Завтра настанет утро опять

      Хрясь! Топор будто бы живой и даже подпрыгивает в руках от нетерпения. Хрясь! Хорошо наточенное острие разрубает древесину пополам, и та издает печальный скрип. Все равно это дерево скоро свалится, и не лучше ли будет, если оно пойдет на электростанцию или хотя бы кому-то в печку?       Хрясь! Дерево не очень высокое, но ствол у него очень крепкий. Нужно сделать еще один удар и отойти немного подальше, предварительно рассчитав, чтобы эта махина не накрыла её с головой. Всего лишь вчера она собственными ушами слышала очередную кровавую историю о том, как где-то на востоке четвертого, в лесах маленьких деревень, столетний дуб раздавил какого-то Дэвида. Или Мейгала. Джоанна не имеет привычки вслушиваться в разговоры чужих людей, но эта компания стояла слишком близко. Когда-то она наслаждалась, краем уха услышав тот или иной секрет, но не теперь.       Единственный звук, приятный её уху — стрекотание, пение птиц и печальные стоны падающих деревьев. Она любит смотреть на то, как мужчины натачивают топоры болгаркой, и как искры оставляют небольшие красные точки на их руках. Они быстро проходят, но если стоять достаточно близко, то можно их увидеть. Заточка производится под чутким руководством целой команды. Раньше Капитолий с этим вообще не заморачивался. Даже маленькие мальчуганы, взявшие в руки топоры буквально на днях, опасливо подходили к болгарке и заводили её. А потом приходили домой без пальца или без руки.       Теперь же был важен каждый человек.       Мэйсон нехотя усмехнулась. Хоть было невероятно много разговоров властей о ценности жизни и об избрании другого пути, но Джоанна-то понимала… в рамках восстановления после тяжелого потрясения, революции, отдельно взятая жизнь не была важна. Конечно, теперь человеческой жизнью не пренебрегали как помоями, но самым главным оставалось до сих пор общее дело, а не личное счастье каждого.       Интересно, до войны, до наводнения, которое уничтожило больше половины планеты, были ли люди когда-нибудь счастливы или обязательное общее дело существовало всегда? Руки опускались от несправедливости, от усталости, и Джоанна пару раз сильно зажмурила глаза, чтобы прийти в себя. Топор в руках недовольно молчал, а женщина смотрела на упавший ствол наполовину прогнившего дерева. Даже живность не выбрала этого гиганта своим жилищем, тогда почему она простояла так долго?       Перед ней был целый праздник — около ста старых лиственных и хвойных, отправленных на уничтожение. У будущих «смертников» на уровне пояса Джоанны ствол был измазан то красной, то синей, то ядовито-желтой краской. Их сразу предупредили, что первоначальное разделение цветов тут никакой роли не играет. Просто краски было мало, и для обозначений использовали все, что только могли достать. Она отдала свой дом в деревне победителей (в полуразрушенной деревне победителей) каким-то трем семьям, у каждой из которых было около пяти детей. Они с такой благодарностью смотрели на неё, что Джоанне захотелось хорошо так прореветься непонятно из-за чего, а потом засунуть голову в кучу склизкой противной грязи. Ну или хотя бы в соседнюю лужу.       В одной семье, где женщина должна была вот-вот родить, был мальчик, светловолосый и с забавными вихрами. Она видела его пару раз и когда пришла в последний раз, чтобы подписать документы и передать дом, мальчонка выглядывал из-за спины матери и боялся её взгляда. А все лишь из-за его волос, твердила себе Джоанна. Теперь так беситься будешь при виде каждого нахохленного блондинчика?       