Она проснулась от собственного крика. Дилан рывком села, когда паника прошлась под ее кожей, а боль огнем ударила в грудь. Девушку безумно тошнило, и ей пришлось до крови прикусить кулак, чтобы пересилить рвотные позывы. Только когда осознание происходящего медленно вернулось к ней и ужас потихоньку снял свою ледяную ладонь с ее горла, Дилан вспомнила, как оказалась здесь.
Эльф перенес ее на кровать? Видимо, да, раз она уснула (или, скорее всего, упала в беспамятстве), убаюканная согревающим теплом Святого Духа в груди, прямо напротив стола, за которым сидел эльф. Спал ли он? Дилан быстро и робко взглянула на эльфийского принца — бледный мужчина в красной тунике и черных штанах спал на стуле, уронив голову себе на грудь, и его длинные светлые волосы закрывали его лицо, не давая вглядеться.
Взглянув на него, она вспомнила прошлую ночь —
душившие ее руки, удары кулаков, хруст ломаемых костей, звуки разрезаемой плоти и кровь, много крови — и она отчаянно вдохнула, когда ее тело содрогнулось от боли, как физической, так и моральной. Слезы навернулись на глаза; Дилан свернулась, как младенец, пытаясь унять ноющую боль в груди. Он… Он сделал ей что-то? Прикасался к ней? Мог…
Резкое тепло вспыхнуло в ее груди, успокаивающим бальзамом смягчая ледяной ужас, заставлявший Дилан трястись от страха. Нет, он бы такого не сделал. Он спас ее. Он не причинит ей боли, по крайней мере, не так. Нет. Не причинит.
Но другие могут. Они так уже делали.
Не желая разбудить своего спасителя, она не стала плакать. Дилан и представить себе не могла, как зол может быть эльф, проснувшись от всхипов и поскуливаний какой-то смертной, и ей не требовалось прикасаться к рваному ожерелью из гематом на своей шее, чтобы вспомнить, как силен он бывает в гневе. Но все тело, вопреки ее желанию, тряслось от боли, ярости и воспоминаний. Те чудовища… Те
чудовища…
Но один всхлип все же вырвался из ее рта, и спящий на стуле эльф вздрогнул. Дилан немедленно замолчала. Она взяла себя в руки, пытаясь обуздать ревущую в груди душу, и прикусила губу с такой силой, что почувствовала во рту привкус крови. Тело сотрясала мелкая дрожь. Дилан не заплачет. Ни за что. Она не станет будить эльфа. Если судить по внешнему виду, тому требовалось отсыпаться не день и не два, если он хочет поправиться. Он выглядел вымотанным, голодным, излишне истощенным, как телом, так и душой.
И она… Она…
Когда тело перестало трястись, девушка осторожно коснулась своего лица. Дилан нащупала глубокие рваные раны, оставшиеся от их ножей, начинающие болеть каждый раз, как она меняла выражение лица. Вздохнув, Дилан опустила руки на мягкое стеганое одеяло. Брат ведь предупреждал об этом, когда она решила начать напутствовать проблемных подростков. Те мужчины хотели не убить ее, а передать от их лидера, Тито, жестокое и отвратительное послание. Они хотели, чтобы Дилан точно запомнила его. Чтобы больше никогда не смела связываться с их родом. От одной мысли об их грубых руках — нет, звериных лапищах — и горячем зловонном дыхании… Мелких, блестящих звериных глазках… Дилан едва не стошнило. В детстве она видела много… Ужасного. Прошла через куда более страшное. Именно поэтому сейчас ей необходимо успокоиться.
— Мы предупреждали тебя, шлюха. Не якшайся с нашими телками!
Лиза, они говорили о Лизе, но Дилан должна была помочь ей. Обязана. Ради Лизы, девочки, отчаянно нуждавшейся в помощи и не способной доверять никому, кроме врача, умевшего Видеть и знавшего о волшебном мире, таком же реальном, как кровь под кожей. Она должна была спасти эту девочку, волчонка в обличье человека. Но волки все рычали и клокотали:
— Теперь ты будешь помнить об этом каждый раз, как посмотришь в зеркало.
