Завтра настанет утро опять

      Поначалу жизнь без алкоголя показалась еще большим испытанием, чем Голодные игры, в которых он участвовал и даже победил. Когда рука предательски тянулась к бутылке или бокалу, он должен был подключать вторую, которая бы со всего размаху образумила первую. Хоть и потерявший былую форму, Хеймитч мог похвастаться довольно-таки увесистым ударом, чему сейчас сам был не рад.       Вся рука была в синяках. Один раз он заехал себе от всей души, и пришлось пару деньков походить с компрессом изо льда. Но Хеймитч дал обещание, которое просто не мог не исполнить. Почему-то его инстинкт самосохранения проснулся аккурат после войны, несмотря на то, что сам Хеймитч был пьян вдрызг, и сказал, что придется положить конец такому существованию. Сказал буквально, потому что Эбернетти удалось услышать сразу два голоса в своей голове, — свой и свой, — алкоголика, который боролся за свое безболезненное будущее и разумного человека, который напомнил, что физическая боль, все же, от душевной отличается не особо. Переживать тысячи смертей знакомых и незнакомых людей было ужасом, но жить, когда твоя печень отказывает — вариант не очень-то хороший.       Хеймитч послал Пита и Китнисс куда подальше, когда у него получилось целую неделю продержаться без чего-то крепкого. Одной части организма это нравилось, но вот душа бывшего ментора рвалась к приключениям, которые обеспечивал алкоголь. В запое Хеймитч спасал Панем, Китнисс и даже платье Эффи, непонятно только, почему он решался спасти последнее, ведь этот ужас из цвета и мишуры ему никогда не нравился.       — Ну-ну, Хеймитч, ты сможешь. Ты же… герой!       Голос Тринкет по телефону звучал необыкновенно взволновано, отчего казалось, будто она разучилась говорить и начала пищать. Или это уши Эбернетти начали его подводить?       — Ага. Под окном обо мне поют песни.       — Нет. Я серьезно. Хочешь, приеду?       Хеймитч, до этого сидевший на краю стула и качавшийся из стороны в сторону, чуть с этого самого стула не свалился. От падения его уберег столик, на который получилось с размаху опустить напряженную пятерню, да так, что сам столик свалился вместо Хеймитча.       Эффи услышала страшный грохот и пискнула.       — Господи! Ты там в порядке? Эй!       — Все нормально, милая. Просто «паленая» капитолийская мебель. Я выжил.       Тринкет молчит несколько секунд, и Хеймитч уже начинает раздумывать, чего он снова мог сказать «не того».       — Иногда мне кажется, что ты и спиртное действительно не можете существовать друг без друга. А потом я вспоминаю, как после… когда вы приехали в Капитолий, какой ты был, Хеймитч. Знаешь, некоторые люди много бы отдали, чтобы видеть тебя таким постоянно. Пит, Китнисс… Джоанна. Даже Энни.       — Похожим на человека, который решил почистить зубы?       — Ну, — Эффи замялась, — и это тоже. Но не это главное. Просто продолжай то, что ты делаешь, Хеймитч. Поверь, это не так уж бесполезно.       Теперь уже замолк сам Хеймитч. Хотел он того или нет, но жизнь снова и снова возвращала их к обсуждению именно этого вопроса. Врачи сказали Эбернетти, что если он не прекратит пить, то может откладывать деньги на собственные похороны, которые лучше назначить лет эдак через семь. А Эффи…       Эбернетти в бессилии опустил голову и закрыл глаза. Эффи оказалась куда сильнее, чем все они думали с первого раза. Когда она попала в лапы к сторонникам Сноу и те кинули её в тюрьму, женщине пришлось несладко. И Хеймитч винил себя за это. Винил, хотя понимал, что в той борьбе он, по сути, ничего из себя не представлял. Так, друг Китнисс Эвердин, её ментор, способный поговорить с ней и образумить её, но он не был кем-то важным. Обычный гражданин, ожидающий, когда весь этот ужас закончился. Он не мог ничего сделать, потому что когда группа отправилась в Капитолий спасать Энни, Джоанну и Пита, его, Хеймитча, не захотели даже слушать. Он предлагал найти Эффи, потому что не верил, что они могли убить её.       «Очнись, Хеймитч. Стилиста Пита казнили в прямом эфире. Мы все видели, как отлетала голова бедной женщины. Она вообще хотя бы что-нибудь знала? Да даже не о восстании. Знала ли, что вы планируете что-то?», — отвечал Хеймитчу Плутарх, потирая уставшие глаза.       