Джоанна не считала себя супергероиней, отважной девушкой, прошедшей войну и сумевшей выжить. Если то, что сейчас с ней происходит, кто-то посмеет назвать жизнью, то она готова умереть прямо в этот момент. Наилучшим выходом было бы умереть вместо кого-то. Вместо Блэйквотера, отца огромного семейства, что некогда было так уважаемо в Седьмом. Когда родители Джоанны были живы, они работали на этого человека, и у маленькой дочери всегда были какие-то деревянные игрушки и лишняя тарелка картошки из-за того, что Блэйквотер увеличивал порции Мэйсонов. После того, как его на главной улице расстреляли миротворцы Сноу, его жена вместо шестого ребенка родила маленький окровавленный трупик, а через несколько недель отошла в тот мир и сама. Старшими были близнецы, мальчик и девочка, уже достигшими совершеннолетия. Даже присланные перед Квартальной Бойней миротворцы, как поговаривали люди Сноу, «высшего ранга», были обыкновенными пройдохами. Пятеро сирот Блэйквотеров жили хорошо даже после бомбежки и уничтожения северной части Седьмого. Поговаривали, что старшая сестра частенько бывала у одного из начальников миротворцев Седьмого, выходя оттуда с небольшими мешочками съестного, чего хватало при мудром распределении на целые две недели. Многие закрывали на это глаза, и даже самые отъявленные сплетники дистрикта будто откусили собственные языки. Под мешковиной старшей Блэйквотер за несколько месяцев вырос огромный живот, и когда её время подошло, кто-то заметил и её маленькую сестру, 16-летнюю Браму, с таким же «подарком». Времени на возмущения не было, и на следующий день, за несколько часов до объявления новой бомбежки, пятеро мужчин изловчились и перерезали глотки этим «миротворцам».       Джоанна видела Блэйквотеров, точнее все, что от них осталось. Старший брат-близнец, старше её на несколько месяцев, вынужден был заботиться о двух мальчиках, которых родили его сестры. Помогал ему его собственный младший брат. Самая младшая Блэйквотер, которой на момент революции исполнилось два года, и слышать не хотела ни про какую войну, бомбы и кровь — ребенок не выходил из укрепленного дома и играл в игрушки. Налеты забрали младшего брата, и старшему пришлось тянуть трех детей, сестру и племянников, в одиночку. Сейчас мужчина прихрамывал на правую ногу и мог похвастаться отсутствием трех пальцев на левой руке, но продолжал оставаться таким красавцем, что на него даже сейчас засматривались молодые девушки. Его сестра стала врачом, а из двух племянников выросли абсолютно нормальные дети, от которых не скрывали никакую правду.       Дети не должны страдать из-за ошибок их отцов. Даже если отцы были форменными гнидами и подонками.       — Пять-тридцать два, смена!       Женщина, работающая уже часов 7 без остановки, развернулась и посмотрела на вышку, откуда была хорошо видна вся округа. Тихо ругнувшись, она потащила топор следом, переступая с ноги на ногу и кивнула Джоанне.       Та кивнула в ответ.       И вправду, дети не должны страдать из-за ошибок отцов.       «Тогда почему же ты так сделал?».       Вопрос прошелестел в её мыслях, словно листва, и утих. Ответа не было. Да и кто может ей ответить, если почти все её близкие давным-давно лежат под землей?       «Почему?».       Среди лесорубов у Мэйсон были особые привилегии. В качестве бонуса она могла получить новую карточку и пойти во второй заход при условии, если получится устрашающе взглянуть на начальника. Она уже доказала свою работоспособность, и у нее ни разу не было происшествий во время второй смены. Люди называли её бедняжкой, некоторые полагали, что это она так сходит с ума, но Джоанне было плевать.       — Ты понимаешь, что надо сделать? — воспоминание укололо её голову в области висков.       — Конечно. Я же не тупая.       На днях должен был заехать Хеймитч. Когда она видела его в последний раз, он выглядел даже лучше, чем сама Джоанна.       — Господи, Эбернетти, ты что, наконец смог пробраться под сто тонн макияжа Тринкетт и под её юбку размера земного шара?       Если бы она не была девушкой, он бы ей заехал, она это знала. Их встреча состоялась то ли три, то ли четыре года назад, и с тех пор Мэйсон как могла избегала непрошенных гостей. Когда Хеймитч грозился приехать, она уходила в другой конец дистрикта, пешком, набив свисающие карманы брюк и старого пиджака маленькими булками, сыром, водой и другими съестными припасами. Она лишь иногда позволяла себе забираться в чью-то телегу и ехать до маленькой деревушки. В машину её не брали, да она и сама понимала, почему. Хоть её одежда и была постирана, выглядела она просто ужасно.       