***
— Той осенью я обещал себе сделать две вещи: признаться тебе в любви и сфотографировать то дерево у себя во дворе. Я постоянно откладывал эти дела на потом: то ли спешил... то ли просто боялся, постоянно искал оправдания и обещал, что обязательно не струшу завтра. Завтра, завтра, завтра. Я все время думал, что завтра я точно сделаю это. Думал, что завтра у меня есть. Но вся суть была в том, что никакого завтра не существовало и не существует до сих пор. Каждый день сегодня. Таким образом, фраза: "Я обязательно сделаю это завтра", — скорее звучала, как: "Я обязательно сделаю это никогда". И вот, однажды, выйдя из дома, я увидел, что на дереве не осталось ни одного листочка. Я так и не успел его сфотографировать... и признаться в любви тебе, Джун, я тоже не успел, потому что я отпал от тебя, как листья с дерева под моим окном, или, скорее, ты отпал от меня... Листья сначала лежали под деревом, а потом ветер разнес их куда-то... так и нас с тобой ветер разнес кого куда. И все, о чем мы мечтали, улетело по ветру. Ветер украл это у нас... По крайней мере, у меня, — Юнги поднял глаза на парня, сидящего напротив, за толстым стеклом, связывающая их голоса, трубка в руке уже согрелась от ладоней заключенного в оранжевом комбинезоне, который висел на парне, как мешок, и как-то странно шел ему. Он был красивый, хоть и замученный, и глаза были какие-то красноватые. Заплаканные. И юноша, кажется, больше не стыдился этого. Такой бледный... как всегда. Намджун всегда любил разглядывать его бледную кожу. Интересно, она все еще такая же нежная на ощупь? Все время, пока блондин говорил в телефонную трубку по ту сторону толстого стекла, Намджун смотрел ему в лицо, рассматривал покусанные губы... только вот не Чимином, как того безумно бы хотел Юнги, а им самим, каждую ночь и день напролет. Как же все глупо. Вся страна радуется, по телику то и дело, что крутят новости про то, что наконец-то пойман легендарный вор "Шуга", который принес столько бед, и про предателя-полицейского Пак Чимина, который оказался его напарником, тоже говорят. Все так радуются, только эти люди... умирают каждое утро, когда просыпаются в камерах не рядом, с каждым днем, что приближает их к смерти. Их утро начинается со смерти. И Юнги разговаривает с брюнетом через тонкую стену, а охрана постоянно бьет их за это. Но... только так они могут жить. Они изредка видятся, когда их выводят из камер в душ, или когда выводят драить полы. Только они по разные стороны такого, как на зло, длинного коридора. Постоянно получают за то, что перекрикиваются и пересматриваются и, конечно же, отказываются работать. Дубинкой по телу уже такое родное ощущение. Такое же родное, как и тихие всхлипы Чимина за стеной. Намджун смотрит на блондина и видит всю его тюремную жизнь. Как Юнги бесит, что он не Юнги, а заключенный номер десять шестнадцать. А Чимин не Чимин, а заключенный номер десять семнадцать. И как его бесят отдельные камеры для смертников... которые, слава Богу, рядом... но было бы лучше, если бы такая камера была одна... или чтобы ее и вовсе не существовало. — Дерево на следующий год снова покроется листьями, и у него будет целый сезон жизни. У нас тоже могут вырасти новые листья, — произносит Намджун, отчего Юнги хрипло смеется... совсем не весело. — Не могут, — поджимает губы блондин и смотрит русому парню прямо в глаза через преграду. — Ни тебе, ни мне это больше не нужно, — он перекладывает трубку из одной руки в другую. — А еще у меня больше нет сезонов жизни... это мой последний, ты ведь знаешь. — Вот к чему тебя это привело... — все-таки сказал Намджун, — если бы ты тогда не ушел, когда я просил... — Я больше не буду об этом жалеть, — перебивает Джуна блондин. — Я тебя простил... и ты меня прости, — Намджун пододвигается ближе к стеклу и прислоняется к нему лбом. В это время загорается красная кнопочка и издает противный