Эбернетти мало кому верил, но Хевэнсби со всей своей изворотливостью, со всем своим отчасти гадким характером был мужиком толковым. Все же, жалко его. Чисто по-человечески жалко.       Эффи томилась в камере глубоко под землей и полгода не видела солнечного света. Когда её вытащили на поверхность, то обнаружили не только обезвоживание и синяки на всем теле, но и её медицинскую карту. Хеймитч всегда спрашивал себя, насколько человек может зайти, чтобы невольно показать остальным степень своего безумия.       Хорошо, что Эффи его не видит сейчас.       «Соберись, болван».       И у него ничего не получается.       Они проводили кое-какие эксперименты над пленными, объясняя это тем, что эти люди все равно не были нужны кому-то. У них не было семьи, у них не было друзей, они не были кем-то действительно важным. Вот только капитолийские крысы совсем ничего не знали. Они пытали жителей дистриктов, которых иногда переправляли в столицу, они резали их, применяли новые и новые лекарства, проводили испытания, от чего кожа подопытных синела, их конечности отказывали, и все тело начинало вонять. Они были трупами, когда, по идее, они были все еще живы.       Новая власть хоть и не закрывала на это глаза, но старалась, чтобы о кощунствах режима Сноу уж слишком интересные подробности никто не узнал. Новому президенту не была нужна паника народа или возникновение самосуда, хоть в данной ситуации это и был единственный верный путь. Просто когда ты становишься у «руля», начинаешь видеть определенные вещи под другим углом.       Бедняжку Эффи, которая, по идее, значилась как «предатель родины», никто и не думал щадить.       После освобождения и пары недель реабилитации врачам стало ясно, что с её телом вытворяли эти капитолийские нелюди. Они отравляли тело Тринкет токсичными веществами, так что многие её органы находились на грани. За несколько часов лучшие врачи из дистриктов провели одну из сложнейших операций для тех условий — они удалили матку Эффи, которая была заражена.       Что только те сволочи не вытворяли с Тринкет, которая была, считай, вообще не у дел. Эти твари просто решили отыграться. Просто. Отыграться.       — Хеймитч?       — Да, — прошептал он несколько секунд спустя. Почему-то разговор пошел не в то русло, в который Хеймитч хотел направить его с самого начала.       Теперь у Эффи было два дома — клиника реабилитации и дом Хеймитча. И в первой она проводила намного больше времени, чем они оба хотели бы. Женщина ничего не говорила, но Хеймитч знал, как противно ей было находиться в столице, которая была её родным городом, как она плакала каждую ночь, когда знала, что на следующее утро ей предстоит сесть в поезд, и думала, что Хеймитч её плача не слышит…       — Хочешь, я приеду?       — Не говори глупостей, приедешь тогда, когда разрешат, я же…       — Отпрошусь на недельку, это ничего не изменит.       Хоть Эффи не говорила, но на своей жизни она уже давно поставила крест. Она не думала, что проживет долго. Если удалением матки врачи и отсрочили, как она сказала, несколько лет, то эти несколько лет скоро должны были закончиться. Врачи же говорили, что с жизненно важными органами все нормально, но это по крайней мере пока. Эффи не становилось хуже, но и лучше ей тоже не было.       — Эффи, нет. Пожалуйста, оставайся в больнице, если ты… если ты меня…       — Хорошо, — она поняла его без слов. Эбернетти всегда сложно давались разговоры с ней тогда, когда он не был пьяным, она это знала, — просто тут очень скучно. Мне грустно. На днях мне сказали, что надо вводить ограничения по просмотру телевизора, а это мое единственное развлечение тут. Сейчас же неделя моды! Я должна видеть все трансляции!       Хеймитч усмехнулся, потому что узнал ту самую Эффи, который он, будучи абсолютно пьяным и неуправляемым, щупал за мягкое место почти что на каждой Жатве.       Бросить пить было нелегко, но это всего стоило. Вот только теперь приходилось соображать собственной головой и терпеть все прихоти своего мозга, даже самые странные. Нельзя было напиться и пойти спать. А просто так в середине дня Хеймитч спал очень редко.       