Джоанна не слишком заботилась о внешнем виде и даже стрижку себе делала «своими руками» — ножницами, которые отыскала еще в доме деревни победителей и умыкнула.       После нескольких манипуляций её лохмы летели на землю, а на голове был ужасный ежик. Она могла лишь чувствовать его руками, потому что в зеркало смотреть не хотела. Да и смотрелась она в него, если честно, только по праздникам.       Ночью, после очередного кровавого кошмара, она просыпалась и хваталась за свои волосы. Раньше она могла их даже выдернуть, целый клок, но после стрижки это было чрезвычайно тяжело. Она просыпалась и проверяла, на месте ли её волосы. Не забрали ли её назад в Капитолий. Не вылез ли из могилы Сноу.       На счастье, все оставалось прежним, и даже запах её простынь, от которого временами хотелось блевать.       — Семь-сто сорок, срочно подойдите на базу.       О! Вспомнили и про нее. Джоанна шумно выдохнула и поволокла за собой топор так же, как это делала женщина пять-тридцать какая-то там полчаса назад. На базе она сдала инструмент, отдала карточку и получила заметку в общий журнал.       Деньги она получала лишь вырубая лес. Ту сумму, которая накопилась после её победы в Играх, разворовали. А потом банк обанкротился. Хеймитч и Мелларки, не желая ничего слышать, привозили ей свои подачки.       Дорога до дома обычно занимала минут двадцать, но сегодня Джоанна зашла в пекарню, чтобы купить несколько батонов.       — Откуда поезд? — поинтересовалась она, глядя на состав через пыльное окно. Пекарня находилась на одной из главных улиц, как раз напротив одной из железнодорожных остановок Седьмого.       — Шут его знает. Вроде как по всем дистриктам гоняет, что-то привозит, а что-то увозит.       — И не сказали откуда?       — Нам дали крупу с мукой, мы и довольны.       Продавщица не была разговорчивой дамой.       Новый дом Джоанна построила практически своими руками. А все из-за этого поганого алкоголика, который так некстати пригнал к ней целую команду мастеров. Ему было не понять, что она хочет сделать все сама, пускай и за сто пятьдесят лет одиночного труда. Сама. Ей нужен был свой дом. Она была согласна спать на сырой земле и есть червяков, но самостоятельно закончить стройку.       — А вот ей спать на холодной земле не надо.       Хеймитч кивнул на девочку, которая боязливо обняла саму себя и смотрела на работу строителей из летней сторожки. Темные волосы, косичка. Как это ты так попала, Джоанна?       — А что, носик грязным станет?       — Прекрати, Мэйсон. Я тут пить бросаю, а глядя на тебя мне вообще за самую жуткую настойку взять хочется.       Хеймитч даже тогда выглядел лучше, чем Джоанна. Это было сколько лет назад? Пятнадцать?       «Ты не видел своего сына».       Джоанна раз в два месяца выбирается в Четвертый. Живет у Энни пару деньков, ловит рыбу вместе с копией Финника (скорее на крючок пальцы насаживает) и уезжает. Она бы вообще куда-нибудь ушла, испарилась, да сдохла, но мешает… эта девочка с косичками.       Какой идиот так с ней поступил?       «Ты же понимаешь, Джоанна».       Ясен пень она понимает. Разве у неё был выход?       Жить под одной крышей с внучкой Сноу и представлять её остальным своей дочерью, это, извините, было чересчур. Для своих лет девочка выглядела очень молодо, поэтому Хеймитч взял на себя право подправить год её рождения во всех документах. Ну и заодно информацию в графе «родители».       — Она не виновата, что её дед был таким идиотом.       — Ну могла с сожаления и горя сдохнуть где-нибудь и никому не мешать.       — Джоанна. Ты достала уже. Мне это нравится не больше, чем тебе. Но после того, как Пэйлор услышала о твоем решении все бросить и отойти на тот свет, она решила, что на этом у тебя может появиться одно интересное дело.       Внучка Сноу мало что умела делать, как только стала жить со своей «новой мамой». Пользуясь тем, что проверять её приезжают лишь раз в две недели, Мэйсон гоняла «дочку» по дому как только могла. Уже за год девочка умела готовить штук десять различных супов, мясо и гарнир, иными словами, почти все, что только можно было приготовить из того, что им привозили, и они находили в лесах сами. Восьмилетняя внучка Сноу стала пятилетней Селией Мэйсон.       — То есть я родила её еще до Игр. Великолепно, Хеймитч. Шикарно.       Джоанна пожалела, что в подростковом возрасте была такой закрытой. Возможно, если бы у неё был хотя бы один живой друг или знакомый, хорошо помнивший её жизнь, Пейлор бы не провернула такое идиотское представление.       Мэйсон, перебираясь с ноги на ногу, открывает входную дверь ключом и медленно входит внутрь. Да, сегодня она свои силы точно не рассчитала. Бумажные пакеты с булочками и хлебом чуть ли не падают у неё из рук, но тут откуда-то появляется Селия.       — Привет, мам.       Они больше на сестер похожи, чем на мать и дочь.       — Я тебе не… — начала она шипеть.       — Джоанна. Милая моя. Привет, солнышко, — до ужаса знакомый голос заставляет Джоанну вздрогнуть и заткнуться. Что тут делает этот старый алкаш? — А мы тут приехали вместе с опекой, чтобы поинтересоваться, ничего ли вам не нужно.       Теперь понятно, чего её так оперативно заткнули. Селия и раньше встречала её словом «мама», не очень часто, конечно, но было дело. «Я тебе не мать, хватит уже», — все, что она слышала в ответ. Мэйсон не понимала, по каким признакам она выбирает дни, в которые называет её так. Может быть, все дело в полнолуниях и новолуниях?       Инспекторы могли приехать пару раз за год, но в последнее время они действительно что-то зачастили. Прошло не менее двух часов, прежде чем группка, состоящая из пузатого дяди и сухой тоненькой тети с физиономией выдры, покинула её дом.       — Ты знал?       — Догадывался.       Отлично, Хеймитч прикрыл её и на этот раз. Порой Джоанне даже было жалко, что Эбернетти не живет рядом. Он был абсолютно не похож на Финника, именно поэтому она и хотела его видеть. Он не напоминал ей о нем.       Селия заварила чай, пока Хеймитч рассказал Джоанне практически все, что знал. Служба опеки приезжала к ней так часто и, собственно, продолжала приезжать даже после совершеннолетия «дочери» из-за статуса самой Джоанны и из-за её места жительства.       — Чем им мой домик в лесах не нравится?       — Тем, что ты так далеко живешь от тех, кто мог бы тебя сдавать кому-то. Пойми, Джоанна. Среди советников Пэйлор есть не особо мирные люди. Правительство теперь возглавляет Хауг, именно тот, который выступал за уничтожение семей всех, кто входил в правительство Сноу. А о твоей внезапной беременности и родах знаю только я, Пит с Китнисс, Пэйлор, Кин и Пилсон. Все. Шесть человек. Больше никто. Ты же никому не рассказывала?       Джоанна с шумом втянула воздух:       — Распечатала объявления. Пообклеивала весь дистрикт.       — Умница. Не сомневался в тебе.       Хоть внучке Сноу было уже больше двадцати, она выглядела как подросток — невысокая, тоненькая, маленькая, она была похожа на куколку. Она жила так, как могла жить, терпела ненависть Джоанны, хотя сама где-то в глубине души даже любила её. Она делала все по хозяйству и даже принималась за топор, вот только быстро уставала. После кружки чая девушку сморило, она пожелала всем спокойной ночи и удалилась в спальню.       — Если бы не знал твоего отношения к ней, сказал бы, что хорошая мамаша и правильно воспитываешь детей, — еле слышно буркнул Хеймитч. Вода, соки и чай ему теперь заменяли алкоголь, так что эти напитки Эбернетти глотал литрами.       Воцарилась тишина, в которой Джоанна могла различить шум листвы за окном. Было уже очень поздно, и, по идее, они с Хеймитчем уже должны были готовиться ко сну.       — Это был я.       — Что? — женщина в смятении качнула головой, отгоняя воспоминания. Наверное, Финник снился и мерещился ей чаще, чем мерещился Энни.       — Это я сказал тогда Пейлор отдать девочку тебе.       — Ч… что?       Она вдруг почувствовала, насколько хорошей формы кружка, ручку которой она сжимала правой рукой. Наверное, за столько лет Мэйсон подрастеряла все свои навыки, потому что Хеймитч опасливо покосился на неё и буквально вырвал посудину из её рук.       — Я не… ты издеваешься? Ты? .. Я… за что? Что я такого сделала? Зачем?       