звук. — Время окончено, — отчеканивает полицейский, стоящий в дальнем углу комнаты, возле двери, и делает аккуратные шаги к блондину, который сжимает трубку в руках еще сильнее. — Мы навряд ли увидимся снова, Мы не скажем друг другу "привет". Не подарим друг другу ни слова. Друг для друга нас больше нет, — успел произнести Юнги пред тем, как к нему подошел полицейский. Когда мужчина в форме стал отнимать у него трубку, блондин хотел было продолжить, но его перебил голос в трубке. — Спасибо за жизнь, — улыбнулся Джун. — Что? Откуда ты знаешь, — только и смог произнести ошарашенный блондин, и из его ладоней выхватили трубку. Когда на него надевали наручники, он все еще сидел на стуле и смотрел на Намджуна, который тоже смотрел на него и улыбался, ямочки на щеках... при виде их хотелось тоже улыбнуться. "Отвали, прошлое", — Приказывал Юнги. Заключенного номер десять шестнадцать взяли за плечи, подняли и подтолкнули в сторону выхода, но он все еще смотрел на друга через плечо и, только выходя из комнаты, ему удалось улыбнуться. Юнги увели, и последнее, что он запомнил в Намджуне, — его проницательность и улыбку. А Намджун запомнил, что он идиот, а еще запомнил эту встречу, потому что она была последней. — Я осенью о тебе вспомню, ведь осенью ты у меня еще был, — прошептал русоволосый парень и поднялся со стула, посмотрел еще раз на место, где недавно восседал его друг, на трубку, которая валялась на столе... его голос... как же он хотел его запомнить. И его лицо, и этот его стих. Поэтому из тюрьмы он сразу же поехал на площадь, где они тогда выступали, и попросил запись того концерта, который снимали на видео. Он будет смотреть его чуть ли не каждый вечер.***
"Сны, в которых я умираю, стали сниться мне под утро. Поэтому с пробуждения я кричу. Скоро мой голос сядет, но зачем же он мне еще нужен, как не для того, чтобы кричать во сне, который снова превратится в чертову реальность. Даже не верится, что когда-то я пел. И мой голос казался совершенно другим, живым что ли. Только вот сейчас все, что когда-то было, вмиг исчезло, и в прошлом не осталось ничего, кроме пары фраз. "Эй, может, научишь меня, как ты это делаешь? Давай будем вместе?" — тогда... что, если бы я так и не встретил его тогда и... в ту ночь, когда прицепил к его пайте жучок... что, если бы ничего этого не было? Если бы я никогда не видел его улыбки и не чувствовал его объятий, продолжал бы жить так, как жил? Что ж, думаю, я бы не хотел так жить. "Мне кажется, мы подружимся", — подружились, блин, так, что аж дышать друг без друга не можем. Но никто не собирался жалеть об этой встрече, потому что это было самым прекрасным моментом в жизни. Пусть даже счастье длилось убийственно мало, но это того стоило. Это стоило того, чтобы умереть... Это стоило смертной казни. Все, что когда-то было, исчезло... существовала только тюрьма и... Юнги за стеной. Через стену слышу тихое: — Чимин-и, это просто сон. И я пару раз чертыхаюсь, потому что это, черт возьми, не так...". Сколько уже времени прошло с того времени, как их переселили в тюрьму, в камеры для смертников, которые пустовали уже очень долгие годы? Наверное, не так много, как им казалось, но это не имело никакого смысла. Только вот их смертная казнь уже давно началась, с того момента, как их привезли в тюрьму и посадили в разные камеры. И смерть показалось не такой страшной, как разлука. Хотелось жить лишь в те моменты, когда удавалось увидеться, не важно, на сколько секунд, но... так хотелось жить, когда они виделись. Хотелось убежать от всего вместе, за руки, и быть счастливыми, но, когда они возвращались в камеры, понимали, что это невозможно. Да, лучше умереть, чем так жить, жить, зная, что никогда не сможешь почувствовать тепло родного тела и поцелуи... никогда больше не сможешь заснуть с ним на одной кровати и сходить на... первое свидание. Лучше умереть