Однажды

      Семь ночей спустя Нуада засыпал, прислушиваясь к размеренному дыханию Дилан. И, хоть глаза ее были закрыты, Нуада не был уверен, что та спит. Никогда еще эльфийский принц не видел, как спит смертная — кроме того раза, когда Дилан убаюкала магия ванной. Почти девять дней без нормального отдыха… Но кто бы мог спать после всего, что она пережила? Мужчины напали на Дилан, избили, изнасиловали, чуть не убили. Теперь она в незнакомом месте — возможно, слишком пустом для нее — лежит в чужой постели, а рядом околачивается странный мужчина, которого она никогда прежде не видела, и обыденным тоном сообщает, что убьёт её, но сам при этом нуждается в её помощи.       Тьфу, сама мысль о том, что Нуада в чём-то нуждается, оставила горький привкус во рту. Эта смертная, осмелившаяся бросить ему вызов, осмелившаяся заставить его дать клятву, теперь лежала, свернувшись, на одинокой кровати в его обители, ютилась под сделанным его матерью для него же золотым одеялом. Часть Нуады хотела ненавидеть Дилан. Другая часть желала осложнить её существование так, чтобы она просто ушла из его жизни.       Эльфийский принц никогда не знал людей подобных Дилан. Вместо того чтобы быть невнимательной, ленивой и отвратительной, она казалась осторожной, трудолюбивой и сострадательной. Большую часть времени Дилан провела, занятая тем, что, казалось бы, не требовалось — к примеру, зашиванием дыр в его одежде. Его сапог, порванный ножами оборотней, был зашит швами такими маленькими и аккуратными, что принцу казалось, будто он смотрит на вышивку знатной дамы, а не на починенный кусок кожи. Смертная нашла время, чтобы выстирать его запачканную кровью и грязью одежду, пока тот отсыпался, истощенный потерей крови. Проснувшись, Нуада нашёл свои вещи разложенными для быстрой сушки на мебели. На прямоугольном столе Дилан создала небольшую станцию первой помощи, с ножницами, нитками, мазями, бинтами и другими предметами, аккуратно разложенными для легкого доступа. Она вычистила пятна крови с циновки и каменного пола и подчистую вымыла камин, и камни в нем стали не чёрными, как сажа, а бледно-белыми, а решётка засияла серебром.       Сильфа, обитающая в ванной комнате, известила принца о том, что странная смертная женщина тихо и очень вежливо просила дать ей что-нибудь, чем она могла бы привести жилище принца в порядок. Хотя она не знала стишков с загадкой, которые обычно предпочитали элементали, человек была так мила и вежлива, что они всё же выдали прошенное — взглянуть, что она сделает с этим. Разумеется, Дилан тут же вычистила ванную и главную комнату.       Человек,похожий на звон колокольчиков, прозвенел голосок сильфы в голове Нуады. Только те, кто хорошо знают языки фей, могут понять её. Она много и долго плакала. Старалась сдерживаться, но не могла. Её боль была ужасна. Мытьё помогало. Тогда она улыбалась. Иногда пела.       — В самом деле?       Да. Мило. Как ребёнок. Но мягко.       Дилан пела. Интересно. Должно быть, он устал намного больше, чем представлял, раз эти звуки не разбудили его. И о чем же сейчас поют люди? Правда, жалкие смертные утверждали, что умеют писать музыку, но любой, у кого работали уши, знал, что в действительности это — просто мусор. А сильфа сказала, что Дилан поёт… Ладно, что она пела? Что могла придумать человек, чтобы угодить маленькой фее?       И она сказала, что поёт, как ребёнок… Дети не поют хорошо. Так что это значит?       Нуада наблюдал, как человек дрожит, съежившись на кровати. Размышлял о том что, если бы не знал кто или что она есть (и если бы он ничего не знал о том, кем или чем является он сам), то принёс бы ещё одно одеяло для неё. Нуада был уверен, что, будь она из его народа, а не смертной, то поступил бы именно так.       Эльф не двигался. Только смотрел на человеческую женщину и обдумывал всё, что было связано с ней.       