Увертюра

Старое письмо у распахнутого окна – часть первая. Весна 1863 года

Письмо она хранила в маленькой шкатулке из розового агата – вещица дорогая, какой певица Платонова позволить себе не могла. Ее она забрала из старого дома, когда уходила в Большую Жизнь, еще не зная, что ничего особенного в ней никогда не произойдет. Все, что могло произойти чудесного, давно свершилось, оставив по себе только легкий дурман воспоминаний – дурман потому, что подчас ей казалось, что ничего там не было. В ее прошлом. Тонкий профиль на фоне белоснежной занавески, чуть колыхавшейся на ветру из распахнутого окна, резко выделялся, освещаемый ярким солнцем. Платье серого бархата с белым кружевом и строгая прическа делали из нее вполне респектабельную молодую женщину, коей она себя давно не чувствовала. Особенно теперь, прижимая к груди шкатулку. Анна собиралась открыть ее. Впервые за долгие годы. Позволить себе эту роскошь прежде она не могла. Слишком было больно. Слишком было… дорого. И вот теперь она сидит в одиночестве, наконец, развязав узлы своего прошлого и своего настоящего. И готовясь впервые встретиться лицом к лицу с собой. В самом деле, ей никогда и никуда не уйти от себя и от той осени десять лет назад, когда все могло начаться, но оборвалось, так и не начавшись. Теперь же была весна. И было что-то большее, чем ее разбившиеся мечты. Бумага была разорвана. Поперек листа. На обороте расчерченный нотный лист. Если приглядеться – все еще можно разобрать написанное грифелем «Россини, «Вильгельм Телль», увертюра». Тогда она жила музыкой и верила, что чудеса случаются. С тех пор у нее не осталось ни веры, ни музыки. Первая причиняла боль. Последняя – более не вдохновляла. Она жила механически. И если раньше просто было оправдывать любые свои поступки и любые свои лишения тем, что все делается во имя высокой цели, то теперь все разрушилось, как карточный домик. Стоило увидеть единственную тень прошлого, чтобы понять – цели не существует. Существует одна только ускользающая жизнь. Что он писал? Здесь только половина текста. Анна всматривалась в строки, читая начало фразы и пытаясь понять, вспомнить, что было написано в ее окончании. «Милая, милая Анна,….. Отважившись написать вам,…. я не знаю, на что рассчитываю Вы замираете у окна, и я уже точно вижу… все сосредоточено в единственной точке, где навеки заключена целая жизнь… в одном вашем профиле, в одном вашем голосе. Как это странно, что мы почти не… знакомы с вами. Мне кажется, я знал вас всегда. Я почти уверен в том, что вы люби… те, а что нет. Я почти уверен в том, что ваши глаза следят за мной, когда я маячу.... под вашими окнами… ........." Ниже чернила были совсем стерты. Не осталось ничего. Господи, совсем ничего… Она захлебнулась почти в беззвучном рыдании. И тут же заставила себя замолчать. Виновата сама. Актриса! Актриса в жизни, актриса на сцене. Актриса в любви. Имя Анны Платоновой, оперной певицы, гремевшее в Петербурге вот уже семь лет, все еще не могли затмить имена более молодых актрис. Ледяная лилия – так прозвали ее за ее красоту и хрустальный голос. И вся ее жизнь представлялась одним любовным романом, в котором кипели страсти тогда, как лицо ее оставалось безмятежным и неувядающим. Кажется, ничего к ней не приставало. Любые грязные слухи скользили вдоль ее шелковых платьев, не оставляя следов. Впрочем, о том, что она была содержанкой, почти супругой графа Петра Воронцова, говорили не скрываясь. В том не было никакой тайны. А сам Воронцов, казалось, гордился тем, что этакую райскую птицу держал в клетке. В ином случае можно бы было ожидать того, что рано или поздно граф женится на своей пичуге – мало ли дворян сходили с ума. Но в последние месяцы сплетничали о том, что он