся всё таким же непроницаемым. — Чёрт, это действительно
так.
Его грёбаной матери стоит поскорее взять себя в руки и уже устроить Фрэнку головомойку, пока он правда не начал общаться с ёбаным Джорджем.
Он знает, что ей нужно успокоиться перед Разговором, потому что именно так и проходят её большие нагоняи, но проблема в том, что чем дольше она успокаивается, тем сильнее раздражается Фрэнк.
Когда Джордж съёбывает, он бросает книгу в стену, встаёт, поднимает её и кидает об другую стену. Бросание тупых сокращённых версий в мягкой обложке не приносит совершенно никакого удовольствия, ему придётся приложить куда больше усилий, если он хочет нанести книге какой-нибудь реальный ущерб.
Он листает книгу, ища кровавые сцены, но ему попадаются лишь описания всяких людей с длинными, русскими именами, которые бродят по различным местам с названиями типа «улица М***» и подобными, разговаривают на скучные темы и, кажется, живут впроголодь. Фрэнк думает, что если настоящая литература должна быть именно такой, то он предпочтёт читать ненастоящую. Он с ужасом представляет себе вероятность того, что он настолько долго будет без телевизора и интернета, что совсем одичает и начнёт читать Достоевского. Блять, может, тогда Джордж даст ему «Войну и мир». Несокращённую версию. А Фрэнк её прочитает. За
год.
Полцарства за выпуск «Хеллбоя». И за верёвочную лестницу. Или за телепорт. О, блять, телепорт был бы лучшим вариантом. Будущее вообще похоже на шутку. Уже двадцать первый век, а у Фрэнка нет ни летающего автомобиля, ни телепорта. У него есть
книга, которая сделана из
деревьев.
Почему-то от этого он вспоминает о кошмарах Джерарда с оборотнями и о его классных рисунках, на которых он изображает приснившееся. Фрэнк забыл взять домой один из них и теперь благодарит судьбу за свою дырявую память. Если бы мама нашла рисунок своего сына с выпотрошенными кишками, она бы
несомненно позвонила в полицию.
Он ложится обратно на спину, складывая руки под головой. Он может с лёгкостью представить, что он правда в тюрьме, отбывает срок за то, что вытолкнул свою матушку из движущегося поезда. А Джерарду в этой фантазии достаётся роль его сокамерника, ведь на свете нет ничего лучше, чем тюремный секс.
Когда Фрэнк в своей голове добирается до того момента, где Джерард вжимает его в камерную решётку, то засовывает руку в трусы и кончает, проведя по члену всего раз пять. Он пытается привести дыхание в норму, лениво лаская член. Он должен испытывать удовлетворение, потому что, эй, мам, я только что спустил от мыслей о грязном сексе в тюремной камере с Джерардом, выкуси-ка, но вместо этого ему просто хочется заплакать. Он снимает испачканные трусы и бросает их на пол. Потом свешивает ногу с постели и заталкивает ею трусы под кровать. Потом приподнимается и перемещает их на прежнее место. Поебать.
Он забирается под одеяло, закрывая глаза, и принимается считать овец[1].
Он опять засыпает, а когда просыпается, то замечает маму, покидающую его комнату.
— Эй! — говорит он, отчаянно борясь с раздражающим чувством сонливости.
Она аж подпрыгивает от неожиданности. Словно чувствует себя виновато. Она просто хотела понаблюдать за тем, как он спит, а потом тихо уйти. Ему кажется, что это немного ненормально.
Но она не испугалась и разворачивается, чтобы посмотреть на него. Между ними завязывается непродолжительная игра в гляделки. Она слишком сильно вжилась в роль
мамы, чтобы по-настоящему соревноваться с ним, но она и не собирается моргать. Фрэнк проигрывает, потому что это пиздецки странно, и он не может не отвести взгляд в сторону.
— Прости, что я тебя ударила, Фрэнк, — прерывает тишину мама.
Это тоже странно, ведь она словно признается в чем-то, извиняясь. В чем-то, чего на самом деле не было, она же не
избивала его или что-то подобное.
— Мне стоило этого ожидать, — бормочет он. Но от его фразы ситуация не становится менее странной. Он не знает, что нужно сказать, чтобы это случилось.
Она не отрицает его слов.
— Ты понимаешь, почему я расстроена? — спрашивает она, так медленно произнося слова, будто он тупица или трёхлетний карапуз.