Этот странный человек точно не старше тридцати — Нуада не был знатоком в годах смертных, но Дилан не могло быть больше тридцати пяти; младенец по сравнению с принцем, жившим около четырёх тысячелетий. Эта юная смертная, одна из убогого потомства Адама, должна была предать его к этому времени — возможно, сбежать, или попытаться убить его. Похитить какое-нибудь его оружие и продать за несколько монет. Или даже просто снисходительно отдать кому-нибудь. Но нет, Дилан оставалась в обители, ища любую возможность помочь Нуаде. Она определённо разрушала каждую сформулированную им в течение многих лет концепцию. Нуада наблюдал за ней, ожидая какого-то подвоха. Часть его до сих пор задавалась вопросом — когда же Дилан предаст его? И всё же… И всё же…       Тут же он разочаровался в своей недальновидности — воспринимать эту смертную меньше, нежели как угрозу, смехотворно! Он становится таким же сумасшедшим, как и она. Точно так же, как его отец и сестра стали жертвами происков людей — он быстро обратил внимание на другую дорожку, тривиальную и алогичную.       Какому разряду женщин подошло бы имя Дилан? Что-нибудь более женственное было бы более уместным. И другое забавное имя — Роберта. Человеческое, определённо британское имя. Сахара — бесплодная, негодная пустыня. Не подходит смертной, уж точно не ей. Равно как и Ния, хотя это хорошее имя. Ни одно из этих имён не подходило этому странному человеку, спасшему его жизнь. Принц вспомнил придворных дам из Бетморы, которых знал или помнил, позволил их именам всплыть в его памяти. Эйлис, Йокаста, Сорча, Лили, Бан, Изель, Эйлонви, Подрэгин, Грэйне, Йюле, Сиоба, Лиада, Маев. Да, даже Ния… И Нуала. Его дорогая, любимая Нуала. Ее имя подходило ей, как шелковая перчатка; что до человека…       Дилан-Роберта Сахара Ния Маерс. Нет, оно явно не подходило странной, яростной, невозможной человеческой женщине.       Хоть Нуада и не собирался, но, устав, уснул на стуле, думая о том, как глупо называют люди своих детей. Он уснул, слушая дыхание Дилан, мягкие вздохи, похожие на ветер в листьях — единственные звуки в обители, кроме краканья огня и его собственного бьющегося сердца. Давно уже он не испытывал подобного. В последний раз Нуада слушал колыбельную дыхания сестры в свою последнюю ночь в Финдиасе в Бетморе.       Когда он проваливался в сон, медленные, тягучие мысли по-видимому изменили его восприятие, и Нуада был почти уверился, что чувствует колышущееся в такт размеренному дыханию тело Нуалы далеко-далеко в новой столице Бетморы.

.

      Эльфийский принц проснулся от хныканья.       Тут же придя в себя, он напрягся, пытаясь обнаружить в обители чужаков. Нуада не знал, как они смогли ворваться сюда так, чтобы он не понял этого, но решил, что лучше быть начеку. Но не услышав ничего, кроме тихих всхлипов, почувствовав только то, к чему привык за девять дней, воин позволил себе открыть глаза и медленно, осторожно осмотреть комнату.       Огонь, который он разжег, практически потух, едва виднеясь в камине. Даже в почти полной темноте его острый взгляд заметил, что кровать пуста, а рядом с ней в злобном свете угольков виднеется сгорбленная, тихо плачущая фигура, раскачивающаяся из стороны в сторону, чтобы успокоиться. Нуада прикинул, сказать ли ей о том, что он не спит, но решил не делать этого. Он не хотел прерывать ее боль, не хотел видеть слезы смертной.       Голос в его голове, жестокий в своей честности, прошептал, что он, могучий воин, просто не хочет видеть, как от него отшатнется испуганная женщина, человек она или нет.       Плевать, если она ведет со мной, как трус. Она же человек — что еще от них ждать?       И опять ситуация вышла из-под контроля.       В тишине между всхлипами раздался хриплый, жалкий шепот:       — Я знаю, что вы не спите. Не нужно притворяться.       — Мне незачем притворяться, — холодно ответил Нуада и медленно поднялся на ноги, хотя боль пронзила его бедро и лодыжку. Гнев придал ему сил, помог забыть про острую невыносимую боль.       