Роза настоящая

      Если Чарльз и умел что-то делать хорошо, так это слушать. Благодаря своему спокойному характеру он не конфликтовал с братьями, имел много друзей, с равной легкостью ввязывался и выпутывался из любовных связей, считался, по мнению отца, «снулой рыбой» и ладил теперь со своим венценосным повелителем.       Добрый король был достойным правителем, любимым подданными, уважаемым другими монархами и высоко ценимым историками, однако все приближенные, вынужденные общаться с ним напрямую, боялись его как огня. Подверженный приступам то меланхолии, то ярости, характер короля после перенесенной им десять лет назад мозговой горячки стал окончательно неровным. От малейших возражений или признаков неповиновения монарх вспыхивал, словно трут, и в гневе не щадил никого. Королева, которой постоянно грозили то разводом, то ссылкой, то тюрьмой, жила в страхе перед каждым следующим днем. Наследный принц трижды был арестован и заключен в крепость, и лишь решительное вмешательство парламента во главе с епископом спасло его от казни. При дворе вместо традиционных для страны вопросов о погоде спрашивали при встрече о настроении монарха. Однако ум короля уцелел, и не раз и не два, отправив в тюрьму, ссылку или на плаху незадачливого советчика, посмевшего оспаривать высочайшие решения, Его Величество сам совет использовал в полной мере, так что правление его в целом не страдало. Обстановка при дворе, однако, была пропитана нервозностью, а склонность короля к шумным развлечениям, уже выходящим из моды под влиянием смягчающихся нравов, только усугубляла ее истеричность.       Граф Эдвард Бар долгие годы оставался одним из немногих способных управляться с нравом монарха — он знал короля, по его собственному выражению, «дольше, чем собственную жену», научился понимать с четвертьвзгляда, обладал некоторым авторитетом, приобретенным еще во времена их совместных детских игр, когда тогдашнему наследнику престола не было и шести, и восьмилетний граф пользовался своим преимуществом, чтобы невозбранно трепать его и кормить при случае травой. Кроме того, их характеры были схожи: они любили одинаковые развлечения, шутки, отличались близкими вкусами и взглядами на жизнь, даже манерами. Это все делало графа успешным советником, и именно на него, практически гласно и с одобрения короля, была возложена миссия по тому, чтобы осаживать монарха, отговаривать от неудачных решений, спорить, возражать и заставлять пересматривать высочайшее мнение.       У наследника графа Бара, от которого теперь все, включая короля, ожидали аналогичного, не было в этой схватке ни одного преимущества, которым обладал его отец.       При дворе держали пари, сколько граф проносит голову на плечах, и доброй души друзья не забывали ставить об этом в известность самого Чарльза. По счастью, вспышки бешеного упрямства у короля были хоть и разрушительны, но нечасты. К тому же, по-своему, насколько это было доступно его не вполне здоровой душе, король сочувствовал внезапно потерявшему всю семью молодому человеку и щадил его. Из дворца Чарльз вернулся в отличном расположении духа и едва дождался вечера, чтобы оказаться у Гентиана.       — Вы оказались правы, — сообщил он с порога.       Шут, лениво развалившийся в кресле брошенной куклой, меланхолично пожал широкими угловатыми плечами:       — Со мной такое частенько случается.       — Его Величество изволил заинтересоваться моим рассказом о произошедшем, проявил живейшее внимание, был позабавлен и высказал желание помирить меня с виконтом.       — То есть вы не будете тыкать друг в друга шампурами? — уточнил Гентиан, и граф улыбнулся.       — Не после же официального вмешательства короля. Да виконт, кажется, и сам был в глубине души рад. Король же очень доволен — его эта история развлекла.       Гентиан искривил рот в чем-то отдаленно напоминавшем усмешку:       — Это история, в которой были маски, продажные девки и кто-то вполне мог быть ранен или убит — меня бы очень удивило, если бы она короля не развлекла.       Чарльз сдержал вздох, его хорошее настроение сильно подувяло.       — Вы хорошо знаете Его Величество? — повторил он давешний вопрос.       — Ну, я определенно знаю, что он находит смешным, — отозвался шут, и в голосе его не прозвучало ни малейшего намека на теплоту.       Граф слегка поежился и немного принужденно улыбнулся, пытаясь вернуть себе прежний настрой.       — А Вы находите смешными всех нас, не правда ли? Признаться, Гентиан, мне кажется, Вы иногда уж слишком забавляетесь за наш счет? — он поднял руку, не давая себя перебить, и мягко продолжил. — Нет-нет, я не согласен с Каторном, что задача шутов смешить нас, а не смеяться над нами. Вы должны смеяться над нами, чтобы мы могли понять, когда становимся смешными, чтобы сами научились смеяться над собой, верно?       — Нет, — состроил гримасу Гентиан.       — Нет?       — Нет. Я — шут, а не паяц и не кривляка на площади. Я пытаюсь, чтобы вы почувствовали, что вообще смешно в жизни, а что не очень. Смешно читать стихи девице вроде Гвен. Несмешно убивать друг друга из-за девицы или стихов. Убивать друг друга вообще несмешно. Несмешно, когда ревность маркиза так успешно втравливает Вас в опасную игру… Смешно, когда маркиз сам не знает, кого к кому ревнует.       Чарльз вздрогнул и поднял голову, чтобы всмотреться в лицо собеседника, однако Гентиан упорно глядел в сторону. Льющийся из окон багровый свет пылающего закатного солнца сделал усталые тени на его лице еще резче и глубже, чем обычно.       — Боюсь, я не вполне понимаю…       На мгновенье Чарльзу показалось, что лицо шута дрогнуло, но возможно во всем было виновато резкое боковое освещение. Чарльз уже поверил было, что Гентиан не ответит, когда тот вдруг повернулся и посмотрел на него в упор:       — Да полно, сударь? Не Вас ли маркиз водил… рвать розы с заднего дворика?       На мгновенье Чарльз стал белее собственного крахмального фреза, а потом отчетливо зарделся, но все же сумел взять себя в руки и почти спокойно спросить:       — Это Вам тоже Ваш соловушка принес?       — Мой соловушка слишком юн для такого, — парировал Гентиан, чуть заметно усмехнувшись.       — Давно Вы знаете? — не поддержал шутку граф.       Шут повел плечами и снова отвернулся:       — Оказался живым свидетелем, когда Вы еще обитали под отцовским крылом. У Вас довольно странный вкус, граф, — он в упор посмотрел на Чарльза и четко продекламировал:

