Роза настоящая

      Днем Чарльза обычно кружила круговерть друзей и придворных обязанностей, ночью, бывало, тоже, и, добираясь до своей спальни, он подолгу лежал без сна в душном помещении, где из осторожности затворяли все ставни от болезнетворных воздушных миазмов. Потом веки, наконец, смыкало тяжким, похожим на дурное забытье сном, и наутро Чарльз слонялся по своему огромному пустому дому, исправно устраивал нечто, призванное быть поминками для него и пирушками для его друзей и знакомых, посещал короля, пытался научиться ведению дел и все время ждал, когда разразится гроза. Всю жизнь не имеющий никакой нужды в принятии решений, легко перекладывающий их то на отца, то на старших братьев, то на друзей, он оказался предоставлен сам себе, и его постоянно изводило чувство, что где-то он, несомненно, уже допустил или допустит в самое ближайшее время незаметную с первого взгляда, но роковую ошибку. Однако дни шли за днями, земля все еще не разверзлась, дом не раскололся от удара молнии и не рухнул, эпидемия стихала, и даже король как будто бы был доволен. Так что одним вечером одиннадцатый граф Бар, вытащил бутылку вина из погреба, поколебавшись, приказал нарезать роз с куста и остричь шипы, а потом, закутавшись в черный, неуместный в жару плащ, отправился мимо склепа к Гентиану.       — Сын мой, — насмешкой встретил его шут, — цветы, вино и плащ с капюшоном? Я чувствую себя куртизанкой. Старой, некрасивой, но все же куртизанкой!       И вот тут Чарльз, наконец, рассмеялся. Он, конечно, и раньше усмехался над выходками друзей и вежливо улыбался на остроты короля — у него был хороший характер или, другими словами, тот характер, который никогда не проявляет себя. Однако сейчас в ответ на эту немудреную шутку он впервые за очень долгое время рассмеялся искренне, и что-то сдавливающее сердце отпустило, и стало легко и немного печально, как будто горе обрело большую ясность.       — Я только сейчас понял, как устал все время быть грустным, — сказал Чальз вслух. — Я ужасный человек, да?       — Вы просто человек, граф, — Гентиан улыбнулся одними уголками рта, мягкой, ласковой улыбкой.       Чарльз отпил темного вина, которое шут уже успел разлить по кубкам, и покачал головой:       — Я предпочел бы и остаться просто человеком. Это не я должен был стать следующим графом Баром.       Гентиан бросил на него быстрый взгляд и снова склонил голову над лежащей на его коленях лютней:       — Вы несправедливы к себе.       — Да перестаньте. Я хочу сказать… Кто сражается с драконами и получает прекрасных дам? Или первенцы, или младшие. Все знают, что старшие сыновья наследуют титулы, вторых ждут военные подвиги, младшие — просто любимцы всей семьи. А что делать третьим по счету? Они-то для чего нужны? Про нас даже сказок нет. Вы знаете хоть одну?       — Признаться, нет, — согласился Гентиан и тихонько напел под струнный перебор:       «Тот, кто в среду был рождён, горьким горем будет полн…»       Однако он тут же посерьезнел, оборвал сам себя, встал и распахнул окно раньше, чем Чарльз успел его остановить. В комнату ворвалась душистая ночная прохлада, заросли цветущих кустарников, в которые превратился запущенный садик, склонились на подоконник, роняя напоенные росой лепестки, и возражение замерло у Чарльза на губах. Он подумал вдруг, что если в самом деле правы врачи, и опасность мерзкой болезни таится в этой свежести короткой летней ночи, то риск того стоит.       — Граф, — вдруг тихо сказал Гентиан, снова пристраивая лютню на колени, — если уж небу было угодно пощадить лишь одного из семейства Баров, то я рад, что это Вы.       Чарльз вздрогнул, поднял было на него глаза, но тут же, смутившись, остановил взгляд на руках шута, которые с необычной для их грубой формы бережностью удерживали томный изгиб лютни и нежно пощипывали струны. Щеки графа потеплели.       Он унаследовал густые каштановые кудри и отличную фигуру своего отца, мягкие черты лица матери, прибавил собственный ровный и солнечный характер, и вполне ожидаемо у него никогда не было недостатка в друзьях, испытывающих к нему как душевную, так и плотскую склонность. Легко отзывающийся на чувственность, он ощутил вдруг, что подать аванс любому из своих приятелей — наследников самой высокопоставленной аристократии — ему было бы проще, чем безродному шуту. Чарльз был невысокого мнения о собственных душевных талантах, полагая себя личностью довольно заурядной, но он достаточно чутко судил о других, чтобы понимать, что и остальные в его окружении особой глубиной не блещут.       Поверить в какой-либо намек со стороны Гентиана или уж тем более как-то высказать собственное увлечение было совершенно невозможно.       Музыка лилась тихим печальным плачем по чему-то несбыточному, а Гентиан упорно не поднимал лица, бледного и замкнутого.