вот-вот сделает предложение княжне Урусовой. И это был бы блестящий во всех смыслах союз. Теперь же на певицу смотрели с долей жалости и любопытства – кому перейдет эта красавица? Кто станет следующим покровителем? А она скользила равнодушным взглядом по лицам и улыбалась вежливо и даже наивно – было в ее чертах что-то невыразимо детское, что заставляло молчать, когда она показывалась в обществе. Впрочем, общество еще и наслаждалось ее талантом – ведь даже самые рьяные скептики называли его безоговорочным. И замирало, прислушиваясь к новым сплетням. Но Воронцов все медлил. А Ледяная Лилия все расцветала. А ведь была уже давно, давно не юна. Весной общество потрясла еще одна новость – в Петербург после долгого отсутствия вернулся барон Корф, герой Восточной войны. Его не видели уже несколько лет – едва завершилась крымская кампания, он после недолгого пребывания в Петербурге отправился за границу – лечить свои раны. И потерялся там на долгие годы. По правде сказать, о нем даже подзабыли, хотя прежде он наделал шуму – бретер, дуэлянт, он когда-то хладнокровно отправил на тот свет какого-то полковника, чьего имени уже и не вспомнить – из-за какой-то актрисы, которая ввиду давности лет тоже осталась без имени. После возвращения барон впервые показался на бале-маскараде у Потоцкого, где присутствовала и Ледяная Лилия. В какой-то момент они всенепременно должны были встретиться. И они встретились. Замерли на мгновение и проплыли друг мимо друга так, будто никогда прежде не были знакомы. Анна захлопнула крышку шкатулки. Дернула отчаянно занавеску. Надо жить дальше. Хоть как-то. Надо жить. И вдруг задохнулась, увидев взгляд с улицы, устремленный прямо в ее окно.

Пустая комната, забытая туфелька – часть первая. Весна 1856 года

Это была комната, в которой ее не было. Запах ее – был. Коробка с кружевом – была. Крошечная туфелька у стула, брошенная там совсем по-домашнему – лежала, позабытая и не нужная. А ее не было. Владимир Корф устало потер виски и оглянулся. Сложись все иначе тогда, перед войной, что бы теперь было с ним? Искал бы он так отчаянно то, чему не было имени? Чувствовал бы вину, огромную вину за все произошедшее? Понимая, что не виноват ни в чем. И никто не виноват. В завещании отца ясно говорилось о том, что этот дом по смерти перейдет во владение его сына. Неожиданно припомнив этот адрес, Владимир поднял документы и узнал, что этот самый дом достался отцу в счет невыплаченного господином Платоновым долга. - А барин-то старый преставился, даже и не узнавши, что дочка евоная на улице осталась, - пробормотала смутно знакомая старуха, отворившая Владимиру двери. - Как на улице? – сглотнув ком, подступивший к горлу, спросил Владимир. - А так. Барин в припадке помер, дохтур сказывал - сердце не выдюжило. Тут бумаги-то нашли, как завещание искать стали. Аннушка Платоновна наша два дня белугой ревела – в письмах извещался ейный батюшка, что коли до конца года долга не отдаст, то все барону перейдет. А у них и было-то всего энтот дом. Жили чуть не впроголодь. А дочку учили, все учителей музицирования ей нанимали. И то сказать, пела она сладко, голубушка. - Так и не отдали долга? – теперь он внимательно рассматривал светлые пятна на стенах. Вот оно – самое страшное напоминание о том, что в этом доме никого не осталось – когда-то, должно быть, там висели фотографические портреты и картины. - Да куда уж ей, сердечной. Вещи собрала да и ушла. Бог весть куда. С тех пор ее я не видала, – вздохнула старуха, и Владимир внезапно вспомнил ее имя – Грушенька. Так звала старуху Анна. Когда-то. Выхода не было. Его не могло быть. Он искал ее. Пусть все давно кончено, так и не начавшись. Пусть она никогда не любила его – как можно было теперь