Как смеет она отвергать его доброту? У него не было даже причин оставить ее в живых, но он спас ее, дал ей одежду, накормил, постелил, оставил в обители. А теперь эта жалкая, хнычущая девчонка смеет бросить ему в лицо его вежливость? Почему каждый раз, когда он пытался проявить участие, забыть о мерзкой человеческой крови, текущей в ней, Дилан обязательно напоминала ему о том, что она не лучше грязи под ногами и что ей нельзя доверять? Голосом, полным яда, Нуада продолжил:       — Я надеялся не смущать тебя, раз уж ты так явственно стесняешься своей слабости. Теперь я понимаю, что люди вежливость не ценят, даже ты. Вы же всего лишь пустые, жадные, порочные и злобные создания. Ленивые, жестокие и полные ненависти. И заботящиеся только о своей шкуре. Без сердца. Без души. Без чувств…       Дилан резко посмотрела на него, словно хотела ударить. Она чувствовала не просто ярость. Это было… Неизвестное сочетание боли, горя и невероятного гнева. Она открыла рот, и яд, черный, тягучий и удушливый, полился на эльфа.       — Да как вы смеете? Как смеете! У меня нет чувств? Вы, о, принц эльфов, видимо, обладаете чувствами животного! Как смеете вы говорить мне о том, каковы люди? Смертные — враги вашего рода, и я это ясно поняла. Дошло уже, вы меня ненавидите, с первого раза усекла! Но даже не смейте приравнивать меня к тем чудовищам, которые, по их собственной небрежности, глупости и обычной невнимательности, истребили ваш народ и оттеснили их в тень. Не смейте! Даже не смейте! Вы даже не представляете, через что я прошла, защищая ваш род. Как страдали люди, которые мне дороги! Как смеете вы так говорить со мной? Напыщенный при…       — Страдали? Страдали?       Он неожиданно вскочил, весь источая ярость. Глаза светились холодом, так странно сочетающимся с жаром в голосе. Без задней мысли Нуада схватился за клинок, стоящий на подставке на столе, вытащил его из кожаных ножен, позволяя неяркому свету блеснуть на кроваво-красном металле. Он заметил внезапный страх, прячущийся за яростью во взгляде смертной. Обрадованный таким открытием, неожиданно жаждая крови и сражений, он шагнул к ней — смертная немного отодвинулась.       — Хочешь поговорить о страданиях, да? Вы, смертные, всегда только о себе и думаете! Лишь вы — главные! Все должно быть сосредоточено только на вас! Ну, человек, дай-ка тебе кое-что сообщить: мои люди тоже страдали! Ваш народ нарушил соглашение! Из-за того, что мы хранили честь, были справедливы, отказались нарушить наши клятвы, твой народ оттеснил нас в сумерки, на край темноты, хотя мы единственные, кто способен защитить и сохранить этот мир.       Нуада сделал к ней еще один шаг и с удивлением отметил, что больше Дилан не пятится. Ее лицо, все в темных пятнах синяков, покраснело от гнева там, где еще оставалась целая кожа. Алый румянец и слезы, блестящие на глазах, наполнили его кровь ответной ненавистью. Как смеет она смотреть на него и пытаться вызвать жалость к себе своими жалкими смертными слезами?       — Жалкая смертная! Мы страдаем! Мы исчезаем из людского сознания, испаряемся, умираем, из-за вас, ужасных, отвратительных людей!       — Думаете, я не знаю этого? — кричала она, пытаясь подняться на ноги. Старая боль горела под ее кожей, заставляя тело гореть.       Возможно, позже она бы испугалась — если бы неожиданно осталась в живых — того, что сказала и сделала. Но сейчас она кипела от ярости. Дилан могла лишь кричать на него. Ее горло горело от того, что она так долго держала в себе. Ярость и боль раздирали ее изнутри. Она так сильно впилась ногтями в кожу, что из ладоней потекла кровь. Перед глазами вспыхивали воспоминания, затягивая Дилан в водоворот боли. Кровь, так много крови. Боль и смерть. Предательство и темнота…       — Я знаю, что волшебный народ вымирает! — вскрикнула Дилан; ее голос сорвался. — Я видела их! Я страдала за них!       — Лгунья! Мерзкая человеческая лгунья…       — Заткнитесь! Вы не знаете, о чем говорите! Мои родители упрятали меня на одиннадцать лет, думали, что я безумна, потому что я пыталась огородить ваш народ от людей! Таких, как я!       Слезы текли по ее щекам, обжигая порезы, но вызваны они были яростью, а не горем. Потужить над своими старыми, полузалеченными душевными ранами она сможет и позже. Сейчас в ее крови бушевал гнев. Вкус меди заполнил ее рот. Кровь залила глаза. Дилан тонула в воспоминаниях, в крови, в полуночной черной ненависти. Глядя в два расплавленных бронзовых озера, животные глаза, полные ответной ненависти, она позволила себе закричать. Впервые за очень долгое время она выплеснула весь яд из памяти. Она ударила этим в Нуаду, пытаясь ошпарить его, ранить, возненавидеть.       — Вы знаете, что творят с детьми в психиатрических лечебницах? Знаете? Мне было семь! А они пускали через меня электрический ток! — кричала Дилан; по ее коже пошли мурашки от воспоминаний, а глаза ослепили иллюзии… — Боль Жар боль сжигает ей кожу Белый свет перед глазами ослепляет ослепляет Вспышка боль Секунда длится вечность Шипение шипение горит плоть горит Больно больно прошу не могу двигаться больно Столько боли… —       Эльф уставился на смертную женщину перед ним. Его глаза остановились на белой сорочке и зеленой юбке, перевязанной золотым кушаком на талии. В этих одеждах она выглядела как одна из его народа. Он видел ее руки, белые от боли и красные от крови, и ее глаза, о, такие смертные глаза, мокрые от горя и отливающие золотом. Светло-красное лицо, затемненное полумраком и синяками, сияло, как маяк. Нуада смотрел на Дилан и видел мир через кровавую дымку. Ее слова ударами проходились по нему. Предательство в ее голосе и ненависть, кипящая в крови, ножами вонзались ему в живот.       Глаза Нуады горели огнем, но Дилан это не останавливало.       — Они били меня! — кричала смертная. Ее губы намокли от крови. Красная струйка спускалась с прокушенной губы по подбородку. Эти слова, словно молот, ударили по воспоминаниям воина… — Боль Сбитые в кровь кулаки, потому что он не хотел сдаваться Не смог Нуала не смог надо спасти ее Пихание лягание много ударов Мама! Мама! Текущая кровь слезы кровь Нуала! Ломание боль вкус крови медь страх боль Не могу дышать не вижу не могу двигаться Мать кричит умоляет «Только не дети!» Нуала… —       — Они запирали меня в темноте! — вопила Дилан; страх вновь отчетливо слышался в ее голосе, сжимал его, пока она снова не начала шмыгать от застарелого ужаса. Сильно трясясь, Дилан обхватила себя руками и прикусила изнутри щеку. Вспыхнул огонь, синий и до злобного горячий. Боль накатила на нее. Дилан казалась себе сонным дитем в своих же руках, обнимающим самим себя. Он подкармливал огонь и связывал ее, когда буря ворвалась в ее разум… — Одна Темнота удушает Сердце трепещет одна одна темнота страх Нет времени нет пространства нет звука Бесконечность и ужас Что-то царапает стены Хуже когда надета смирительная рубашка Так темно Эта пустая комната полна кошмаров Одна Кричит «Выпустите! Выпустите! Я боюсь!» Хнычет, но никто не придет… Одна! —       — Они морили меня голодом! — выла человеческая женщина. В ее словах звучала ошеломляющая боль, заполнившая всю комнату. Эта боль чувствовалась в воздухе. Вонзалась в него, словно клинок обжигающе холодного льда. И Нуада помнил, не мог не помнить… — Дни в каморке не больше коробки Сердце колотится пот капает Пить так хочется пить Язык как песок в высохшем рту «Куда будет нанесен следующий удар?» Голод Желудок болит стонет Хлеба прошу краюху хлеба «Скажи что нам нужно, эльф…» Глоток воды прошу Свежей чистой сладкой воды Пить так хочется пить «Скажи что мы хотим знать…» Воды прошу «Скажи…» Воды… «Скажи…» Прошу дайте воды… —       — Они заставляли меня принимать лекарства! — это. Дилан вздрогнула, вспомнив это. Задрожала. Это было практически худшее. Не самое ужасное, но близко