прямо сейчас, потому что нет смысла в такой жизни. Все-таки отлично, что они оба приговорены к смертной казни. Потому что, если бы приговорили одного, а другого запрятали бы в тюрьме на пожизненное... вот это было бы действительно ужасно. Умирать на самом деле было не страшно... пока что, страшно было увидеться и захотеть жить... опять. Страшно было умирать с мыслью о том, что могло быть иначе, что... это конец... вот это было до дрожи страшно. Страшно было не увидеться еще хотя бы раз и... увидеться тоже было страшно. Они не жизнь теряют, а друг друга. Вот, что было страшно. Они больше никогда не... Жизнь закончилась, и их мимолетное счастье тоже. Они исчезнут, и им больше никогда не быть счастливыми. Страшно... Черт. И ведь ничего уже не изменить. И если бы им предложили прожить жизнь заново, дали бы такой шанс, только с условием, что раздельно, тогда бы они все равно упрямо следовали друг за другом, потому что жизнь Юнги без Чимина — и, наоборот — намного страшнее смерти.***
— К тебе тоже пришли, — сообщил полицейский, открывающий камеру Чимина. "Зачем?" — промелькнуло в голове брюнета. И ничего странного в этом вопросе не было. Он просто не хотел, чтобы его кто-то навещал, иначе будет еще больнее. Не хотел, чтобы кто-то видел, как он проиграл и как... смирился с этим. Не хотел, чтобы его запомнили таким: синяки под глазами, растрепанные волосы, осунувшиеся плечи и заплаканные глаза. Замученное лицо и слишком похудевшее тело. А еще голос... слишком чужой. Это не голос Чимина. Это голос парня, который сдался. — Привет, — проговорил начальник Ким в трубку. — Зачем вы пришли? — Чимин обхватил трубку разбитыми руками, потому что каждый вечер он пытался проломить кулаками стену, которая не пускает его к Юнги, который за стеной вздрагивал каждый раз, как слышал удар и стон брюнета. — Не хочешь меня видеть? — испугался мужчина, подумав, что Чимин во всем винит его. — Не хочу, чтобы меня видели вы, — он поднял на начальника глаза, и его взгляд был слишком пустым и померкшим. В его глазах больше не тлела ни одна искра и огонь было больше не зажечь. — Почему? — Не понимаете? — приподнял брови Чимин. А Ким отлично все понимал. И сам не знал, зачем пришел, только хуже ведь будет. Этот мальчишка будет сниться ему каждую ночь и... умолять о помощи, а все, на что будет способен начальник Ким, — это проснуться в холодном поту, побрести призраком на кухню, налить себе в стакан воды, а потом чего покрепче, и выпить... закричать и разбить стакан об стену. Все. На этом все. Больше ничего. И возвращаться в кровать не захочется, потому что сон станет невыносим, ведь Чимин оттуда будет смотреть на него вот так, как сейчас. Но, даже зная это, начальник Ким бегал глазами по лицу брюнета и не хотел отводить глаз. Это будет его наказанием. Наказанием за разрушенные жизни. Он и не захочет жить спокойно и нормально после того, как брюнет умрет. Потому что это будет нечестно... он ведь не достоин. — У тебя скоро день рождения. — Можете не дарить мне подарок, — усмехается парень. — Уверен? — А что, хотите подарить мне билеты на концерт? Или, может, галстук? Простите, но это будет бесполезно, хотя, если захотите, я надену галстук на казнь. — Перестань, — просит Ким, который, кажется, тоже обессилен. — Я могу... передать от тебя что-то Юнги, — сердце Чимина сжалось. — Поцелуете его от меня? — Говорю же, перестань! — не выдерживает мужчина. — Хватит себя так вести! — А как мне себя вести!? Как мне себя, черт возьми, вести, зная, что скоро подохну... и я, и Юнги! Как? Вы знаете? Если да, то, пожалуйста, расскажите мне, потому что я понятия не имею, — голос Пака дрожит, а в глазах собираются слезы, размывая точность картинки. Он вообще-то не собирался плакать, но и умирать он тоже не собирался. Всё всегда получается наоборот. — Прости... — Я хотел бы, чтобы сейчас передо мной сидели не вы, а он. И в