его полюбить? Но он должен был, обязан был ей помочь! Взамен ее отца, взамен своего отца. Взамен тех, кто поломали ее жизнь. Иначе все теряло смысл. Недели хватило, чтобы узнать, что теперь Анна Платонова служит в театре. - Вы? – побелевшими губами выдохнула Анна, едва увидев его высокую худую фигуру в военном мундире на пороге гримерной, которую она делила с другими девушками из хора, но в которой сейчас задержалась одна. - Я. – просто ответил он, кажется, еще более бледный, чем всегда – ранение в грудь все еще донимало его. Мгновение они стояли молча, сцепившись взглядами так, что не разорвать, не разодрать. Испуганные и обескураженные. Будто не было этих трех лет, разделивших их сильнее белой занавески на ее окне. Будто ничего не было. - Выйдите из гримерной немедленно, - прошипела вдруг она, - что о нас скажут? Он дернулся, как от удара. - Разве актрису должно волновать, что о ней скажут, когда в ее гримерной поклонник? В следующее мгновение в него полетела пудреница. Едва успев отшатнуться, Владимир зашелся кашлем такой силы, что Анна в ужасе бросилась к нему. - Сейчас, сейчас, - исступленно шептала она, наливая воду из графина в стакан и протягивая ему. Он отталкивал в сторону ее руку со стаканом и одновременно притягивал ее к себе. - Нет, ничего, ничего, - задыхаясь, шептал он, глядя в ее глаза так, будто в мире не было ничего, кроме этих глаз, и их он видел впервые – так близко. - Это ваше ранение, да? Это оттуда, да? - Вам не все равно? В следующее мгновение стакан летел в сторону, расплескивая воду, а он сминал ее губы в поцелуе. А она отталкивала его, пытаясь вырваться. Было что-то безумное, что-то неистовое в этом его поцелуе и в этом ее сопротивлении. Так, будто и поцелуй, и сопротивление были единым целым. Будто не было ни начала, ни конца им, будто они слились и растекались по их телам одним потоком – сбивающим с ног, опаляющим, заставляющим забыть себя, чувствуя только дыхания, только движение, только самую суть друг друга. Он отпустил ее. Она привалилась к стене и гневно дышала. После произошедшего глупо было спрашивать, что он может для нее сделать. И вместо этого Владимир сказал: - Если бы не эта чертова война, я бы еще тогда на тебе женился. - Не женились бы, - выдохнула Анна, - ваша семья… - Ты, в самом деле, считаешь, что я бы позволил семье вмешаться? – он приподнял бровь и невозмутимо скрестил руки на груди. - Я не знаю. Не хочу знать, что могло бы быть. Уходите, пожалуйста. - Зачем? - Затем, что такие, как вы, не женятся на таких, как я. - Это мы еще поглядим, - он шагнул к ней и снова заставил ее принять его поцелуй. Потом были недели сладкого ада. Он ходил на ее спектакли, где она играла третью фею в чертовом хоре. Засыпал цветами. Изображал из себя послушного поклонника ее таланта, хотя желал получить ее всю и немедленно. А она не желала подпускать его ближе. Она боялась всего – предать память своего отца, беспощадной молвы, их неравенства. Но более всего она боялась любви. Хотя уже тогда она знала, что никуда и никогда не денется от него. В один из душных майских дней, когда с неба сорвалась страшная гроза, он пришел к ней вымокший, отчаянно кашляющий и совершенно покорный, каким не бывал никогда. - Однажды ты все равно войдешь в мою жизнь, - прошептал он ей, - и ничего другого в этой жизни не останется. Оно будет неважным. Ненужным. Потому что единственным достаточным условием счастья будет одно лишь твое присутствие. - Но я не хочу заслонять тебе мир, - упрямо отвечала актриса. - Не заслонишь. Ты и есть мир. Все оборвалось спустя неделю после того, как Владимир Корф сделал очередное предложение актрисе Анне Платоновой и получил очередной отказ. Он застал ее с мужчиной.

Увертюра. Осень 1853 года.

