Nightswimming

      В воскресенье мама заставляет Фрэнка задержаться после мессы и буквально притаскивает его к отцу Лери, приказывая заводить свой Исповедемобиль. Но она, конечно, не называет это «Исповедемобилем». Отец Лери, завидев Фрэнка, вопросительно выгибает бровь, а Фрэнк просто пожимает плечами, словно говоря «ну что тут поделаешь».       — Так, насчёт уважения к матери и всего такого, — начинает Фрэнк. — Я стараюсь двигаться в этом направлении, но мне потребуется время, чтобы сделать всё правильно.       — Ты уверен, что действительно движешься в том направлении? Грешить всегда легче, именно поэтому люди так часто этим занимаются.       — Да не может быть, грешить тоже трудно, вы даже себе не представляете. — Фрэнк уже начинает нервно ёрзать от сидения в небольшом и закрытом пространстве. Он сгибает ноги и ставит их на сиденье, а потом наклоняется вперёд и садится прямо как птичка. Или нет, как мартышка, скорее как мартышка. Фрэнк хватается за край скамейки, чтобы не свалиться, и вляпывается пальцами в чью-то жвачку. Мерзость.       — Вам стоит мыть тут немного чаще. В этой кабинке ужасно грязно.       Но отца Лери не особо интересует гигиена кабинки.       — Я советую тебе начать быть честным с мамой.       — Ага, отличная идея, — отвечает Фрэнк, медленно покачиваясь на своём насесте и представляя, что он сидит на ветке какого-нибудь высокого дерева, растущего на верхушке горы. Было бы здорово, если бы он был орлом. Или даже мартышкой. — На самом деле маме и не нужна вся правда. Серьёзно. Иначе она уже давно бы заставила меня всё рассказать.       — Быть может, ты её недооцениваешь.       — Быть может, вы недооцениваете, насколько ей неприятно думать о том, что я могу заниматься сексом.       Когда Фрэнк после исповеди читает свои пятьдесят миллионов «Аве Марий», мама подходит и встаёт на колени рядом с ним, произнося молитву тоже не меньше сотни раз, и у Фрэнка возникает желание узнать, что же она такого сделала, что заслуживало бы стольки же «Аве Марий», как и однополый секс.       — Тут начнутся небольшие групповые занятия за две недели перед школой, — говорит мама, когда они уже направляются на выход. — Для старшеклассников, у которых проблемы со сверстниками и которым нужно помочь найти мотивацию.       — И? — спрашивает Фрэнк, ясно понимая, к чему она клонит.       — Ты можешь приходить сюда, вместо того чтобы проводить дома всё то время, в течение которого наказан. Возможно, тогда ты перестанешь сходить с ума.       Фрэнк сомневается в последнем, но да ладно. Может, у него получится убедить Майки тоже пойти туда. Вообще, Майки бы не помешало найти мотивацию. Фрэнк совершит полезное дело, если заставит его прийти. И тогда Джерарду придётся подвозить Майки…       — Хорошо, — отвечает он, и мама окидывает его подозрительным взглядом, будто говорящим «что, серьёзно?». Она явно понимает, что что-то здесь нечисто.       Вчерашний субботний вечер был вовсе не таким неловким, как Фрэнк ожидал. Правда ему пришлось прятаться в комнате от разочарованных взглядов мамы, которые служили худшим наказанием, зато он хорошо отпрактиковал своё умение дрочить не издавая никаких звуков. Но когда он проснулся утром, его вырвало от волнения, и он так и не понял, чем оно было вызвано. А теперь ему уже куда лучше. Может, в религии всё-таки что-то есть. Возможно, бог решил вылечить Фрэнка из сострадания и милосердия, и прочее дерьмо.       Но на пути из церкви домой он непрерывно грызёт и так обкусанные под корень ногти, а когда мама спрашивает, в порядке ли он, то Фрэнк аж подпрыгивает, словно она уколола его иглой, и понимает, что к нему снова вернулось это противное нервное состояние.       — Всё хорошо, — бормочет Фрэнк ей в ответ. Он не понимает, почему опять начинает беспокоиться: он же видел Джерарда вчера и спалось ему ночью тоже довольно хорошо — ну, Фрэнк вроде не видел никаких кошмаров про монстров-пауков или про то, что он оказался голым в школе и всё такое, — но всё равно. Но всё равно. У него какое-то блядское… блядское дурное предчувствие.       