тоже время не хотел бы, — облизал Чимин губы и подпер голову ладонью с разбитыми костяшками. — И за это прости... — Вот видите, то, чего я хочу, вы мне дать не в силах. Поэтому, мой вам совет, перестаньте извиняться и живите. Потому что потом будет поздно, — начальник Ким прикрыл глаза. — Я хочу, чтобы вы жили... — А ты? — открыл глаза мужчина. — А я... — Время вышло. Заключенный десять семнадцать, положите трубку и пройдите к двери, — перебил брюнета полицейский. — А я заключенный десять семнадцать, — улыбнулся Чимин и поднялся. — Стой! — крикнул Ким в трубку, но Чимин его уже не слышал. — Но ведь твой день рождения завтра! — походка брюнета больше не была такой уверенной, он шаркал ногами по полу и не смотрел по сторонам. У двери он и не собирался оборачиваться, но почему-то обернулся. Ведь он не хотел, чтобы начальник Ким запомнил его таким ничтожным. Именно поэтому он обернулся к что-то кричащему мужчине, улыбнулся и выставил два пальца английской буквой "V", и замерший на месте Ким запомнил Чимина именно таким.***
— Ах ты ж, сука! Иди сюда, я быстро надеру тебе зад! — послышался хриплый крик из какой-то камеры, которую полицейский и Чимин уже прошли. — Стой здесь, я сейчас, — лениво кинул в сторону Чимина полицейский, сопровождающий парня до камеры, и быстро пошел туда, откуда доносился шум. Чимин сначала действительно стоял, что было его огромнейшей ошибкой, но затем... сердце сильно кольнуло в груди и что-то прокричало ему в ухо: "Болван, беги!" — наверное, это был он сам. — Что здесь происходит!? — крикнул полицейский, подойдя к камере, где буянили, и достал ключи. А Чимин обернулся, бросил на него торопливый взгляд и, резко обернувшись обратно, сорвался с места. "Ну же, быстрее! Быстрее!" — подгонял он самого себя, а дыхание уже успело сорваться. Пол был скользкий, кажется, недавно вымытый и поэтому Чимин пару раз чуть не упал, но это не могло его заставить бежать медленнее, но могло нагнать на него воспоминания... так некстати. Их первый поцелуй, если не считать того, после которого Юнги ударил Чимина, их первый и настоящий поцелуй произошел на мокром полу. И он был таким же мокрым... поцелуй. Только вот пол был холодный, а губы были горячие, обжигающие, сжигающие дотла губы другого, без боли. Когда они тогда целовались, было ощущение, что они гуляют по кратеру вулкана, который вот-вот начнет извергаться, и от этого чувства усиливались вдвойне. Оба понимали, что нужно бежать, но разрывать поцелуй никому не хотелось и никто не мог остановиться. На самом деле они сами были вулканами, внутри них было миллионы литров лавы из желания, страсти, чувств и эмоций, которые норовили вырваться в любой момент. Шутить в тот момент было опасно, но они и не шутили, каждый был запредельно серьёзен. И это было волшебно... волшебно, черт возьми! Тогда оба парня сразу поняли, что это начало чего-то большего, сводящего с ума и поглощающего с головой. Юноши поняли, что об этом не удастся просто забыть, сделать вид, что ничего не было или избегать друг друга, все это было бы слишком просто, поэтому они еще тогда пообещали себе, что этот поцелуй не последний... именно с этим парнем. Потому что, поцеловавшись, они словно поставили свою подпись на документ, который отдает тебя во владение другому человеку, теперь у тебя есть хозяин, ведь ты сам продал себя в рабство и совсем не против этого. Крепостное право было отменено в тысяча восемьсот шестьдесят первом году, но... они были не прочь продать себя друг другу в рабство. Им обоим одновременно хотелось прислуживать и обладать. Каждый из парней понял это, и уже тогда этому было невозможно сопротивляться. "Стоп!" — приказал парень своим ногам и свернул направо: туда, где свет ламп был не таким ярким и коридор был не таким длинным. Железная дверь, к которой он подошел, была наполовину сделана как обычные двери в обычных тюремных камерах, а