- С ума сошел, Корф? – юнкер Репнин стоял под старой липой и озадаченно смотрел на лучшего друга, ловко взбирающегося по этой самой липе наверх. - Я просил подсадить, а не изображать из себя доктора Дюпре с его диагнозами, - пробурчал Корф, - спасибо за помощь. - Пожалуйста, - со смехом ответил Репнин, пожал плечами и направился прочь, в сумерки уходящего дня. Владимир же даже не взглянул ему вслед. Вот уже несколько месяцев как он был безоглядно влюблен. Влюблен в самое прекрасное создание на земле, чье имя он узнал только несколько дней назад. В конце августа он стоял под этими самыми окнами и слушал ее волшебный голос. Она разучивала какой-то романс. Видимо, с учителем, потому что иногда пение прерывалось, и появлялся другой голос – довольно безликий, неинтересный. Он сам не помнил, как оказался на этой улице. Единственное, что знал – он околдован. Околдован этим голосом и не может уйти никуда, потому что идти больше некуда. Потом он увидел ее сквозь занавеску окна. Изящный профиль мелькнул неожиданно, он разглядел золотой локон и длинную шею. И более, кажется, ничего. Юнкер Корф просто стоял под ее окнами, сжимая в руках коробку конфет, что должна была смягчить обиды Лизхен Долгорукой, которую принято было считать его невестой. И понимал, что никаких конфет ей не понесет. Потому что отныне вся его жизнь принадлежит одной только сладкоголосой фее за занавеской. Они не были представлены. Иногда Владимир встречал ее на улице возле этого дома, что отныне непреодолимо притягивал его, и удивлялся – они жили так близко, а он ничего не знал об этой семье. - Грушенька, гляди какая птичка! – воскликнула она однажды, чуть подпрыгнув на месте, не обратив внимания, что лента на капоре вот-вот развяжется. – Совсем скоро она улетит в теплые края. Юнкер Корф был совсем близко – всего в нескольких шагах от нее. И думал только о том, чтобы разглядеть ее получше. - Капор-то поправьте, Аннушка Платоновна, - проворчала старуха, - еще застудитесь. Вы-то не птичка, вы тут остаетесь, а батюшка ваш меня заругает, коли хворь с вами приключится! Аннушка. Ей невероятно подходило это нежное имя. Она вся была такая – нежная, тонкая, почти воздушная. С наивными, детскими чертами. Сколько ей могло быть? Не более семнадцати – так решил Корф. Следующим его решением было жениться на ней во что бы то ни стало. Но они даже не были представлены! Спустя несколько дней он знал довольно, чтобы понимать, что отец от этого брака не придет в восторг. Отец Анны, господин Платонов, не имел почти никакого состояния. Более двадцати лет назад его имя обошли в завещании отца из-за того, что он женился на вольноотпущенной Марфе Авдеевой. Небольшое состояние, оставленное ему матерью, он довольно бездарно промотал. Теперь же семья едва сводила концы с концами. И понимание того, что Аннушка – дочь бывшей крепостной, приводило юнкера Корфа если не в ужас, то в уныние – точно. Впрочем, что такое уныние, когда тебе всего двадцать лет? И вот он, юный барон, в сумерках карабкается по дереву, чтобы заглянуть на второй этаж, где располагалась ее девичья комнатка с белоснежным тюлем на окне. Она заметила его не сразу. Читала книгу у подсвечника. В очаровательном чепце и ночной сорочке. Сперва шевельнулось пламя свечи. Ветер коснулся ее кожи. И Анна подумала, что следует непременно затворить окно – ночи были холодными, октябрьскими. А голос следовало беречь от простуд. Встала и подошла к занавеске. И лишь тогда увидела мужской силуэт за окном – он стоял на крыше эркера прямо перед ней. Увидела и… узнала. Анна совершенно точно видела этого молодого человека прежде. Он так часто стоял под самыми ее окнами, что она не могла его не запомнить. Анна замерла на месте, глядя прямо на него. А он – глядя на нее. Потом она зажмурилась. Ветер шевельнул вновь белоснежный тюль. И она услышала тихое движение по эркеру куда-то вниз. Когда она открыла глаза, на подоконнике лежало письмо и желтая роза. Анна глубоко вздохнула и осмелилась взять в руки письмо. Оно было написано на обороте нотного листа. В тишине раздался негромкий счастливый смех. Более письма ее позабавило то, что подарок вышел весьма полезным – во всяком случае, здесь можно выписать нотные знаки. Хоть увертюру из оперы Россини! Более они не виделись. Спустя неделю Владимир Корф отбыл в Крым – на войну. Спустя два месяца скончался папенька, и все ее имущество перешло в собственность отца человека, имя которого она знала из письма.