— Да, — отвечает он, скрипнув зубами и глядя на пол. Если он снова попытается посмотреть на неё, то наверняка не сможет больше сдерживать гнев.
— Я ещё пока даже не вспоминаю о сигаретах, или о похабных журналах, или о
наркотиках, — говорит она. — Но мы и до них доберёмся. Пока что, я расстраиваюсь из-за твоего вранья. И
верёвочной лестницы.
Ладно, ему жаль, что всё так вышло, но ему не жаль, что... ему абсолютно, блять, не жаль, что он всё это делал. Поэтому он ничего не говорит.
Вообще-то... он говорит. Он говорит:
— Тебе стоит извиниться перед миссис Уэй.
Рот мамы сжимается в тонкую, раздражённую линию, окружённую недовольными морщинками.
— Фрэнк... — начинает она, но замолкает. А потом просто уходит.
Ладно.
Через час она возвращается с большой кружкой кофе и говорит:
— Ты под домашним арестом до начала учебного года.
— Хорошо, — отвечает он, потому что вполне этого ожидал. Итак, у него впереди три недели наедине с русской классикой. Сейчас его это не злит, это его чертовски пугает. Он считает, что он готов к этому, но не уверен, что наказание не затянется на три года. Он опять не может взглянуть на маму, потому что тогда закатит ёбаную истерику.
Мама все ещё держит кружку с кофе в руках, не позволяя ему притронуться к кофеиновой прелести и словно дразня его.
Три недели. Да он сойдёт тут с ума через три
дня. Ни телефона, ни других способов контакта с внешним миром. Ему бы определённо пригодился бы сейчас ебучий телепорт. Блять. Блять, или способность телепатии, неважно.
— Я не хочу... — говорит она. Потом отдаёт ему кружку и начинает заново. — Это так тяжело, Фрэнки. Тяжело понимать, что я не могу тебе доверять.
На секунду у него появляется ощущение, что сейчас она заплачет и что тогда он тоже заплачет, а потом они могут, ну, обняться и всё такое, и всё станет проще. Но она лишь изображает на лице глубокое разочарование, и Фрэнк чувствует всполох ярости, потому что, да, она в нём разочарована, ну, он тоже разочарован, что его мать может наорать на абсолютно невинного человека посреди ночи.
— Я лишь хотел увидеться с моими друзьями, — отвечает Фрэнк. Но отпивает кофе. Он решает принять её взятку.
— С твоими
друзьями, — произносит она, так кривя губы, как делает всегда, когда говорит об отце Фрэнка. — С какими-то друзьями.
— Стой, стой, — говорит он, потому что ему нужно прояснить кое-что, чтобы у мамы было правильное представление обо всём этом. Чуть более правильное. — Та травка? Я купил её у парня из Хилла. Дже… Майки и Джерард не имеют к этому никакого отношения. Эту штуку можно приобрести на каждом углу в кампусе. То же самое и с порно-журналами.
Ей неприятно это слышать, но, кажется, она ему верит, потому что сменяет тему.
— Что насчёт фильмов, которые тебе пока рано смотреть?
— Да, ну, — говорит он, теперь действительно стараясь переглядеть её. — Они просто хотели подбодрить меня. Иногда у них вылетает из головы, что я ещё всего лишь какой-то молокосос.
Она пиздецки ненавидит сарказм, поэтому его слова лишь распаляют её. Он почти сразу же жалеет о сказанном, но с другой стороны, да, он сделал это специально, да, теперь он испытывает головокружительное чувство того, что игра
началась. Он пытался действовать рассудительно или, по крайней мере, надеялся на это. Но кого он обманывает? Он заперт, как свинья в стойле. Боже, блять, вот теперь он не прочь поругаться, к чёрту мольбы, просьбы и уговоры, ведь она ни к чему не прислушается, потому что вот как устроена вселенная. Её несправедливость — как ехидная шутка от бога.
— Не надо говорить со мной таким тоном, — говорит она, уже раздражаясь: морщинки вокруг её рта становятся заметнее, когда на её лице появляется разозлённое выражение. Он знает, что если скажет ей об этом, то его лишь ещё раз ударят. — Даже
не… Я не понимаю, когда…
как ты стал таким.