В машине работает радио, но Фрэнк даже не может понять, что за песня играет. Он откидывается на сиденье и сильно отклоняет голову назад, глядя вверх. Почти всё небо затянуто серо-голубой пеленой, только кое-где видны маленькие, тёмные и угрюмые тучки, плывущие ниже основного слоя облаков. Эти тучки движутся быстро и напоминают преследующие друг друга на фоне огромной серо-голубой пустыни машины из какого-нибудь фильма про скрывающихся преступников.       Джордж сворачивает на улицу Бёрнса, которая проходит прямо через милый район с кучей зелени и больших домов с решётчатыми воротами. Ветки деревьев, кажущиеся чёрными на фоне неба, закрывают Фрэнку вид на те тучки. На самом деле, Фрэнк никогда не видел пустыню. Ему кажется, она бы ему понравилась. Обычно он быстро замерзает, но зато он любит тепло и ему нравится солнце. А вот Джерард бы возненавидел пустыню. Если бы они оказались бы в бегах в какой-нибудь пустыне и мчались бы по ней на украденной машине или чём-то таком, вздымая за собой тучи пыли, они определённо делали бы это ночью, потому что в дневное время Джерард предпочёл бы прятаться в пещере или ещё где-нибудь.       Фрэнку стоит поинтересоваться, был ли Джерард когда-нибудь в Аризоне, ну, или в Неваде.       Он даже не осознаёт, что мама всё это время что-то ему говорила, пока не слышит, как она выкрикивает его имя. Что за хуйня?       — Чего? — спрашивает Фрэнк.       Мама качает головой с разочарованным видом.       — Я уже не знаю, что с тобой делать, — говорит она. Фрэнк тоже не знает. Этот разговор повторяется у них уже в который раз, они словно репетируют сценку в школьном кружке. «А теперь произнесите текст снова, но делая вид, что вы темнокожая женщина средних лет».       — Извини, — отвечает Фрэнк, несколько раз пиная себя в лодыжку. Как только они добираются до дома, он взбегает по лестнице наверх в свою комнату и специально врезается в стену, потому что сначала это кажется верным действием, а когда он одумывается, то становится слишком поздно предотвратить столкновение.       При этом Фрэнк умудряется прикусить губу до крови, поэтому тут же садится на пол и принимается облизывать кровь с прикушенного места, и тогда вспоминает, как Джерард облизывал его царапину. От неё уже почти не видно и следа, потому что вчера, вернувшись домой, Фрэнк её обработал. Может, Фрэнк и немного странный, но уж точно не глупый. Он где-то читал, что человеческий рот остаётся местом скопления огромного количества всякой гадости и заразы, даже если старательно чистить зубы, а Фрэнку пока не очень хочется умереть от гангрены.       Фрэнк почёсывает коросту и прислоняется спиной к стене, выжидая, пока его голова не перестанет кружиться. Теперь он думает, что впечатываться лицом в стену было довольно глупо. Один раз ему довелось увидеть, как точно то же самое сделал Пит Вентц, так что это точно глупо.       Ему стоит узнать у Майки, как у них там всё сейчас с Питом.       Фрэнк спускается вниз. Мама с ёбаным Джорджем смотрят Fox News [прим. переводчицы: название телеканала], вот неудачники.       — Можно мне позвонить? — спрашивает Фрэнк. — Я просто… — Он забыл придумать какую-нибудь правдоподобную причину. Того, что он просто, блять, хочет с кем-нибудь поговорить, явно будет недостаточно.       — Кому? — интересуется мама. — И что это был за шум, Фрэнк? Ты снова бросался вещами?       — Ага, — отвечает он. — Я просто чувствовал себя немного, ну, знаешь. Нервно.       — Если у тебя вскочил прыщ, то не надо его ковырять, — говорит мама, и Фрэнк какое-то время стоит с непонимающим выражением лица, а потом до него доходит, что мама имеет в виду его прокушенную губу.       — Мне просто нужно позвонить кое-кому, ладно? — произносит Фрэнк, покусывая повреждённую губу и стараясь сделать более жалобный вид, а не такой, словно он сейчас переполнен злостью. — Я знаю, что, скорее всего, не заслуживаю этого, но…       — Да, скорее всего, не заслуживаешь, — перебивает мама, разозлённо поджимая губы.       — Линда… — вмешивается ёбаный Джордж, кладя руку ей на колено. — Может…       Совершенно внезапно всё скопившееся раздражение выплёскивается наружу, осыпая Фрэнка шрапнелями.       — Заткнись, ёбаный Джордж! — взрывается Фрэнк, чувствуя, как у него аж гудит голова от ярости. Словно там сейчас бьёт гром. Вот если бы Фрэнк мог метать молнии глазами (и он очень, блять, жалеет, что не может), от Джорджа осталась бы только кучка дымящегося пепла на диване. — Не лезь, блять!       