Пустая комната, забытая туфелька – часть вторая. Лето 1856 года.

Голова полковника Ветрова откинулась назад, а сам он рухнул на землю. К нему метнулся доктор, но было уже поздно. Корф не смотрел туда, где из раны над виском тонкой струйкой стекала кровь полковника. Ему довольно было знать, что полковник ранен смертельно. Все было кончено. Владимир перевел взгляд на Репнина. Смертельно бледный, тот, будто рыба, глотал воздух. - Ты что наделал, олух? – глухо спросил князь. - А разве не для этого мы здесь собрались? Все честно, - голос барона Корфа звучал равнодушно, но за ним, все же, скрывался холодный гнев. Тот самый, что толкал поручика на безумные поступки. Последние дни пробегали перед глазами стремительной чередой. И, кажется, впервые он, наконец, мог оценить все хладнокровно. С Ветровым он был знаком по Восточной войне. Вместе они сражались под Евпаторией – в артиллерии. Давно, но не слишком счастливо женатый, Ветров, все же, всегда был охоч до юбок. Особую страсть он питал к актеркам. Анна была актеркой. Восхитительно красивой актеркой. Владимир помнил, как после спектакля привычно уже отправился за кулисы, как прошел узким коридором, как без стука толкнул дверь гримерной. Теперь у Анны была отдельная гримерная. Она не стала еще примой. Но ее талант был уже замечен директором театра. И, наконец, она получила первую большую, хоть и не главную, роль. Дверь со скрипом отворилась. И перед глазами Корфа предстала омерзительная картина. Ее тело, распластанное по кушетке – платье в беспорядке, волосы… волосы растрепаны. Ветров, нависший над ней. И тихий стон – наслаждения или муки? Ее стон? Корф резко хлопнул дверью и бросился прочь. Вернулся через минуту. Ворвался в гримерку снова. Не глядя на Анну, замершую на проклятой кушетке, швырнул в лицо сопернику перчатку. - Что вы делаете? – всхлипнула она. Но он уже не слушал. - Корф! Из-за грязной юбки? – ошарашенно проговорил вставший в полный рост Ветров. И получил удар в скулу. - Я пришлю своих секундантов нынче же! – прорычал Владимир и вновь вылетел прочь, задыхаясь, боясь, что сорвется на кашель при них. При ней. Потом замелькало. Полковник отклонил первый вызов. Ввиду того, что был выше по званию и не собирался стреляться с поручиком. Повторный вызов. Прямо в театре. При сотнях свидетелей. На глазах госпожи Платоновой, замершей на сцене. Поединок. Гибель полковника. Никто не смог бы доказать того, что имела место именно дуэль. Все было устроено, как несчастный случай. Но вместе с тем начальство все прекрасно понимало. Корф подал в отставку, сославшись на скверное после ранения здоровье. Его последняя встреча с Анной была в июле. Он пришел в комнатку, которую она снимала в доходном доме. Бедную, какую могла позволить себе начинающая актриса, не имевшая покровителя. И на мгновение ему показалось, что все это уже было – стул, туфелька, фотографические портреты отца и матери на стене. Анна стояла перед ним бледная. С опущенными плечами. Под глазами пролегли тени. Он все еще не верил, что потерял ее. Но она была так далека. Так бесконечно далека, как никогда не была за все это долгое время. Даже когда он был на войне. - Вы не были нужны мне прежде. Теперь – подавно, - хрипло проговорила Анна. Все-таки сорвала голос. Рыдала всю последнюю неделю. Сперва – оттого, что боялась за него. Потом – потому что поняла, как мало значила для него все это время – он сам все рассудил, не удосужившись спросить ее мнения. Судил о ней, как о падшей женщине, лишь оттого, что стал свидетелем сцены, значения которой не знал – и даже не задумывался о том, что она стала ее участницей против