— Ну, а кто меня воспитывал? — Он собирался произнести эти слова с ленивой насмешкой, но его сердце так сильно колотится, что его голос становится напряжённым и дрожащим. Он случайно делает слишком большой глоток кофе, обжигаясь, но он не может показать этого, поэтому просто сжимает зубы и старается дышать через рот, чтобы охладить горло, не привлекая внимания. — Удачи в своих попытках исправить меня. Давай, запри меня тут, и посмотрим, стану ли я лучше.
Её рука взлетает в воздух, и Фрэнк зажмуривается.
Она просто неподвижно стоит, и он понимает, что она считает про себя до десяти. Тогда он садится ровно, смотрит ей в глаза и принимается считать для неё до десяти вслух. Громко.
На её глаза набегают слёзы, значит,
в чём-то он всё же победил.
— Я не могу с тобой справляться, Фрэнки, не могу, — устало говорит она. — Я иду к Роуз. Выйдешь хоть за порог дома в это время — я продаю твои диски и компьютер.
Наверное, у него было такое лицо, словно он хочет возразить, хотя ему и нечего, в общем-то, сказать, потому что мама оскаливает зубы и, будто изображая из себя Грязного Гарри[2], шипит: «Лишь попробуй и увидишь».
Она вытирает глаза и уходит.
Фрэнк всё ещё держит в руках кружку со слишком горячим кофе, и его горло чертовски болит. Мама не закрыла за собой дверь, и Фрэнк слышит, как она спускается вниз, захлопывает дверь стенного шкафа (он и сам захлопывал эту штуку, и это всегда раздражает, потому что она издаёт дурацкий звук и отскакивает обратно, а потом приходится подбирать с пола свалившуюся обувь). Потом мама захлопывает и крепкую входную дверь, замок которой закрывается, даже если её немного прикрыть. Весь дом сотрясается.
— Блять, — говорит он. — БЛЯТЬ.
Он переворачивается на другой бок и с такой силой запускает кружкой в стену, что мышцы плеча правой руки начинают ныть.
В стене появляется вмятина, окружённая большим кофейным пятном. Во всей комнате начинает пахнуть, как в Старбаксе. Он оглядывается по сторонам, ища, что бы ещё сломать.
Он собирается испытать полётоспособность настольной лампы, когда его осеняет мысль. Он ставит лампу обратно и несётся вниз с огромной скоростью.
Хотя идея и пришла к нему быстро, его мозг словно отключается. Ему кажется, он глядит на пустую телефонную розетку минут пять, пока до него не доходит, что мама забрала телефон с собой.
Он проходит по прихожей туда-сюда пару раз, а потом срывает со стены стилизованное под античность зеркало и бросает его на пол. Повсюду разлетаются осколки. Его даже не волнует, что некоторые впиваются в его босые ступни, потому что ему уже и так плохо. Он встаёт на одну ногу, чтобы вытащить из другой осколок, но при этом наступает на ещё один, поэтому он просто выходит наружу. У него припрятана пачка сигарет в ещё одном тайнике, под крыльцом. Он залезает туда, и в его порезы наверняка попадают ужасные инфекционные бактерии, но ему сейчас слишком плевать. Если даже тут есть пауки (о чём он долго думал, открыв для себя это место), ему и на это наплевать. Пусть, блять, попробуют появиться.
Потом он чувствует как что-то прикасается к его руке, и он весь холодеет, начинает трястись и выползает от туда, ударяясь головой об деревяшку или ещё что-то.
Ладно, лучше пусть не появляются. Он лихорадочно отряхивает свои руки, грудь и лицо, пытаясь избавиться от паутины и всяких малюсеньких пауков, которые могут отложить в его ушах яйца, из-за чего его голова взорвётся. И больших, которые могут забраться под его футболку. Его голова болит, потому что он ударился, его колени болят, потому что он стоял на чём-то остром, его ступни болят, он запачкал всю траву вокруг кровью, и он ещё
ни разу в жизни так сильно не нуждался в косяке, именно поэтому у него сейчас нет травки. И он думает, ему ещё ни разу в жизни не было так сильно нужно, чтобы Джерард был… где-то в пределах
доступности.
Он может пойти стучаться в двери соседей. Без обуви, весь в крови, он бы умолял их дать ему телефон позвонить, мама наверняка бы оценила это.