на половину закрытая, только снизу ее можно было открыть, чтобы передать еду или что-то еще. Подбежав к ней вплотную, брюнет забегал глазами по камере. — Юнги! — позвал он человека сидящего в дальнем правом углу камеры. Облокотившись головой и всем телом о холодную стенку и обхватив ноги руками, он, видимо, ждал смерти и человека, который должен быть в соседней камере, но коим-то чертом оказался возле его двери. Иллюзия. Блондин сначала не понял, откуда доносится такой знакомый голос, поэтому сильнее прижался ухом к стене. — Юнги-я, я, черт возьми, здесь! — торопливо прокричал Чимин и ударил ногой в дверь, отчего блондин быстро обернулся и подскочил с места, его глаза блеснули, как только он увидел брюнета. Юноша сорвался с места, и расстояние от угла, в котором он сидел, до двери показалось ему чертовски большим. — Чимин, — выдохнул блондин, схватившись руками за прутья решетки сверху. — Как ты здесь оказался? — забегал Юнги глазами по лицу брюнета. — Тихо, — замотал головой Пак, — быстрее, поцелуй меня, — попросил Чимин и прислонил лицо к толстым прутьям, которые обожгли холодом его разгоряченные щеки. Расстояния между прутьями было достаточно, чтобы губы парней прикоснулись и подарили им глоток жизни. Такой короткий глоток утопленника. Слишком мало. Еще. "Хочу еще", — вертелась одна и та же мысль в голове у парней. Еще, еще, еще! — Где эта тварь!? — послышалось эхо полицейского, который видимо, заметил пропажу заключенного десять семнадцать, и по всей тюрьме раздалась сирена, которую включают, когда кто-то пытается сбегать. Хотели бы парни, чтобы эта сирена провожала их криками, когда они действительно сбегут отсюда так далеко... так далеко, что их и никогда не смогут догнать. Но они все еще стоят здесь... и то, что они целуются, уже было крышей, которая скоро, совсем скоро обрушится и, раз уж на то пошло, лучше бы на них. Тогда они бы умерли рядом, и последнее, что каждый из них помнил бы, – этот поцелуй и это тепло, дыхание и лица друг друга. Так хоть и труднее умирать, но, наверное, не так больно получилось бы. Хотя все это ложь. Наглая, стервозная ложь – младшая дочь жизни. Правда только в этом поцелуе, который, как назло, прерывает охранник, схвативший брюнета за тюремную футболку и оттянувший его от таких желанных губ. Удар... и даже он не может заставить Чимина оторвать взгляда от блондина. Снова металлический вкус крови на губах? Наплевать. Теперь уже на все наплевать. Им кажется, что они готовы умереть прямо сейчас. Все, что сейчас произошло, стало походить на какую-то подготовку, на прощание, на... последнюю встречу. Им почему-то кажется, что это их последняя встреча. Но, разойдясь по разным камерам, это чувство, улетучится, ведь губы еще будут помнить то тепло и обязательно попросят добавки. Чёрт. Им кажется... только кажется, что они готовы к смерти, только кажется, что они не боятся. "Нужно что-то сказать", — крутится в голове у Чимина. Только вот что? Что можно сказать в этом случае? Пара полицейских скручивают Чимина и уваливают на пол, прислоняя щекой к холодному, скользкому полу, но он все равно умудряется найти глазами испуганный взгляд Юнги. Брюнет еще не видел его таким... И не хотел бы видеть. Юнги, который боится... твою ж мать. И в сердце невольно пробирается страх. — Люби... Люби как солнце, — весь коридор неожиданно для всех, и в том числе для самого брюнета, залился голосом Чимина, который совсем недавно удивлялся тому, что когда-то пел. Он думал это невозможно, но, глядя на Юнги, только и хотелось, что петь для него баллады, потому что он был так небесно прекрасен. Полицейские опешили и переглянулись. А у блондина чуть сердце не остановилось, оно так сильно ухнуло в груди, что он пошатнулся на ногах и врезался в дверь, которая разделяла его с брюнетом. На бедре сто процентов останется синяк, но не больше того, что останется после того, как