к тому. Лекарства. Аминазин. Литий. Сукцинилхолин. Диазепам. Весприн. Наван. Столько яда вкачивалось в ее тело год за годом много лет. Если она не принимала таблетки, они добавляли их в еду. Засыпали в рот. Если она отказывалась есть, они пытались насильно заставить ее делать это. Топили в ядовитых помоях. Если она сопротивлялась, они привязывали ее к кровати. Ловили, словно крысу. Они связывали и кололи ее иголками, полными подкожной лжи… — Укол Опиум распространяется по крови Душит ее не могу дышать не могу думать Аминазин отравляет кровь Потеряна в тумане Бежит бежит не может думать Где музыка в памяти? Джон Джон не помню Где Джон? Кто Джон? Феи феи они… Нет фей Но я знаю Нет фей нет фей нет фей Джон Я верю, что феи есть Помоги мне, Джон! Помоги! Кто Джон? Нет фей Джон, где ты? Где я? Кто я? —       — Они из… — начала она, но проглотила слова, вырывающиеся из горла и влекущие за собой другие, о которых она отказывалась даже думать, которых она не могла вынести, ведь они воскрешали все старые кошмары. — Мои родители предали меня! Заперли там, потому что я утверждала, что на нашем дворе и в ручье живут волшебные существа, которым нужна помощь, ведь от мусора не растут цветы и загрязняется вода, но никто меня не слушал!       Она прокричала последние слова так быстро, что они слились в что-то вроде «никтомня неслуша», но Нуада, пораженный ее откровенностью, болью в ее лице, горечью от правды в словах, прекрасно ее понял. Когда Дилан осела на пол, не в силах больше стоять, он выдохнул:       — Ты…       Дилан спрятала лицо в дрожащих ладонях. Ее тело сводило судорогой. Комнату сотрясал холод душевной боли. Только представители королевской крови могли чувствовать эту боль в воздухе… И он чувствовал. Его тошнило от нее, потому что что-то в нем отзывалось на нее, было почти знакомым. Что-то, что он хранил в себе более трех тысяч лет.       — Твои родители… — выдохнул эльфийский принц и подавил свою ярость и неожиданную тошноту, охватившую живот. Жестокие воспоминания нахлынули на него, но он не мог сейчас поддаться им. — Они заперли тебя, пытали, потому что… Ты сказала им…       Нуада не закончил, глядя на ее сгорбившееся, дрожащее тело. Неожиданно он понял, что в обители ужасно холодно.       Словно никакой перепалки не было, Нуада подошел к камину и снова развел огонь. Он не мог смотреть на Дилан. Не то чтобы ему было совестно. Не из-за этого, не из-за человека. Сейчас Нуада не чувствовал ни стыда, не неловкости. Его просто… Как топором разрубили. На две половины. Человек точно и полностью смутила его. Зачем смертной терпеть столькое? В этом не было смысла. Дилан ничего ему не должна и никому из его народа — тоже, однако, Нуада знал, что она не врала: он видел это во взгляде, слышал в голосе. Чувствовал в воздухе. Эта женщина не испугалась смерти, чтобы спасти эльфа, сражавшегося только за самого себя, заботилась о нем, страдала одиннадцать лет даже не за свой народ. Она была смертной, человеком, но такая преданность, такая честь…       В ней не было никакого смысла! Она выводила его из себя! Он точно знал — где-то тут уловка. Что-то должно было быть, должно. Ни один человек не пойдет на такое по доброте душевной! Может, она подменыш. Или полукровка, у которой в роду когда-то давно были домовые или доли. Но точно не человек. Ее кровь не может быть отравлена смертной мерзостью. Просто не может.       — Я верю, что феи есть, — выдохнула она сквозь слезы. Дилан отстранилась, когда эльф подошел ближе, спрятала лицо. Она так сильно дрожала, что Нуада подумал, что она вот-вот рассыплется на части. — Верю. Верю. Я верю, что феи есть. Верю. Верю.       Дилан часто дышала, пытаясь не вспоминать. В груди горело. Она дрожала, словно листик на ветру, пряча лицо за ладонями. Притворяйся, Дилан, притворяйся. Притворись, что тут никого нет, что есть лишь твои ладони и дыхание. Биение сердца и тепло тела. Втяни воздух. Почувствуй тепло. Нет боли, нет воспоминаний. Задержись в жизни. Держись. Держись. Прячься. Не вспоминай. Держись.       