В конце концов он просто садится на крыльцо, всё ещё отходя от ужаса. Его руки дрожат, что делает трудной задачу поджечь сигареты мокрыми спичками. Он пытается вспомнить, мелькали ли у него перед глазами синие пятна, когда он стукнулся головой. Боб Брайар, обожающий рассказывать всем всякую отвратительную медицинскую чушь, которую он знает потому, что ненавидит докторов и предпочитает самостоятельно справляться с проблемами, как-то сообщил ему, что это плохой знак.
Но его голова кружится не сильнее, чем обычно. Он снова пытается достать осколки из царапин, но руки его не слушаются, и кровь оказывается повсюду, даже на его сигарете. Теперь он курит собственную биологическую жидкость, что одновременно противно и классно.
Он выкуривает ещё три, а потом складывает окурки в аккуратный рядок на ступеньке. Он поднимается к себе наверх, чувствуя, как горят ступни, и на полпути те снова начинают кровоточить, марая ковёр.
Он садится на закрытый крышкой унитаз и принимается вытаскивать стекло из ран мамиными щипцами для бровей. Пару осколков настолько маленькие, что ему не удаётся их достать, поэтому они будут ещё какое-то время вызывать боль и бесить Фрэнка, но он лишь обрабатывает ступни перекисью водорода и решает, что и так сойдёт.
Выколупывание всякой ерунды из царапин немного приглушило его ярость, и сейчас он просто раздражён, измотан и, о да, заперт. Он серьёзно задумывается о том, не дойти ли ему до Сантосов и навешать им на уши какую-нибудь чушь насчёт сломанного телефона. Из-за одной возможности воплощения этого варианта ему трудно усидеть на месте, но он почти точно уверен, что мама продаст его вещи, если он ещё раз облажается. Почти уверен.
Может, она просто спрячет их. Иногда ей кажется, что она может обмануть Фрэнка. Наверное, она просто спрячет их. Он пытается представить, о чём она думает прямо сейчас, но вместо этого понимает, что если был бы на её месте, то уже давно продал бы свои вещи. И выгнал бы себя из дому, сдав комнату какому-нибудь чёртовому жильцу.
Он спускается вниз и осторожно обходит словно переживший Армагеддон пол в прихожей, отправляясь за метлой, потом подметает весь мусор и выкидывает его в урну. Он даже вешает пустую раму от зеркала обратно на стену. А ещё достаёт ярко-розовый стикер из маленькой вазочки для ключей, пишет на нём «ИЗВИНИ :(» и приклеивает его посредине рамы.
Также он стирает с крыльца следы, оставшиеся от того, что он тушил сигареты, и смывает окурки в унитаз. У него не получается заставить себя залезть обратно под крыльцо и положить пачку в безопасное место (безопасное от любопытных глаз, но не от восьмилапых ублюдков, ёбаный в рот). Вместо этого он кладёт её в старый тайник. Ведь лучшее место для того, чтобы спрятать что-то, — место, которое уже обыскали, и всё такое.
Он берёт с кухни полотенце и пытается вытереть кровь, но та никак не хочет уходить с ковра. Зачем им вообще бежевый ковёр? Он выглядит уродливо, даже несмотря на то, что мама повёрнута на чистоте.
Он дописывает на стикере «НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ ОТТЕРЕТЬ КРОВЬ», поднимается в свою комнату и ложится на кровать, сложив руки за голову. Через какое-то время ему приходится перевернуться, потому что у него затекло плечо. Ещё у него начинает болеть голова. Вот теперь, когда он больше не злится и не бегает как сумасшедший в попытках привести в порядок дом после вспышки своей ярости, у него появляется слишком много времени для беспокойства о Джерарде.
Он уставляется в потолок и досчитывает до десяти пару раз… пару десятков раз, если говорить честно.
Блять. Прошёл всего день, а он уже растерял всё своё терпение. Он думает, проблема в том, что он, ну, не может рассказать Джерарду о том, что произошло. Что они вообще там у себя думают о случившемся, серьёзно? Мама вела себя тогда совершенно безумно. Наверное, семейство Айеро навсегда попало в чёрный список Уэев.
Или Джерард переживает и думает, что Фрэнк сейчас в какой-нибудь военной школе в Монтане.
Или Джерард терпеливо ждёт звонка от Фрэнка… Ладно, нет, Джерард не может ждать вообще чего-либо терпеливо, он не так устроен. Может, в нём и осталось на пару килограммов больше терпения, чем у Фрэнка, но это всё эффект от Ксанакса.