На ладонях остались кровавые полумесяцы от ногтей, а в горле острой болью засел сдерживаемый крик, готовый вырваться из нее каждый раз, когда память невидимым молотом ударяла Дилан по мозгам. Она проснулась в холодном поту, задыхаясь от темных кошмаров всей ее жизни, но одиннадцать лет на торазине внутривенно научили ее справляться с ними.
Она может это выдержать.
Может.
Дилан попыталась адекватно и холодно оценить ситуацию, стараясь не причинять себе боли. Если разум будет чист, она сможет решить, что делать с телом. Дилан разрешила той своей части, что не была занята поддержкой ее сознания, сосредоточиться на эпицентре боли, чтобы можно было осознать, где он находится.
Лицо порезано в двадцати местах, но нервы не задеты. Конечно, останутся шрамы, но ее это не особо волнует. Всегда есть возможность замазать их тоналкой. Или все зеркала выкинуть — все равно у нее только одно, и то в ванной. Или просто привыкнуть к тонким рваным линиям, оставшимся на лице, словно ее феи, как в пьесе Шекспира, кнутами погоняли.
Так. Теперь синяки и ушибы. По тому, как тяжело было дышать, Дилан решила, что у нее сломаны ребра, но ребра она ломала и раньше, а сейчас боль была лишь легкой тенью той прошлой. Значит, показалось. Но все же, если неприятные ощущения усилятся или ей еще что-то по боку прилетит, придется немедленно тащить свою тушу в больницу. Разорванных легких она боялась больше всего на свете. Скула была сломана, но, раз глазные яблоки на месте, не все так уж фатально. Все конечности и пальцы на руках и ногах были целы, хотя она все же умудрилась потерять один ноготь в схватке. Больше всего вреда ее телу нанесло изнасилование.
Девственницей она не была, дьявол подери ее жизнь в институте. Подери черт тех двух злобных монстров, которые упивались чужой болью. То, что они сделали, похоже, спасло ей жизнь. Кровь и боль от скупых слез и тяжелых ссадин не сравнятся с болью тех девушек, которые умерли, истекая кровью из жестоко порванной во время изнасилования девственной плевы. К счастью, она больше не кровоточила — девушка убедилась в этом, прежде чем отойти ко сну, и тайком проверила это сейчас. Никакой крови. Похоже, основная опасность миновала. Кажется, все, что нужно, чтобы она зажила, это простое лечение.
Лечение.
Две горячие слезы скатились по щекам на уже пропитанную ими подушку. Сама мысль сходить к психологу, которым была и она, заставляла Дилан трястись от отвращения, детского стыда слабости и женского гнева от беспомощности. Дрожь от старых воспоминаний. Отголоски старых ран. Боль обмана и смущения. Самоненависть – глубокая, свойственная лишь детям, которые могут понять, как больно от нее и отвратительно.
Дилан постаралась не думать об этом, она отказывалась признать, что имеет представление о чем-то подобном.
Это не моя вина, подумала она.
Я ни в чем не виновата. Я никогда не была виновата. Я не позволю, чтобы я была в этом виновата. Воспоминания двадцатилетней давности. Более ранние воспоминания. Детские воспоминания, девчачьи. Боль женщины смешалась с кошмарами ребенка, но она больше не позволит себе такой быть. Ей больше не семь лет, и не двенадцать, и не пятнадцать, и не девятнадцать. Ей двадцать восемь, почти двадцать девять, она сильна и больше не позволит воспоминаниям ранить себя.
Дилан поборола слезы. Ее партнер по практике в медицинской школе часто говорил, что от стольких сдерживаемых слез, от постоянных запретов себя жалеть она должна была рано умереть. Как психолог, Дилан понимала, что, да, это нездорово. Она думала, что тот партнер, Джулиан, был прав насчет ранней смерти — каждый раз, как она запрещала себе плакать, боль усиливалась, и в груди болело, словно у нее случался микроинсульт. Может, так и было. Может, ее тело накапливало всю боль, как запертый сосуд, и однажды ее защита лопнет, как его хрупкие стенки.
— Я не буду винить тебя за хныканье, — раздался ледяной голос со стула. — Не нужно сдерживать слезы.
Дилан подпрыгнула от звука его голоса и зажмурилась, когда тело наказало ее за это. Она посмотрела на эльфа и открыла рот, чтобы сказать что-то, но передумала. Дилан не знала, насколько ему можно доверять.