Джордж вздрагивает и так резко убирает руку с ноги мамы Фрэнка, что её юбка немного задирается, но мама так же резко одёргивает её и рычит:       — Довольно, Фрэнк!       У Фрэнка в голове до сих пор грохочет гром, но он утих настолько, чтобы Фрэнк смог почувствовать и холодный дождь осознания. Теперь Фрэнку становится ещё труднее сдерживаться.       Он бездумно пинает ножку шаткого, маленького стола, на котором стоит ваза с цветами и лампа, и вся эта конструкция переворачивается и падает. Лампа мягко приземляется на ковёр, но на неё сверху валится ваза и разбивает лампу на осколки, и весь пол оказывается улит водой и засыпан цветами. Сверкает вспышка ярко-голубого цвета, раздаётся громкий треск, а затем вся комната погружается в темноту.       «Ёбаный в рот», — думает Фрэнк. Это точно к несчатьям. И эти несчастья уже начались.       У него перед глазами до сих пор плывут жёлтые пятна из-за вспышки, и тут мама вскакивает с дивана и хватает его за руку, вцепляясь пальцами ему в плечо как клешнями.       — Довольно, — шипит она. — Больше никаких дерзостей. Никаких капризов. Джордж остаётся с нами, и тебе придётся просить у него прощения, и ты будешь ходить в церковь каждый день в течение этих двух недель, чтобы молить и Господа о прощении, неблагодарный маленький засранец.       В комнате, естественно, не кромешная тьма, но мамино лицо кажется сейчас таким мрачным и даже немного желтоватым, а её поджатые губы действительно пугают. Вся злость Фрэнка увядает, оставляя его один на один с леденящим, ярким страхом. Он совершенно не знает, что сказать, и он думает, что и не смог, потому что он… он ещё никогда не видел маму такой разозлённой, а если и видел, то забыл об этом, и Фрэнк уверен — если он сделает ещё одно какое-нибудь остроумное замечание, его точно ждёт военный колледж.       — Линда… — снова раздаётся голос Джорджа словно откуда-то издалека, но он теперь даже не волнует Фрэнка.       — Не сейчас, — отвечает она, не отводя взгляда от Фрэнка. Её пальцы сжимаются на его плече чуть сильнее. — Ты понял, что я сказала, Фрэнк?       Фрэнк молча кивает.       — Хорошо. — Она глубоко вздыхает и отпускает его руку. — Иди в свою комнату.       Фрэнк так крепко сжимает зубы, что у него что-то трещит за ушами. Когда он разворачивается и направляется к себе, мама произносит ему вслед:       — Помни, откуда у тебя такой своенравный характер, Фрэнки.       А когда он поднимается где-то до середины лестницы, то слышит, как Джордж говорит:       — Линда, с ним явно происходит что-то серьёзное. Может, тебе стоит подумать о…       — Ему не нужен психолог, ему нужен экзорцист, Джордж, — тут же обрывает его мама.       Фрэнк крадучись поднимается дальше, заходит в свою комнату, забирается в постель и натягивает на себе целиком одеяло. Теперь у него горит лицо, болят ноги, дико скручивает живот, и он чувствует такую противную, жгучую боль, словно выпил кислоты. Может, ему правда нужен экзорцист. Может, он нужен и ему, и Джерарду. Может, вот в чём всё дело — они одержимы демонами. Поэтому он становится таким безумным, и злым, и таким, блять, тупым. И поэтому ему больно. Фрэнк встаёт с кровати и плетётся в ванную, согнувшись из-за того, что в желудке кисло урчит. Его рвёт, и после этого тошнота быстро проходит, но ему всё ещё больно, словно его живот стягивают резинкой. Он пьёт немного воды, чистит зубы, а потом возвращается в кровать и пытается заставить себя не думать. Он ненавидит вспоминать неприятные разговоры, он ненавидит сожалеть о чём-то, что уже сделано. Раз он поступил так, то нужно просто жить дальше, верно? Но он не может прекратить совершать глупости. Если бы он просто, блять, заткнул свой тупой рот, когда из него полилось всё это дерьмо, он мог бы уже сейчас разговаривать с Джерардом по телефону. Если бы Фрэнк просто заткнул свой рот, он мог бы уже обсудить всё с мамой, и, возможно, тогда его домашний арест мог закончиться раньше, чем наступит его совершеннолетие.       — Тубой ебанат, — говорит он сам себе и стукается лбом об стену. Но не очень сильно, потому что у него уже начинает проявляться злая, стучащая в виски головная боль. Как будто внутри его черепной коробки снова идёт гроза.