Фрэнк встаёт с кровати и влезает в кеды. Ну, сначала он пытается просто в них влезть, но потом садится и осторожно надевает их, потому что ауч. Ещё он натягивает сверху толстовку, ведь футболка теперь выглядит просто ужасно.
Удача первый раз за день поворачивается к нему лицом, когда оказывается, что дома есть только Тони Сантос, который младше Фрэнка на полтора года. Они не дружат, потому что Тони играет в ёбаный футбол и он уже гораздо выше и мускулистее, чем Фрэнк когда-нибудь сможет вырасти. К тому же, последний год Тони тусовался с теми отморозками, любящими выгонять Фрэнка во время перемен за пределы кампуса, чтобы он опаздывал на уроки и его вызывали к директору. Но для поддержания межсоседских отношений между ними существует что-то вроде соглашения о том, что всё, произошедшее в школе, остаётся в школе.
— А что не так с твоим телефоном? — спрашивает Тони. Он явно остался дома, потому что болеет: он постоянно шмыгает носом и едва держится на ногах.
Фрэнк не хочет проходить внутрь, он хочет убежать куда подальше от этой ходячей бациллы, но вместо этого он просто пожимает плечами и отвечает:
— Не знаю, может, мама забыла заплатить за электричество или что-то такое.
— Плевать, — говорит Тони. — Только не звони в секс по телефону.
Фрэнк показывает ему средний палец.
— Будто бы ты сам туда не звонишь, а потом не собираешься винить в этом меня, как только я уйду.
Тони пожимает плечами.
Сначала Фрэнк начинает паниковать, потому что он совершенно забыл номер Джерарда, но затем он вспоминает его, лихорадочно походив туда-сюда.
Проходит, наверное, тысяч пятьдесят гудков.
Ёбаный яйцехреновый уёбок, сука.
При помощи силы своего отчаяния он выкапывает из недр памяти номер Майки и звонит ему. Телефон оказывается выключен… Блять, наверное, потому что он всё ещё сломан. Фрэнк стукается головой о стену, отделанную имитирующими дерево панелями. Это причиняет боль, потому что он совершенно позабыл про свой прежний ушиб.
Он набирает адресную книгу и узнаёт номер миссис Уэй.
Когда Тони возвращается откуда-то, миссис Уэй ещё не приняла вызов.
— Кому, блять, ты звонишь, Айеро? Своему психиатру или что?
— Отъебись, — огрызается Фрэнк, и именно тогда миссис Уэй поднимает трубку.
— Фрэнк? — говорит она.
— Извините, — отвечает он. Ладно, стоит попросить прощения сразу за всё. — И я извиняюсь за свою маму. И за то, что впутал вас в это. Типа, серьёзно, я очень извиняюсь.
За этим следует пауза и шмыгание носом.
— Извинения приняты, Фрэнк, — произносит она совершенно искренне и с небольшой хрипотцой в голосе, словно она готова заплакать.
— А, ну… — он понижает голос, потому что Тони всё ещё прячется где-то недалеко в прихожей. Фрэнк поворачивается так, чтобы ему было видно этого мудака в зеркале (кстати, в классном зеркале, может, ему стоит выкрасть его для мамы), и продолжает. — С Вами рядом там нет Джерарда или Майки? Я не могу дозвониться до них.
— Ох, Фрэнки, я не видела их сегодня. Я сидела тут весь день, я имею в виду, на заправке, разумеется. Джерард должен был помогать мне сегодня, но Майки сказал, что он нехорошо себя чувствует, а потом и сам куда-то пропал, маленький засранец. Я люблю их, но иногда на них совершенно нельзя положиться.
Она, кажется, не слишком-то уверена в своих словах, и она звучит немного… ну, немного как Джерард, когда тот выпьет несколько банок пива, и Фрэнк предполагает, что она снова пила свой чай.
— Мне попросить их перезвонить тебе, милый? — спрашивает она.
— Нет, — отвечает он, на секунду зажмуриваясь. Блять, блять. — Нет, мой телефон не у меня. И им не стоит звонить на домашний, так как… Ну. Вы знаете. Простите.
— Ты под домашним арестом, да?
— До скончания веков, мэм.
— Я всё думала, когда она тебя поймает. Я даже поспорила сама с собой, знаешь. Но проиграла. Она потратила на это довольно много времени.