Но ей нужно было дать какое-то объяснение своим слезам. Дилан чувствовала себя глупо, позволяя ему увидеть, как она тряслась, как расстроило ее нападение. После всей той жестокости, которая случилась с ней за жизнь, она всерьез плачет из-за этого? Плачет, как какой-то ребенок, не знающий, что люди могут быть злыми и жестокими созданиями? Она не была Сорчей из Семи Вод, невинной дочерью леса — персонажа ее любимой книги, — которой пришлось пережить то, к чему она была не готова. Изнасилование не должно было удивлять современную женщину.
Ничего удивительного, напомнила она себе. Она не станет опять плакать из-за прошлого. И из-за настоящего тоже. Она пообещала себе много лет назад не плакать ни из-за чего, что бы с ней ни произошло. Ни за что. Никогда.
— Вы можете не винить меня, Ваше Высочество, — пробормотала она. — Но я виню себя сама. У меня нет повода плакать, — она говорила больше для себя, чем для него. — Я же жива, верно? И не умру в скором времени. Раны не убьют меня. Я плачу из-за… Нет, все равно глупо плакать из-за того, чего не изменить.
В конце концов, все ее слезы видели лишь подушки, когда мозги и тело просто отключались и не желали ничего другого. Но ей надо было быть сильной, даже когда кажется, что сил нет совсем.
— Я привык к человеческой слабости. По вашим людским стандартам плакать — абсолютно естественно.
— Но не по моим, — прошипела она. — Я
не буду слабой.
Не теперь. Никогда.
— Это все лишь слова, — холодно заметил он. — Слова той, кто усвоил болезненный урок, что враги не ценят слезы, а лишь радуются им. Или я не прав?
Его слова больно ранили Дилан. Она бы никогда не плакала, если б умела — слезы привлекали к ней хищников, как бешеных псов. Только самоконтролем она заставила себя не плакать. Но знал ли он об этом?
И с чего это вдруг эльф так добр к ней? Голос ледяной, а слова приятные. Он словно старался утешить ее, показать, что понимает. От этой мысли щеки ее покраснели, а пальцы сжали одеяло. Он не может понять. Дилан так устала от них – тех, кто говорил, что может. Возможно, он считает, что его слова подходят к обычным людским негодяям или мучителям, работающим на ее врагов, может, к напавшим на нее. Все же он был эльфом в такое время, которое волшебный народ назвал бы военным.
Но она имела в виду не это. Она не это старалась донести до него.
Неожиданно перед глазами вплыли лица ее семьи, и Дилан сжала зубы. Одиночество и что-то вроде тоски по дому, но не совсем такое – скорее, тоски по определенному человеку, – возникло в ее груди. Она скучала по брату-близнецу. И презирала остальную семью, хоть и против воли. Дилан же все-таки их любила. Она ненавидела весь мир и людей, живущих в нем, и, да, даже своего спасителя, который пришел слишком поздно, когда худшее уже случилось. Мужчины. Она ненавидела их, всех их, хотя и знала, что это не справедливо.
На мгновение Дилан позволила своему отвращению, ненависти и ярости взять над ней верх и выплеснуться, как черное цунами, чтобы вся боль и все страдания с ненавистью к мужчинам вышла из нее и больше не возвращалась.
С чем-то, похожим на рычание, она вскочила с одеяла и встала на ноги. Она не знала, что собирается делать, но точно не собиралась просто сидеть и вариться в собственном бедственном положении. Дилан рассеянно заметила, что ее резкое движение заставило эльфа рывком подняться с кресла. Взгляд его был полон решимости. Дилан знала, что сейчас ее лицо напоминало маску ледяного гнева.
К несчастью, эффект от ее небольшой истерики был сорван, когда она неуклюже покачнулась и упала обратно на одеяло, а слезы затуманили ее взгляд.
— Ненавижу вас, — тихо простонала она.
Образы ее родителей, ее родных, тех, кто напал на нее — все они заполонили разум. Глаза горели. Смертная не понимала, с кем говорит — с эльфом в одной с ней комнате, со своей семьей предателей, с братом-близнецом, которого никогда не было рядом, когда он так нужен, с оборотнями, которые напали на нее, демонами ее детства или с самой собой, испуганно сжавшейся на кровати.
Они не заставят ее вновь чувствовать себя маленькой девочкой. Никогда.