своей воли. Она поняла это в тот самый момент, когда он устроил представление из вызова на дуэль – на ее глазах. Какое счастье, господи, какое счастье, что она не дала согласия на брак и не призналась ему в своих чувствах. - Кто был нужен? – упрямо отбросив в сторону челку, спросил Владимир. – Ветров? - Отношения актрисы с ее поклонниками вас, господин барон, не касаются. Дернулся, будто она ударила его. Будто влепила пощечину. Но она ни минуты не выдала своего гнева. Стояла далекая, чужая. Не принимавшая ни извинений, ни объяснений. Впрочем, до последнего он еще не скатился. - В таком случае, желаю вам счастья, - манерно проговорил он и галантно поклонился – так галантно, как только мог. Будто не ныла рана в груди. Будто не было привкуса крови во рту. Будто ничего не произошло. Когда он ушел, Анна долго еще стояла, замерев перед окном. А потом с какой-то отчаянной злостью бросилась к шкатулке розового агата, в которой хранила свои маленькие реликвии. Его письмо и засушенную желтую розу. Господи, да разве дарят желтые цветы? Говорят ведь, к разлуке! Рванула нотный лист за край, разрывая ровно пополам. Так, как было разорвано ее собственное сердце. Запалила свечу. Хладнокровно сожгла одну половинку листка. Для второй хладнокровия не осталось совсем. Так и замерла, рыдая над тем его старинным признанием. Вскоре в театре за ее спиной обсуждали весть о том, что молодой Корф уехал в Тоскану – залечивать старые раны. Еще через полгода Анна сыграла первую свою главную роль. Тогда же в ее жизни появился граф Петр Воронцов.

Старое письмо у распахнутого окна – часть вторая. Весна 1863 года.

- Можете поздравить меня, господа! – Воронцов приподнял бокал, глядя в лица друзей. – Женюсь! Давеча решил просить руки. - Поздравляю, - пьяным голосом проговорил Репнин, - осталось выяснить – кто невеста. - Как же? Я не сказал? Княжна Урусова, конечно, - икнув, ответил граф, не особенно скрывая досаду в голосе. - Что значит «конечно»? А я все ждал, что любовь преодолеет все, и ты таки женишься на Ледяной Лилии, - разочарованно протянул Репнин. - А кто у нас Лилия? – подал голос барон Корф, рассматривая дуэльный пистолет. - Анна Платонова, - мечтательно ответил Репнин, - оперная прима… Нынче поет Матильду из «Вильгельма Телля». - Я бы и женился, - бросил Воронцов, - я ведь ей предложение два раза в год делаю, она все противится. А третьего дня разорвала наш роман. - Как ветрены актрисы. Даже те, что похожи на ангелов, - процедил сквозь зубы барон. - Брось пистолет, болван, еще пристрелишь кого спьяну, - проворчал Репнин. - Кто угодно, но не она, - отозвался Воронцов, - вернула все мои подарки, живет теперь в меблированных комнатах,рассудком повредилась, не иначе. Как подменили ее после бала у Потоцкого. - И с чего это вздумалось ей? - Говорит, натворила много ошибок. Дескать, время пришло исправлять! А впрочем… Я ведь всегда знал, что она меня не любила. Пистолет таки выстрелил. Барон Корф стоял у раскрытого окна и целился в ветку на липе. Спустил курок. Самый кончик ветки с зелеными лепестками отлетел в сторону. От неожиданности Воронцов и Репнин вздрогнули. - Совсем сдурел? – прорычал Репнин. - Давно, - ответил мрачно Владимир. Ночь не сомкнул глаза, заставляя себя вынимать из памяти то болезненное прошлое, от которого бежал столько лет. И думал ведь, что сбежал. До того мгновения, как увидел ее у Потоцкого. Она стала лучше прежнего. И она была такой бесконечно далекой. Первым порывом было броситься на колени, целовать подол ее платья. Но она так явно дала понять, что не хочет быть узнанной. Да как же ее не узнать? В любой маске, в любом