— Спасибо, мэм, — говорит он. — Передайте им, ну. Что я под домашним арестом до начала учебного года. Может, я попытаюсь позвонить им ещё раз позже, но точно не знаю, когда смогу. До свидания. И спасибо.
— Чувак, ты под домашним арестом? Сурово, — встревает Тони, когда Фрэнк заканчивает разговор.
— Я вроде как посоветовал своей маме заткнуться, — отвечает Фрэнк, но в ту же секунду хочет забрать свои слова обратно, потому что всё звучит так, словно он пытается впечатлить ёбаного Тони Сантоса. — Спасибо, что разрешил мне воспользоваться вашим телефоном, ладно. До встречи.
— Надеюсь, что её не произойдёт, мудила, — говорит Тони. Он произносит это почти что дружелюбно.
Фрэнк дохрамывает обратно до свей темницы, ложится в постель и изо всех сил старается ни о чём не думать.
Ему снится, что он бежит по дороге к дому Уэев, а та оказывается длиннее, чем на самом деле, потому что ему постоянно кажется, что он уже почти на месте, но дорога делает очередной поворот. А сзади до него доносится, как его мама кричит его имя, всё громче и громче.
Крики становятся действительно очень громкими, и он просыпается, понимая, что это не сон и его мама правда вопит его имя.
Он садится так резко, что его голова начинает кружится, и тогда в комнату влетает мама, хватает его и крепко обнимает.
— Детка, детка, что… — лепечет она ему в плечо.
— Э-э, — выдавливает он. Сон всё ещё не уходит из головы, и от него у Фрэнка появляется неприятный привкус во рту. Мама зацеловывает всё его лицо и качает его вперёд-назад.
— Мне так жаль, — шепчет она. Ему кажется, что она плачет, и тогда привкус во рту сменяется затянутыми в узлы внутренностями, и Фрэнк прижимается к маме, закрывая глаза из-за набежавших слёз. Он понятия не имеет, что происходит.
— Мам? — осторожно спрашивает он.
Она ещё раз целует его в лоб и отпускает. Она вытирает глаза и говорит:
— Я просто увидела все эти пятна крови, и ещё дверь была открыта… Я так испугалась, Фрэнки.
— О, — отвечает он. Вот теперь ему правда хочется заплакать. — Я просто, ну, знаешь. Я разбил зеркало, а потом поранился об осколки. Прости, что напугал тебя.
Мама прикрывает рот рукой, но он всё равно слышит, как она смеётся, хотя по её лицу всё ещё бегут слёзы, из-за которых размазалась её тушь.
— Ох, ох,
ох. Ох, ну у тебя и нрав!
— Ага, — отвечает он. Она наклоняется ближе и снова целует его, взъерошив ему волосы.
— Я люблю тебя, солнышко, — говорит она. — Ты иногда такой невыносимый, но я всё равно люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю, мам, — говорит он, приобнимая её одной рукой. Мысленно он делает себе заметку чаще ломать всякие вещи.
— Хватит пытаться довести меня до инфаркта.
— Ладно.
— Ты всё ещё под домашним арестом.
— Я знаю.
— Я позвоню миссис Уэй и извинюсь, — шепчет она прямо в его ухо. — Теперь счастлив?
Он лишь мычит что-то, потому что он не может быть счастлив, пока снова не увидит глупое лицо Джерарда, но он всё равно рад, что мама согласна извиниться.
— Вымой стену тоже, Фрэнки, — добавляет она. — Тебе стоило допить кофе, прежде чем разбрасываться кружками.
***
Чуть позже, когда Фрэнк смотрит «Тупой и ещё тупее» в гостиной по телевизору, в комнату входит мама, чуть морщась при виде Джима Керри, и говорит:
— Если ты будешь хорошо себя вести эти сутки, сходишь со мной вечером на мессу
и исповедуешься — и не так, чтобы я потом наблюдала, как Отец убегает прочь с видом, словно его скоро стошнит, — тогда можешь позвонить своим друзьям.
Она одаривает его взглядом и скрещивает на груди руки. На переговоры она явно не пойдёт. Фрэнк обдумывает её условия, и да, ладно, они ничего так. Для тюрьмы в Гуанатамо.
— Я могу сделать это, — отвечает он.
Раздаётся звонок телефона. Фрэнк смотрит на маму. Она смотрит на него в ответ.