Дилан прикусила губу с такой силой, что из нее пошла кровь, и сжала кулаки. Плечи дрожали, а рот скривился в гримасе отчаянья. Дилан прикрыла лицо кровоточащими ладонями, чтобы не показывать, насколько жалкий у нее сейчас вид.
— Ненавижу это.
Ненавижу.
Слово «это» заставляло ее желать рыдать, хныкая, как испуганное дите, каким она была все эти годы. Она не может себе позволить вновь стать такой, или она разобьется на миллионы осколков.
Ладонь легла Дилан на плечо, и она вздрогнула от удивления, пискнув от страха. Девушка быстро глянула в бледное, пустое лицо светловолосого эльфа, стоящего над ней. Без каких-либо эмоций он сел рядом с ней на кровать. С диким криком она сорвалась с кровати и отползла к ближайшей стене, трясясь от страха. Близко, он был слишком близко. Как она могла так погрязнуть в своих мыслях, что не заметила, как он подошел? Опустим то, что он эльф. Как она могла так расслабиться! Она спать-то легла только потому, что организм не выдержал и вырубился!
Эльф сказал очень, очень мягко:
— Я ненавижу людей. Всегда ненавидел, сколько себя помню. Пустые создания без сердец и души. Я презираю их. Какую бы боль и страдания они не причиняли другим, все откликнется на их потомках. Если бы не моя клятва, я бы отрубил тебе голову прежде, чем ты успела вдохнуть.
Я ненавижу
тебя.
Некоторое время он сидел молча, словно бы раздумывая, а Дилан не могла остановить слезы. Ее губы дрожали. Почему он говорит это? Он считает, что нападение было ее собственной виной?
Дилан впилась ногтями в предплечья, пытаясь болью подавить эмоции в своей груди. Холодным синим взглядом она уставилась на эльфа, зная и ненавидя тот факт, что нос ее распух и покраснел, как и залитые слезами щеки, а сама она, как бы ни старалась, не может долго смотреть в эти злые золотые глаза. Дилан ненавидела это чувство. Она ненавидела свою уязвимость, а еще больше презирала то, что она выглядела такой. Почему он говорит ей это?
Не моя вина. Это не моя вина. Потом он сказал:
— У меня есть сестра-близнец, Нуала. Она — моя жизнь. Когда мы были детьми, мы были очень близки с нашей матерью, королевой Кетлен. Человеку вроде тебя, рожденному после времени магии и чудес, никогда не понять, какой она была, — на какой-то момент Нуада погрузился в воспоминания и начал говорить сам с собой. — Преисполненное величия, существо неземной красоты и завораживающего очарования. Волшебный народ прославлял мать за мудрость, хоть она была рода фоморов, а мы — детьми богини Дану. Веками она была лучшим советчиком моему отцу. В отличие от него, ее волосы были… Алыми, как кровь, рубины и гранаты, обернутые в изысканные шелка. Ее глаза сверкали подобно изумрудам днем, а ночью оборачивались чистым серебром. Ее кожа была как мрамор; она была похожа на алебастровую статую. Мать была так красива и так добра. Очень добра. Я… Моя сестра и я… Сильно ее любили. Однажды, более трех тысяч лет назад, мы гуляли в лесах Ренвила, все втроем. Мы думали, что находимся в безопасности, но тут на нас напали. Люди. Тринадцать человек. Волки в человеческом обличье. Они перебили нашу слабую охрану и осквернили мою мать. Они… — крепко сжатые кулаки эльфа заметно тряслись. — Они пользовались не только своими телами. Она дралась с ними, но ее не учили воевать, и их было слишком много. Но она все равно сражалась… Отчаянно сражалась, уберегая нас с сестрой. Мы бежали, но мы были просто детьми. Они нас поймали. Мать истекала кровью от того, что они сделали с ней. Они заставили смотреть, как оскверняли ее, а потом собирались убить нас. Меня и сестру спас тролль, проходивший мимо. Он напал и убил их всех. Вот почему я спас тебя, — мягко добавил он. — Я не позволю тому, что произошло с моей матерью, случиться снова с любой женщиной, будь она врагом или другом, смертной или бессмертной, эльфом или человеком. Я бы хотел, — сказал он низким голосом. — Успеть до того, как они успели причинить тебе боль. Ты — единственный человек, заставивший меня сожалеть. Единственный человек, — прошептал он. — Кому я должен. Подумай над этим.