Она слишком устала за целый день, но эта новость выбила землю у неё из-под ног и удерживала от того, чтобы не заснуть прямо сейчас.       — Я не… — продолжила она, — ты что, шутишь?       — Дай мне хоть слово сказать…       — Да пошел ты, зараза! — неуклюже размахнувшись, она врезала ему правой рукой и скривилась от боли. Ощущения были такие, будто бы она снова вернулась в ту капитолийскую камеру, где её держали несколько лет назад, будто бы её тело снова протыкают ножами.       — Да успокойся ты! — Хеймитч схватился рукой за моментально ставшую красной щеку, моргая от неожиданности. Джоанна заехала ему не только по лицу, она умудрилась расцарапать его щеку и дать пальцем в глаз. Спустя минуту белок весь покрылся маленькими красными ниточками, и глаза Эбернетти заслезились, — приедешь, блин, помочь.       — Можешь катиться вон. И её тоже можешь забирать. Выдашь как собственную дочь от Тринкет. Все сразу поверят, уверяю тебя, — выплюнула ему она, пытаясь высвободить руки из его стальной хватки. Надо признать, что после отказа от спиртного Хеймитч стал не только выглядеть лучше, но и управлять своим телом.       — Я предложил её отдать тебе, потому что видел, как ты на всех смотришь. Не знаю, что у вас там было с Финником, но, если честно, несколько лет назад очень хотел узнать. После его смерти ты чуть сама не пошла в лапы к переродкам, ты бы сделала это, оставь тебя кто-нибудь одну. Думаешь, никто не заметил твоего состояния?       Успокоилась она через минут пятнадцать. Около двадцати минут они сидели в этой страшно неудобной позе, а Хеймитч сжимал её руки так, будто боялся, что она поцарапает его еще один раз. Спустя полчаса Джоанна заварила чай снова, и они сидели вместе, не говоря ни слова. А спустя минут сорок Хеймитч зачем-то начал пересказывать ей то, что было более десяти лет назад. Её состояние, её ощущения, то, как она, незаметно для всех, но не для него, заламывала руки, плакала в подушку и полосовала себя ногтями.       Они и заснули на этих стульях, а проснулась Мэйсон от какого-то шума справа от неё. Селия, проснувшись, решила по-тихому перемыть всю посуду. Видимо, по-тихому не совсем получилось. Джоанна не двигалась с места и сидела смотрела на её тоненькую спину, маленькие ручки и подрагивающую голову. Селия зевнула и ополоснула кружку, которой Джоанна чуть не въехала Хеймитчу.       — Ты не обязана это делать, — тихо заметила она. Странно, но Эбернетти спал тихо, не храпел.       — Мне не сложно, — спустя минуту, когда Мэйсон думала, что девушка проигнорировала её слова, раздался ответ.       — Как и мне.       — Если хочешь спать, то иди в свою спальню. Не спите на этих неудобных стульях. Спина и голова будут болеть.       Рассвет расползался по горизонту, и из вытянутого окна небольшого домика Джоанны его было очень хорошо видно. Хеймитч, недовольный тем, что его потревожили, повернул голову и уткнулся в руку, пряча глаза от света начинающегося дня. Мэйсон, прежде чем идти в свою комнату, поискала глазами какой-то предмет.       — Ты разобрала тот бумажный пакет из пекарни?       — Нет, я поставила его сюда, — Селия махнула куда-то себе за спину, и Джоанна встала, чтобы взять предмет. Она не думала, что заявится Хеймитч с этими чудаками, не думала, что её «друг» решит открыть ей такую правду, в конце концов, не думала, что её шея после сна за столом будет так адово болеть.       — Знаешь… извини за вчерашнее. С Днем Рождения. Я хотела дать тебе это при других обстоятельствах, но раз ты уже проснулась… — женщина достала из пакета небольшое пирожное, похожее на уменьшенный торт, и протянула девочке, которая, по уверениям Хеймитча, была жива лишь благодаря одной Джоанне.       «Без неё ты бы лишила себя жизни. Не знаю, как, но ты сделала бы это. Энни помощь не требовалась, ты видела это. Сын Финника так и продолжает чувствовать вину за то, что похож на отца, верно? Ты была нужна нам, Джоанна. Даже когда думала, что осталась абсолютно одна. Ты понимала, что должна заботиться об этом ребенке, чей дед был абсолютным гавнюком. И ты справилась. Ты жива».