платье, в любой роли – будет она. Она, никогда его не любившая. Но что-то в нем не давало ему принять этого. Что-то в нем противилось пониманию. Все эти годы теплилась в нем надежда, что для нее он значит немного больше всех прочих мужчин. И вот она прорвалась наружу, заполняя все его существо. Эта женщина с холодными глазами замерла напротив него на балу. И прошла мимо. Как замер и он. И прошел мимо. Господи, о каких ошибках она говорила Воронцову? Не об этом ли? Утром он просто отправился к тому дому, который когда-то принадлежал ее семье, а потом ему. Он продал его при первой возможности, чтобы не вспоминать. Но если уж пускать в себя прошлое, то именно там. Утро было прохладным, свежим. Деревья едва начинали покрываться листвой. И старая липа, раскинувшаяся напротив ворот, казалась по-весеннему юной. Владимир поднял глаза к эркеру, над которым когда-то находилась ее девичья комнатка. И замер. В окне дернулся белоснежный тюль. Он ясно увидел изящный профиль сквозь занавеску. И золото волос, сверкнувших под солнцем. Сердце забилось часто-часто. И уже совсем было забытый кашель, который он залечил в Тоскане, снова рвался наружу из груди. Она здесь! Здесь! Это ли не ответ, черт подери? Барон Корф так и остался стоять под липой, не в силах решить, вскарабкаться ли вновь, как десять лет назад, по дереву к эркеру, или, как то полагается приличному человеку, позвонить в дверь, когда сама дверь неожиданно распахнулась, а навстречу ему выбежала самая удивительная женщина на земле. Строго одетая в серое платье из тяжелого бархата со сложным кружевом, решительно не шедшим ей, с прической, прибавлявшей ей лет пять. И неожиданно взволнованным лицом – совсем еще детским, каким он помнил его в те годы, когда был юнкером. - Вы? – выдохнула она, совсем как семь лет назад в убогой гримерной. - Я. – ответил он ей, как тогда. И вдруг она сама – сама! – обхватила руками его за шею, прильнула к нему всем телом. И он поймал ее ищущие губы своим твердым упрямым ртом. И все равно, что улица оживала. Все равно, что начинали появляться прохожие. Все равно. Когда она сама пришла к нему. Анна отстранилась, схватила его за руку и увлекла за собой дом. Лестница вела почти под самую крышу. Маленькая комнатка, где он был лишь единожды, бесконечно давно, будто бы в прошлой жизни – вырвав у судьбы ту короткую встречу в сумерках, хотя знал, что не должен был этого делать. Теперь комната была другая. И одновременно та же самая. Как и они были другие. И все-таки те же – он двадцатилетний юнкер с коробкой конфет, она семнадцатилетняя барышня в капоре с развязавшейся лентой. - Ты здесь живешь? – спросил он хрипло, чувствуя, как кружится голова от одного ее запаха – сладкого, травянисто-медового. - Это странно – снимать комнату в доме, который когда-то принадлежал мне, - нежная улыбка на ее губах. - Ты любишь меня? – безо всякого перехода. - А ты? – живо раздалось в ответ. Ее взгляд – такой же ищущий, как там, на улице, ищущими были губы. - Я писал тебе, что люблю. - Десять лет назад. - Я не меняю своего мнения, - снисходительно произнес он, будто объяснял прописную истину, - если я однажды сообщил, что не мыслю своей жизни без тебя, стало быть, и через десять лет это останется по-прежнему. - Ты тогда еще знал это? – изумленно шепнула она, чувствуя, как по щекам катятся слезы, которых она не хотела. – И мне не сказал? - В те времена мы еще не разговаривали, - засмеялся он, привлекая ее к себе, - ты так и не ответила. Ты любишь меня? - Я не знаю, как это называется. Но я без тебя не живу. - Тогда, может быть, у нас все же что-нибудь да получится. Конец.