Он поднялся и вернулся на свой стул, положил подбородок на кулак и решительно отвернулся от нее.
Дилан моргнула и задалась вопросом, действительно ли она вызывает у эльфа такое отвращение, когда он приближается к ней, ведь он даже начал беседовать, чтобы ей стало лучше. Почему он решил рассказать такую болезненную историю из своего прошлого? Очевидно, эльф старался что-то донести до нее, а она не поняла. Вздохнув, Дилан решала, что, видимо, никогда ничего не поймет, если у нее будет так ужасно чесаться кожа, а глаза гореть от слез. Дилан осторожно спросила:
— Ваши раны, сир… Как они?
Она чувствовала, что ей нужно хоть чем-то разбить молчание, хотя больше всего сейчас ей хотелось убежать и спрятаться в ванной и никогда оттуда не выходить. Рядом с водой ей всегда было спокойней.
— Все нормально, — его голос снова был тверд и холоден. Девушка почувствовала, словно ее с разбегу окунули в горный ручей в январе.
— Можно осмотреть? — мягко спросила Дилан.
Если сомневаешься, подумала она,
прибегай к медицине. Великолепная тема для разговора. Сарказм, к сожалению, так и остался в ее голове. Вытирая мокрые щеки, Дилан задумалась, сколько еще сможет сдерживать слезы, прежде чем они водопадами польются из ее глаз. Пара дней? Недель? Месяцев? Год или два в лучшем случае? Она сомневалась, что выдержит дольше.
Но над этим думала только часть ее разума. Основная доля ее сознания тщетно пыталась найти к эльфу подход, чтобы уговорить его, наконец, снять свою одежду и дать осмотреть раны. Он же просто уставился на Дилан своими бледно-желтыми глазами, словно стараясь взглядом пробурить ей дыру в черепе.
— Вы ведь не позволите, верно? — пробормотала она. Каким-то образом он смог покачать головой, не дергая ни мускулом. Вздохнув, она спросила: — В таком случае, можно ли мне принять ванну, Ваше Высочество?
Нетерпеливым движением руки он указал ей на дверь слева от камина — она решила, что там ванная комната. Узкие гравюры златовласых нимф, резвившихся в бассейне, украшали дверь комнаты. Дилан поглядела на эльфа, но тот больше не удостаивал ее взглядом. Отлично. Теперь он нервирует ее еще больше.
Злая, она медленно поднялась. Колени дрожали, суставы болели. Она подхватила клатч с неизменной коллекцией камней в нем и невероятно долго шла к двери, думала, как она управится там со всем сама. Безуспешно пытаясь привести мысли в порядок, она открыла расписанную золотом деревянную дверь и проскользнула в комнату.
Нуада подождал, пока Дилан тихо закроет за собой дверь, и тихо пробормотал себе под нос:
Свечи. Роза.
Полотенца. Одежда.
Вода, что жар и лунь,
Мыло и шампунь.
По какой-то неизвестной эльфу причине крэне и другим стихийные феи слушались глупых стишков. Они их в каком-то роде обожали за все эти простые и смешные рифмы, до которых способен додуматься даже ребенок. Стишки воздействовали на них словно заклятья. В основном все работало по принципу плацебо, но, раз волшебные существа выполняли поручения, его это устраивало. Он почувствовал крэне, саламандру и сильфу, привязанных к ванной комнате, и знал, что они смогут с легкостью выполнить его просьбы.
.
Зайдя в ванную, Дилан обнаружила, что ванна уже наполнена. Она была просто огромна, сделана с белого мрамора и украшена золотом и серебром, образовывающим рисунок в виде дерева. Рядом с ней стояла кадка из круглого красного камня; от поверхности воды поднимался пар. Белый туман пах розовыми лепестками. В маленьких уютных местечках по всей стене располагались свечи, низкие и широкие, цвета сумеречного неба. Их маленькие огоньки дрожали и колыхались на ветру, освещая комнату. Позади одной из свеч стояла плитка из слоновой кости в виде ракушки, в которой лежало мыло, и темно-зеленая бутылка, в которой, видимо, был шампунь, тоже пахнущий розами. За паром было практически ничего не видно, но Дилан заметила, что стена не ровная и сделана так, чтобы вода стекала по ней, создавая иллюзию водопада.