— Я возьму, — говорит она. Через секунду она возвращается с телефоном. — Это Боб Брайар.
Она восхищается Бобом, потому что он вежливый, имеет деловую хватку и собирается в колледж этой осенью. Она не в курсе того, что его выгнали из его бывшей школы за драки.
— Йо, Боб, — говорит Фрэнк.
— Почему твой грёбаный телефон отключён?
— Я под домашним арестом, — отвечает Фрэнк. Мама приподнимает бровь.
— Чёртов засранец, — говорит Боб. — От тебя никакой пользы. Я хотел спросить, не хочешь ли ты заработать несколько долларов за помощь с инвентаризацией на этих выходных, но, как я понимаю, ничего не выйдет.
— Ох, бл… Погоди, уверен, это мне разрешат сделать. Мам, Боб спрашивает, могу ли я помочь ему с инвентаризацией на выходных. В качестве подработки. — В его ухе раздаётся смех Боба.
Мама наморщивается, явно пытаясь углядеть какой-то подвох.
— Можно я поговорю с Бобом? — просит она, протягивая руку за телефоном. — Привет, Боб, это снова Линда, — говорит она уже Бобу. — Расскажи мне подробней про выходные. Ага. Ага. Ну, мне не стоит отнимать у него возможность поработать. Если он, конечно, правда будет работать. Мне нужно, чтобы ты… Ага. Могу ли я попросить тебе приглядеть за ним, Боб? Спасибо. Да, конечно, секундочку.
Она передаёт телефон обратно Фрэнку.
— Да ты правда под надзором, чувак, — говорит Боб. — Что ты натворил?
— Выстрелил в человека и наблюдал за его смертью, — отвечает Фрэнк.
— Хреново, — говорит Боб. — Итак, суббота. Не смей меня продинамить. Я не могу дозвониться и до ёбаного Майкиуэя, вы словно все забыли про существование телефонов. Что происходит?
— Его телефон сломан, — торопливо произносит Фрэнк. Ему стоит посоветовать Бобу набрать Джерарда, но он не хочет напоминать маме о чём-нибудь. Или о ком-нибудь. — Э-э, итак, да. Суббота. Увидимся тогда, Боб.
— Тебе повезло, — говорит мама.
— Ага, — отвечает Фрэнк. — Боб классный.
***
— Ты готов исповедоваться? — спрашивает отец Лери.
— Ага, ладно, — отвечает Фрэнк, неловко ссутуливаясь. Он уже отсидел всю свою задницу, потому что мама заставила его прождать пока все, буквально все, присутствующие в церкви, не исповедовались, прежде чем разрешила идти ему. Хотя он и поспал вечером, он отрубался пару раз, и маме пришлось расталкивать его локтем.
Наступает короткий момент тишины.
— Думаю, э-э, это займёт какое-то время. У меня были довольно насыщенные, эм, месяцы, — говорит Фрэнк.
— Можешь не спешить, — отвечает отец Лери.
Фрэнк избегал исповедований уже около года, и он никогда не говорил на них всей правды, так что ему есть в чём сознаться. Но сейчас он вовсе не против этого. Он устал злиться на маму — из-за злости ему лишь становится хуже, с этого-то и можно начать.
— Ну, во-первых, я проявлял неуважение к своей матери очень много раз. Потом, э-э… Я лгал, разумеется. Часто упоминал имя господа всуе… и использовал другие ругательства. И, как обычно, Вы знаете, всякие нелегальные штуки. Не то чтобы грешные, просто нелегальные. Типа курения травки и сигарет и распития алкоголя. А, да, ещё я занимался сексом с парнем, ну, довольно много раз, но в этом я не раскаиваюсь.
— Раскаиваться — это значит… — начинает отец Лери, но Фрэнк не может даже вытянуть тут ноги, вся кабинка пропахла потом мистера Лопрести, и он просто должен высказаться.
— Я знаю, я знаю. — Он хрустит суставами костяшек и продолжает. — Я просто не воспринимаю это как грех. Самый отстой в том, что я не могу никому об этом рассказать, что дико бесит. И из-за этого ухудшаются отношения с мамой. Простите за это. Но я не знаю, что можно сделать. Это один из тех случаев, э-э… как же это называется, в духе «Уловки-22»[3]?
— Нет, это не так, если есть действительно хорошее решение.
— Ха-ха, — говорит Фрэнк. — Какое? Не заниматься гейским сексом?