***

      На многих людей давят чужие ожидания, а от Чарльза за всю его жизнь никто ничего никогда не ждал. Эдвард Бар, любя своих детей, смотрел на них трезво и говорил в открытую, что у старшего блестящий ум, другой силач и смельчак, а младший не блещет ни умом, ни смелостью, но он смазливый и его легко будет женить. Чарльз не был ни глуп, ни труслив, ни уродлив, он просто был где-то там между ними.       Теперь же сообщить о том, какие ожидания возлагаются на одиннадцатого графа Бара, ему стремился каждый встречный-поперечный.       — Дитя мое, — ехидно поприветствовал Чарльза шут, когда граф зашел вечером в надежде укрыться от чужих чаяний и от жары к единственному человеку во всей столице, кто все еще видел в нем просто Чарльза и не боялся впускать ночной воздух в жилые комнаты, — не потаи-ка от меня, что это за история с тобой, виконтом МакКеем и девицей Гвен?       Дворянину таращиться на кого-либо неприлично, таращиться на простолюдина недостойно, но граф разом совершил оба этих прегрешения, не говоря уже о том, что рот у него слегка приоткрылся:       — Откуда ты?..       — Соловушка на хвостике принес.       Граф вздохнул, потеряв надежду увильнуть от разговора:       — Гвен живет у Старого Моста, мы давние друзья, и я, бывает… навещаю ее.       — Знаю, продолжай, о юный греховодник.       Чарльз вскинул руки в защитном жесте:       — Я лишь читаю ей новые стихи и привожу ноты, не более!       — Охотно прощаю тебе этот грех, — фыркнул Гентиан, отлично знавший Гвен, строевого роста рыжую девицу с фигурой линкорской мачты.       — Маркиз Каторн, который снял и обставил этот домик у Старого Моста, очевидно, посчитал эти… встречи слишком вольными…       — Наглый скряга! Девица ведь не из мыла. Продолжай.       — Ночью у фонтана я с друзьями встретил недружелюбную компанию в масках, — просто ответил граф.       Большие руки шута, лежащие на столе, чуть дрогнули, и он, сам поняв это, спрятал их в пышные манжеты и улыбнулся еще шире:       — Все поединки назначают у фонтанов, воде фонтана ночью не до сна, вода запоминает имена… Знаю. Продолжай. Я все еще не понял, как в ваш список действующих лиц попал виконт.       — С него сбили маску на площади и, оскорбленный, он вызвал меня на дуэль.       — А что маркиз?       — Ну, его-то на площади никто не видел…       — Сын мой, давай-ка еще раз: вы с МакКеем собрались драться из-за девицы Каторна, которая одному из вас не нужна, а второму вообще незнакома? Ох, как посмеется маркиз! Дружок, над вами будет ржать каждая лошадь в столице.       Граф резким движением сорвал цветок розы из букета и растерюшил его в руке, рассыпав лепестки по столу:       — Что Вы предлагаете? Честь мне не позволит отказаться от поединка.       — Но она позволит Вам, граф, убить Вашего приятеля или быть убитым из-за глупости, которая неважна для Вас?       Они замолчали, и Гентиан вернулся к перебору струн, которые каким-то образом зазвучали так, что можно было воочию представить себе что-то грузное, тягучее, лениво, тупо ворочающееся, и граф заливисто рассмеялся.       — Да это ведь сам маркиз!       Шут склонился ниже, но по губам у него скользнула быстрая довольная улыбка, и Чарльз понял, что попал в точку.       — Сыграйте моего отца, — попросил он.       Лютня — тихий деликатный инструмент, который аккомпанирует шепоту влюбленных, а не марширующим военным, но в руках шута она вдруг взревела. Чарльз, не сдержавшись, фыркнул.       — А теперь короля.       Музыка началась медленным перебором, сорвалась с места в карьер, рассыпалась взвизгивающими рывками и сменилась внезапно торжественной мелодией.       — А теперь меня! — хлопнул в ладоши граф.       Гентиан поднял на него глаза. На губах у него продолжала играть легкая, не очень-то и веселая улыбка, от которой из уголков глаз разбегались ласковые морщинки. Он всматривался в лицо растерявшегося Чарльза так внимательно, словно хотел прочесть что-то сокрытое от посторонних глаз.       — Нет, — наконец, тихо сказал шут, встал и отложил лютню, двигаясь по обыкновению так, словно у него в каждой конечности в три раза больше суставов, чем нужно. — Простите, я не могу. Легко играть цветы, но трудно сыграть бутоны, граф.       Повисла тишина, когда граф пытался понять, стоит ли ему чувствовать себя польщенным или обиженным. В сказанном Гентианом не было ничего хорошего, но говорил он так непривычно мягко, что Чарльз ощутил его слова словно осторожное теплое прикосновение.       — Ладно, — сдался он со вздохом. — Скажите же, как мне показать себя достойным сыном своего отца в этой глупой истории с Кэденом МакКеем.       Гентиан отрицательно покачал головой.       — Вы сказали как-то, что если Ваш отец делал что-то, то он этого хотел. Это не главное.       — Нет?       — Нет. Главное, что если он что-то хотел, то он это делал. Чего Вы хотите?       — Я точно не хочу драться с Кэденом. Этот упрямый глупец будет требовать какую-нибудь непрерывную дуэль до результата при том, что я фехтую в три раза лучше него. Не хочу, чтобы он меня заставлял себя прикончить.       — Граф, — перебил его Гентиан, — Вы, кажется, должны завтра явиться к нашему доброму королю?       Чарльз посмотрел на него, удивленный такой резкой сменой темы. Темно-синие глаза шута лукаво поблескивали, и граф, совершенно успокоенный, откинулся назад и приготовился слушать.