Осторожно раздевшись, Дилан положила кушак, сорочку и юбку на стул рядом с дверью и медленно зашла в воду, мысленно благодаря за горячий пар и приятные ощущения. Задержав дыхание, она нырнула, чувствуя себя такой невесомой и одинокой в воде.
Она хотела бы остаться тут навечно.
.
Нуада не имел ни малейшего понятия, что делать с этим человеком, поставившим его на колени со всем его чувством долга и честью. Дилан оказалась проблематичнее, чем он ожидал. В своем долгом изгнании эльф забыл, что женщины, над которыми надругались, становились пугливыми, параноидальными и зависимыми от воды. Человеческая женщина двигалась вокруг него, как трусливый зверь вроде тех, которые напали на нее. Она вздрагивала каждый раз, как он смотрел в ее сторону. Она была компетентна и преданна своему делу, но недостаточно внимательна (хотя, она же такая нервная…), раз не заметила, что ран на ней поубавилось после сна. Может, ему и нужно было такое примитивное лечение, навыки швеи Дилан, ее неуместно доброе к нему отношение и странное чувство уверенности в себе.
Но его пальцы скользнули за ворот сорочки и безошибочно нашли рану на плече, сморщенную и теплую от яда, который все еще был внутри. Он нащупал конец стежков, связывающих плоть.
Могла ли Дилан быть человеком? Она не двигалась, как они, не говорила, как они — по крайней мере, в большую часть времени. Никаких мерзких ругательств, никаких проклятий или богохульства. Единственное, что выдавало в ней человека — запах и черты лица. Этого было достаточно. Она была смертной, дочерью человека, Дитем Грязи. Но все же эта дочь Детей Грязи вылечила его раны, осторожно смыла кровь с его кожи, несмотря на то, что она очевидно боялась его.
В ней нет ни капли логики. Он был уверен в этом.
Так погруженный в раздумья, он не сразу услышал мягкое, убитое горем пение, доносящееся из ванной комнаты. Когда звуки достигли его, он вскочил на ноги прежде чем боль из рассеченной икры дала о себе знать. Эльф подошел к двери. Мелодия была фальшива и обрывиста, как и хриплый голос Дилан, но Нуада смог расслышать слова. Что-то… Про дитя. Дитя, чьи слезы кто-то всегда был готов высушить и утешал, когда была гроза. Глупые слова колыбельной.
Потом послышался тихий вздох и плеск. Пение прекратилось.
Нуаде казалось, что он ждет часами. Сидел за столом, глядя на пулевые ранения через тонкую льняную сорочку, смотрел, как песок мелкими кристаллами пересыпается вниз в песочных часах. Песок, белее, чем кости. Пока он смотрел, маленькие песочные часы сами перевернулись, отмеряя второй час после того, как пение прекратилось.
Он не хотел это признавать, но он начал беспокоиться за смертную. Его честь требовала оставить человека живой, пока она его лечит. Как долго смертная может находиться в воде? Она там, часом, не утонула? Бормоча себе под нос, он встал, желая узнать, чем она там занимается в ванной столько времени. Он не желал, чтобы она ленилась в его обители.
.
Дилан выдохнула в воду и посмотрела, как на поверхности лопаются пузырьки. Она почти улыбнулась. Эта ванна, похоже, окупала каждый час страданий. Она не знала, сколько может находиться здесь и сколько уже провела. Она была благодарна за то, что вода оставалась такой до приятного теплой.
Ее кожа, хотя она скребла ее до тех пор, пока она не заболела, блестела от чистоты, приобрела здоровый оттенок и пахла лилиями и розами. На коже не осталось крови, ни от нападавших, ни той, что могла выступить ночью. От этого она еще более расслабилась в ванне
Она вздохнула, откинувшись, чтобы каскад горячей воды из резного водопада залил ее волосы.
Дилан уже много лет не чувствовала себя такой расслабленной и защищенной, с тех пор, как уехала из дома дяди Теда и тете Нии в Нью-Джерси, окруженного лесами и долинами. Благодарная за мир вокруг, мерцание свечей и звук текущей по мрамору воды, она тускло улыбнулась и закрыла глаза, позволяя телу отдохнуть.
Безопасно. Тут было безопасно.
Дверь распахнулась.