Дилан сгорбилась так, чтобы волосы упали на лицо, и переставила ладони на сердце. Ее дыхание сбилось. Нуада вздрогнул от этих звуков. Ведь вид ее раздосадовал его. Он хотел видеть лицо Дилан, хотел, чтобы она показала, что чувствует. В следующий же миг он стоял перед ней на коленях и протягивал руку. Она продолжала качаться, не обращая ни на что внимания, что-то шепча себе под нос, пыталась выкинуть из головы одиннадцать лет, проведенных в адском месте.       — Я верю, что феи есть, верю, верю…       Эльф зажал локон ее волос между большим и указательным пальцем, отвел его с закрытого, затемненного синяком глаза. Синие глаза открылись. Смертная втянула воздух и застыла. Ее всепоглощающий страх кричал на него. Вызывал тошноту. Нуада быстро помолил богов и звезды, чтобы он остался на ногах. Если он сейчас хоть дернется, она точно нападет на него, не как человек на эльфа, а просто как женщина на мужчину, которого боится.       Так близко к ее коже, волосам, запаху ее крови и удушающему зловонию железа, больше не витавшему в воздухе. Нуада чувствовал ее человечность, ее смертную кровь. Эта вонь чуть не сжигала его ноздри. Его ярость горела белым огнем, сдерживаемая лишь его смятением и ее болью, отзывавшимися в душе.       Эльф не мог избавиться от сравнения образа дитя, борющегося изо всех сил, чтобы защитить чужой народ, и людей, которых он видел. Никто из последних не делал для его народа ничего подобного. Смертные, ужасные, жестокие, злобные, – у них ни в мыслях, ни в желаниях такого не было никогда. Сердца Детей Грязи были черны от гнили и зависти, незнакомы с честью, доблестью, сочувствием, добротой. Никто из смертных не страдал за волшебный народ.       И все же… Все же Дилан несла шрамы. Как на теле (он видел их, когда ворвался в ванную комнату), так и в разуме, в сердце — в душе. В душе, которой у нее не должно было быть. Он чувствовал му́ку, волнами вырывающуюся из ее тела. Дрожа, хныча, колеблясь, качаясь… Ее горе на вкус было, как пепел.       — Простите, — неожиданно сказала она до странного пустым голосом, прижимая ладони к глазам. Мягкий, похожий на шепот, звук — но только и всего. Нуада практически видел, как она возводит вокруг себя стены, борется со своей болью, забывает о ранах. Он понял, что она была испугана. Испугана тем, что вновь вспомнила всю боль, горе, предательство родных, ужас от всех тех пыток, испытанных ребенком. Нуада видел, как она медленно собирается с чувствами. Этот странный привкус ее эмоций, ощущение ее медленно исчезающей боли, оставило его с пронизывающей тревогой. — Простите, Ваше Высочество, — тупо повторила Дилан. Ее глаза остекленели, лицо странно опустело. — Я просто… Матрас был тонкий — нет, я не против, — быстро добавила она. — Просто это напомнило о… Огонь начал гаснуть и я… Я… Я боюсь темноты.       На этих словах ее голос сломался.       Он очень хорошо знал этот страх. Нуала в детстве всегда боялась темноты. Сколько ночей она прокрадывалась к нему в комнату, когда они были детьми, испугавшись теней, съеживалась в его руках и засыпала, зная, что он ее защитит? Сходство между этой темноволосой, синеглазой смертной и его белокурой, янтарноглазой сестрой вызвало у Нуады странное, отдаленное желание уберечь человеческую женщину. Но его близняшка никогда не страдала от подобной жестокости. Нуада не знал, как отреагировала бы Дилан, если бы он попытался обнять ее, как свою испуганную сестру.       Да он и не стал бы. Некоторые вещи слишком неприятно делать.       Но все же Нуада никогда раньше не чувствовал себя таким чудовищем, как в тот момент, когда почти беспомощная Дилан пыталась не встречаться с ним взглядом. Она не просто боялась темноты. Лишившись своего гнева, она дрожала, потому что, как Нуада решил, боялась его. Она же все-таки кричала, как гарпия, на эльфийского принца, который ненавидит весь ее род и желает ей смерти. На эльфийского принца, который до сих пор не убил ее из-за долга чести.       