Пусть у цветов, где свил гнездо порок, И стебель, и шипы, и листья те же, И так же пурпур лепестков глубок, И тот же венчик, что у розы свежей. Они ничьих не радуют сердец И вянут, отравляя нам дыханье…

      Немного успокоившийся было, Чарльз вспыхнул снова.       — Довольно! Я не обязан выслушивать поучения от… — он умолк на полуслове, но Гентиан гладко продолжил за него:       — От какого-то шута, граф?       — Хватит! — резко воскликнул Чарльз, и, к удивлению, его собеседник, наконец, умолк.       Духовенство проповедовало для всех, но спрашивало сурово только с незнатных. На придворную жизнь аристократии, как оно обычно и бывает, строгость нравов тех времен не распространялась, а Чарльз всю жизнь пользовался преимуществами беззаботного существования сына весьма богатого и знатного человека. При дворе, что опять-таки довольно заурядно, подобные альковные шалости уничижали и клеймили распутством, если речь шла о врагах, или смотрели сквозь пальцы и снисходительно называли глупостями, если дело касалось друзей. Чарльз, у которого до поры до времени друзей было больше, чем врагов, остракизма удачно избегал. В его жизни не бывало серьезных любовных драм, и шутки, порой звучащие в окружении, его не задевали. Он сам, как и его дружки, были галантными кавалерами, легко сходились и расходились, не замешивая в подобное времяпрепровождение ничего лишнего, что могло бы помешать воспринимать разделяемое удовольствие всего-навсего милой, слегка предосудительной игрой.       Впервые в жизни он испытал, что к его связям относятся всерьез и осуждают тоже всерьез. Будто он был вынужден смотреть, как постельные тайны выволокли из алькова на свет, да еще и к тому же получил пощечину от того человека, разочаровать которого ему хотелось меньше всего.       Ему было стыдно до слез.       — Довольно, — повторил Чарльз и встал на ноги. — Не стану обременять Вас своей компанией.       Он вышел в полутемную переднюю, куда едва проникал свет из комнат, и огляделся в поисках своего плаща, который принес в руках и бросил после прихода — постоянных слуг у Гентиана не водилось.       — Граф, пожалуйста, — с неожиданной мягкостью сказал шут, внезапно появившийся в дверях и перекрывший остатки света, — неужто Вас кто-то гонит?       — Вы обрисовали Ваше отношение весьма живописно.       — Граф! Да разве же я говорил о Вас?       — А о ком? О маркизе?! — воскликнул Чарльз и тут же осекся от внезапного понимания. — Вы говорили о Каторне?..       Гентиан молча склонил голову.       — Мне, возможно, хотелось бы, чтобы Вы чуть лучше видели бы истинную суть окружающих Вас людей, — с легчайшим налетом горечи заметил он. – Впрочем, будь это так, Вы бы стали совсем идеальны…       — Я отправляюсь домой, — ответил на это Чарльз, пропуская такой сомнительный комплимент мимо ушей.