Эффи приехала через несколько месяцев, её кожа сияла здоровым румянцем, но на лице все равно было приличное количество косметики.       «Зачем ей бабочки на ресницах», — для Эбернетти это была самая настоящая загадка, вопрос, на который в его вселенной ответа не было. Целый день он ходил за ней по пятам и изучал этих долбанных бабочек, будто они могли бы ожить и подарить всему Панему необходимые ресурсы для восстановления.       Хеймитч гордился своей решительностью и принципом наподобие «Хеймитч сказал — Хеймитч сделал», но в отношении Эффи он часто становился каким-то очень странным, словно превращался в прыщавого подростка, который в первый раз за свои шестнадцать лет увидел женскую особь. Особенно трудно было справляться, когда Эффи смывала с себя половину макияжа и становилась похожа на женщину из Двенадцатого, собирающуюся посетить важное мероприятие.       Эффи не надо было никаких отчаянных предложений, хотя, надо сказать, она мечтала о таком, когда была маленькой; ей не надо было колец и всех блюд из дорогого ресторана — не позволяло здоровье. Их с Хеймитчем отношения было крайне сложно описать, а еще сложнее — понять их.       Они знакомы уже несметное количество лет, но только спустя год после освобождения Эффи из тюрьмы Капитолия Хеймитч решил поцеловать её, и поцелуй этот оказался очень странным. Эбернетти помнит, что губы женщины были очень сладкими на вкус, будто какой-то сироп, а потом понял, что дело в её новой помаде из новой коллекции, а вот Эффи… знаете, ядреный запах спиртного, как ей казалось, будет преследовать её теперь до конца жизни.       Тогда Тринкет влепила Хеймитчу неловкую пощечину, и, когда он выпятил на неё оба глаза в немом удивлении, она набралась храбрости и влепила еще одну.       А потом они почти целый год не разговаривали — женщина была в клинике на лечении, а Хеймитч в Седьмом дистрикте, помогал Джоанне уладить дела с южной частью дистрикта. Они встретились под Рождество, посидели рядом друг с другом весь рождественский ужин и снова разъехались.       И как оказалось, они шифровались настолько успешно, что всю эту кутерьму между ними подметил лишь внимательный Пит.       — Когда она вырастет, я накуплю ей самых лучших платьев! Мы вместе будем ездить на показы, а еще я видела линию косметики специально для подростковой кожи, и когда ей будет пятнадцать, то…       — Не думаю, что Китнисс отдаст свою дочь тебе на растерзание, — фыркнул Хеймитч, наблюдая за женщиной, что склонилась над маленькой девочкой.       — Если ты считаешь это пустяком, это не значит, что… — завелась Эффи, а Хеймитч засмеялся еще громче, видя, как малышка, заметив переплетения из стеклянных ромашек, роз и хризантем, что свисали с ушей Эффи, и что та гордо именовала серьгами, удивленно открыла глаза. Наверное, маленькая мисс Мелларк еще не видела подобного чуда в своей жизни, поэтому ребенок удивленно гугукнул и махнул рукой, видимо, желая эти самые переплетения сорвать.       — Говори что хочешь, но Пит, когда все это услышит, определенно точно будет защищать дочь и начнет кидаться в тебя булочками с корицей. Или с капустой. Что под руку попадется.       — Ха-ха. Как. Смешно.       Хеймитчу нравилось, как она сердилась. Эффи становилась сразу такой… он даже слово подходящее найти не смог, но она была просто прекрасна.       Эбернетти был благодарен за ту жизнь, что судьба позволила ему выстроить из пепла. Забавно, но многие вокруг до сих пор считали, что Эффи приезжает в Двенадцатый как давний друг и остается у Хеймитча лишь потому, что больше места для ночевки в дистрикте найти не может.       Было правда тяжело отказаться от спиртного и свыкнуться с редкими кошмарами, такими яркими, но нереальными. Свыкнуться со смертью, с трупами, которыми теперь была усеяна земля Двенадцатого. Ты выходил из собственного дома и куда-то шел — скорее всего, под твоими ногами глубоко в земле лежали люди, несколько лет назад ходившие и бегавшие по этой земле.       Это было тяжело. И Хеймитч знал, что никогда не смог бы смириться с этим.       — Хеймитч?       — Да?..       Но он так же знал, что навряд ли смог отказаться от алкоголя, если бы не эта странная женщина, до сих пор дающая ему пощечины. Она, Мелларки и Джоанна были всей его семьей. Он не мог жаловаться.