Видя очевидный ужас в ее взгляде, чувствуя его в воздухе, Нуада казался себе чудовищем.       — Тебе… Не нужно бояться, — прерывисто сказал он. Теперь эльф жалел о своей грубости: утверждать, что у нее нет чувств, было опрометчиво. Он мог сказать что-то похуже. Куда хуже. Принц это знал. Но даже то, что сорвалось с его губ, было уже чересчур. И теперь, когда он видел ее боль за его народ и страх перед ним самим… Когда он узнал ее… Нуада был почти пристыжен. Почти, не слегка. И этого было достаточно, чтобы он попытался стать учтивее.       — Подойди. Сядь за стол, — сказал он, стараясь быть вежливее, и протянул ей руку — она отдернулась. Нуада тихо выругался. Он не мог придумать ничего лучше, чтобы загладить свою вину. Нуада терпеливо ждал, словно стараясь усмирить пугливую лошадь.       Дилан недоверчиво взяла предложенную руку. Ее лицо, пустое, как у куклы, выглядело так, словно сейчас сломается. Дилан медленно встала. Обитель немного залечила ее раны. Девять ночей беспокойного сна помогли ускорить лечебную магию убежища. Возможно, через два полных месяца, может, за два с половиной, эта комната могла бы — хотя бы физически — полностью восстановить ее.       Сердце же… Он не знал. Он мог быть лишь добр к ней — в изгнании подобное нечасто требовалось, особенно в присутствии смертной — но он все равно осторожно довел ее до стола. Вспоминая древние придворные манеры, он отодвинул перед ней стул и помог сесть. Дилан тихо поблагодарила его дрожащим голосом.       Нуада тоже дрожал. Все его тело, истощенное яростью, легко подрагивало, но он не мог уснуть, если она так боится его. Его честь требовала, чтобы он загладил вину. Все же Дилан не сделала ему ничего плохого — только хорошее. И вот чем он отплатил ей за доброту. Нуада посмотрел на Дилан с другого конца стола. Она скрючилась на стуле, прячась за своими кудрями. Сжав кулаки, Нуада огляделся, ища, что сказать и сделать.       Твоя честь хрупка, принц Нуада, огрызнулся на него его внутренний голос. Она позволяет тебе гордиться и наслаждаться битвой и не дает убивать кого-либо, кроме твоих врагов. Никакого ненужного насилия. Никакого грабежа. Но та же честь дает тебе право издеваться над избитой и изнасилованной молодой женщиной. Ее манеры — прекрасный объект для ярости, верно? Мерзкий человечишка, смертная, надменное и пустое существо…       Молчать! — крикнул он на себя. Голос затих. Эльф незаметно вздохнул и обернулся к смертной женщине. Они так и сидели в бесконечной тишине, пока ему это не надоело.       — Ты голодна? — мягко спросил он. — Хочешь пить?       Она покачала головой.       — Может, устала? — снова отрицание. — Не хочешь вернуться в кровать?       После этих слов лицо Дилан побледнело, и она испуганно взглянула на него, прежде чем быстро отвернуться. Он подавил усталый вздох. Что эльф, принц Бетморы, знает о вежливой беседе ни о чем? Причем с людьми? Что ему сказать, чтобы разрушить напряжение между ними? Почему эта проклятущая, богопротивная, надоедливая смертная не хочет пойти ему навстречу за то, что он пытается быть добр к ней?       — Нет, спасибо. Вам нужно пойти в постель, Ваше Высочество, — безучастно ответила Дилан, глядя в огонь. — Вам нужен отдых.       Она положила голову на руки, скрещенные на столе, и закрыла глаза, пряча лицо за волосами. Несмотря на кажущуюся расслабленной позу, Нуада видел, как напряжены ее плечи. Дилан ждет, что он причинит ей боль? Нуада хотел разозлиться на нее за одну только подобную мысль, но это лишь вызвало очередной укол совести.       Нуада пытался не заснуть, пока не убедится, что Дилан спит, чтобы опять перенести ее на более удобную кровать, как того (к несчастью) требовала его честь, но его тело и разум слишком устали, и он неосознанно провалился в сон.