***

      Позже в собственной спальне он все еще чувствовал себя разбитым, был сконфужен своей внезапной вспышкой и досадовал на собственное смущение. Чарльз отослал слугу и остался в комнате, освещенной одной-единственной свечой. Он уже просмотрел бумаги от управляющего по поводу своего загородного поместья, подготовил нужные документы для завтрашней аудиенции у короля и как раз начал вчитываться в записи от нотариуса, когда его внимание привлек звук, доносящийся со стороны окна. Граф поднял голову, уверенный, что ему послышалось, но нет — снаружи в самом деле чуть слышно играла музыка. Чарльз мгновенно узнал глухой лютневый перебор, бросился к окну и, забыв про все предупреждения многомудрых лекарей, распахнул ставни.       В стоящем внизу музыканте он без труда угадал высокую нескладную фигуру шута. Лютня — инструмент и всегда негромкий – звучала совсем тихо, как будто ее приглушали специально, чтобы не разбудить никого в доме.       — Вы что, с ума сошли? — громким шепотом окликнул гостя Чарльз, не в силах справиться с появившейся на губах улыбкой.       Гентиан поднял голову и еле слышно напел, подражая серенадам театральных героев-любовников:

Мой юный друг, фиалка аромат свой свежий Не у дыханья ль твоего украла? И пурпур тонких вен под кожей твоей нежной Для лепестков, наверное, забрала? Румянец видя твой, и роза заалела, Ты побледнел — и белой роза стала.

      Он с умением истинно уличного музыканта умудрялся одновременно петь, удерживать лютню, подыгрывать на ней, да еще и к тому же управляться с притащенной бог знает откуда лестницей, которую приставил к окну. Как Гентиан поднимался наверх, не прекращая играть, Чарльз уже не видел, потому что рухнул в свое роскошное, резное, жутко неудобное кресло и неудержимо, до мокрых ресниц, расхохотался.       Сквозь выступившие слезы он увидел, наконец, как шут поднялся и удобно устроился верхом в оконном проеме.       — В этом городе столько домов — а Вы поете серенады под моими окнами? — все еще смеясь, заметил Чарльз.       Сейчас, уже без фреза, оставшийся по-домашнему в одной голилье, едва оттенявшей его разгоревшееся от смеха лицо, освещенный одновременно борющимися лучами свечи и луны, он был даже красивее, чем обычно.       — Я дурак. Мне можно, — серьезно ответил Гентиан.       Чарльз, тоже посерьезнев, поднялся на ноги.       — Вы кто угодно, но только не дурак, Гентиан.       Тот резко ударил по струнам и тут же прижал их ладонью.       — Отчего же? Шуты давно уже не в моде, теперь в почете дураки.       — Ну… Вы должны радоваться, что сейчас сильные мира сего наконец-то научились принимать правду, когда она не рядится в скоморошьи лохмотья.       — Ах, если бы… боюсь, граф, они просто разучились принимать правду, даже обряженную в шутовской колпак.       Он поднял глаза, казавшиеся совершенно черными:       — Простите мне сказанное без злого умысла, граф. Я не думал, что Вы примете это на свой счет. Вы такого не заслужили.       — Да, не заслужил, — согласился Чарльз с легким сердцем. Мутная накипь стыда сошла с его души, как будто не бывало.       Гентиан еще раз погладил струны и ногой покачал лестницу, словно примериваясь ее оттолкнуть.       — Накидывайте ропон, граф, колет можете не надевать — на улице тепло. Сегодня сливки столичных простолюдинов устраивают лодочные катания, но, так уж и быть, я проведу туда графа. Идемте, я Вам покажу совсем другой город.       Чарльз поднял брови:       — Вы предлагаете мне вылезти с Вами из окна?       — Не совсем так, граф, я не предлагаю. Я настаиваю, в противном случае, я вынужден буду продолжать играть и петь, — он перехватил лютню поудобнее, но граф замахал руками.       — Не нужно! Право, Гентиан, Вам не дается роль любовника-трубадура — в Ваших восхвалениях все время сквозит звон бубенцов.       — Что поделать? В театральную бытность я обычно стоял на балконе. Ну так что, граф?       Чарльз без колебаний потушил свечу и боком залез на подоконник. Гентиан, устроившийся на лестнице, обнял его обеими руками за талию и осторожно потянул, вытаскивая из окна.       — Я держу, не бойтесь. Я Вас не отпущу.       — Хорошо, — тихо отозвался граф.       В тишине спокойной ночи, ощущая даже сквозь одежду тепло чужих рук, он не боялся ничего.