— Но проблема даже не в этом, — произносит отец Лери более эмоционально и перестаёт напоминать священника-робота. — Ты упорно продолжаешь делать что-то такое, что отдаляет тебя от матери. Вот что беспокоит тебя и вот что является грехом.
Фрэнк опирается локтями на коленки и кладёт подбородок на сцепленные ладони. Он точно сейчас отключится, он так чертовски устал. Воздух в кабинке густой, как суп, и Фрэнк позволяет себе наклонится вбок и прислониться головой к стене. Дерево под его щекой кажется удивительно гладким и скользким, словно на нём годами копилась вся грязь таких же скучающих тупых католиков, тёршихся об него лицами ещё до Фрэнка.
Он снова садится прямо и говорит:
— Да, хорошо, я понял. Ладно, я раскаиваюсь. Мне жаль. Сколько раз мне надо прочитать «Аве Мария»?
— Десять раз её и десять раз «Отче наш», и подумай об их значении, когда будешь их произносить, дитя. А потом иди домой и окажи уважение своей матери, действительное уважение. Она обеспечивает тебя, Фрэнк. Подумай о тех жертвах, которые она сделала за эти годы. Как ты хочешь отплатить ей: слезами или радостью?
Фрэнку хочется побиться головой об стену. Но она слишком мерзкая для этого.
— Вы правда не собираетесь касаться гейского секса, да? — спрашивает он. — Ладно, не отвечайте. Итак… Я буду помогать ей, вести себя хорошо, а не как мудак. Буду мыть посуду и всё прочее.
— Тебе не помешает немного энтузиазма, Фрэнк, — отвечает отец Лери. — Иди и больше не греши, дитя.
Он совершенно не задумывается о смысле молитв, читая их, потому что они для придурков, а если он и пытается отправить старому чуваку наверху сигнал за сигналом, то это будет «ты просто полный отстой». Хотя он довольно много думает о маме, жалея, что не может просто ей рассказать. Ему кажется, она была бы счастлива, если бы у него была девушка. Может, и не двадцатиоднолетняя регулярно пьющая и необщительная девушка, но даже в таком случае мама бы… попыталась понять? Наверное. Она бы прочитала этой девице кучу лекций и взяла бы с них обоих клятву, что секс будет только после свадьбы, но… ага.
Так что, блять.
— Аве ебучая Мария, полная ёбаной благодати, бла-бла-сука-бла, — бормочет Фрэнк. Всё это время он всего лишь теребил в руках чётки и давно потерял счёт «Аве Мариям», поэтому он просто произносит ещё две и решает закругляться. Ему не стало лучше ни на каплю, и это самое ужасное — его вина. Через два года с чем-то ему исполнится восемнадцать, и вот тогда он может честно признаться во всём маме и со всем справиться.
Это будут два отвратительных года, но другая альтернатива ни на йоту не лучше. Он забыл рассказать отцу Лери, что он влюблён. Он не просто занимается ерундой от скуки. Но не то чтобы люди поверили бы признаниям шестнадцатилетнего ребёнка в любви, если только это происходит не в сериале на грёбаном «CW»[4].
— Всё прошло довольно быстро, — говорит мама, когда они выходят на улицу. — Ты уверен, что обо всём рассказал?
— Я всё ему рассказал, — отвечает Фрэнк, и мама перестаёт его допрашивать, так что, наверное, снаружи он выглядит так же хреново, как чувствует себя внутри.
Она обнимает его за шею и целует в макушку.
— Поначалу это сложно, но тебе правда поможет, если ты будешь чист перед лицом бога, я обещаю.
— Ага, — отвечает он и думает: «Пошёл ты нахуй, бог».
***
[1] В оригинале он начинает считать не баранов, а бутылки пива.
«99 бутылок пива»— традиционная песенка в США и Канаде. Песенка часто поётся во время длительных поездок, поскольку у неё повторяющийся и легко запоминающийся мотив, а её пение может занять много времени.
В этой песне просто ведётся обратный отсчёт бутылок пива (у людей всё в порядке с жизнью).
[2] «Грязный Гарри» — полицейский фильм с Клинтом Иствудом в главной роли, выпущенный на экраны США в 1971 году.
[3] «Уловка-22» — роман американского писателя Джозефа Хеллера.
[4] The CW Television Network (в эфире просто The CW) — американская телевизионная сеть.