Чимин замолчит. Черт, как же прекрасно снова слышать его голос, он снова заставляет бороться и... жить, дает нелепые надежды... дарит лживую веру... Чимин-и, не останавливайся, пой! — Как вечно грустная луна. И не отпускай меня, — в горле запершило, потому что его разрывало от горечи, которая пробиралась прямиком в глаза. Но голос у парня ничуть не дрожал, он был прекраснее любой мелодии и симфонии, слаще меда. — Люби, пусть льются слезы, — и на этом моменте из глаз, конечно же, банально брызнули слезы. Для них эта строка прозвучала, как приглашение. Вот же ж, чертовы слезы, вас никто не приглашал, а вам лишь бы политься. — Ведь в сердце вечная весна... так... не отпускай меня! — пронзительный взгляд, Чимин всегда умел пронизывать глазами насквозь. Простреливать глазами-стрелами, выворачивать наизнанку и разбирать по кусочкам, так, что Мин Юнги чувствовал себя как пазлы, в которых не достает одного элемента, и только брюнет мог его собрать, потому что этот недостающий элемент и был сам Чимин со своей неизмеримой любовью. — Ну, все, твоя песенка спета, — полицейские, которые оставили парня в покое, видимо дали парню маленький шанс. Может, они просто хотели дослушать песню, может, были тоже покорены его голосом, а, может, просто в них проснулась человечность. Но время вышло, мужчина форме похлопал юношу по плечу, рывком поднял брюнета с пола и повел к камере. Его песенка действительно была спета. Голос, кажется, пропал, и больше Чимин не мог произнести ни слова. Зато глаза могли сказать многое, они плакали водопадами и умоляли Юнги сказать хоть что-нибудь, ведь Чимин так хотел услышать его голос. Так хотелось и самому почувствовать немного надежды, а потом разочароваться еще больше. Юнги только начал чувствовать, что все вот-вот изменится, наладится что ли. Как бы глупо это ни было, но он думал, что все будет хорошо. Все, что ему нужно, — любить. Любить брюнета, которого сейчас уводят в соседнюю камеру. Просто любить его, и все будет хорошо?.. Но потом он вспомнил, что они смертники. Что скоро они умрут, и от них не останется и следа, кроме... крови на земле, смотря, как их будут убивать. И он вспоминает, что все кончено, они дошли до предела своей жизни и ничего не может быть хорошо. И становится очень больно. Все начинает меркнуть. Это не секрет, что их время на исходе. Потому что они заключенные. Десять шестнадцать. И. Десять семнадцать. Наверное, прошло только пять минут после того, как Чимина забросили в камеру, напоследок еще раз ударили дубинкой по спине и закрыли тяжелую дверь, хотя казалось, что прошла целая неделя. А он так и остался лежать на полу так, как его бросили. Двигаться не хотелось. Хотелось уметь, ходить через стены или хотя бы видеть. Брюнет чувствовал себя слишком жалко, ведь он так и не услышал голоса Юнги. Почему же блондин ничего не сказал? Он лежит и снова придается призрачным мечтаниям о том, какими они с блондином были, спину ломит от ударов полицейских, а на губах уже запеклась кровь. Так тихо, что можно услышать стук своего полуживого сердца. — Привет. Ты слышишь меня? — доносится до брюнета голос за стеной, и парень медленно поворачивает голову, упираясь в бетонную стену глазами. — Да, — сипло шепчет Пак, но Юнги за стеной его все равно слышит. Кажется, он умеет слышать даже его мысли. А Чимин хочет слышать его вечно, потому что его голос, как горячий чай, согревает, и такой... вкусный. Малиновый чай... черт... мята... шелк. Где же все то, что любил брюнет? Где мятные жвачки и... сакура? Он больше никогда не увидит ее, и она больше не будет падать ему на голову, запутываясь в волосах, а блондин не будет улыбаться так, как тогда, и не будет выбирать лепестки из его волос. И Юнги больше никогда не сделает Чимину малиновый чай, он не обнимет кружку руками. Они больше не раздвинут шелковые шторы, запуская в комнату на двадцатом этаже хоть немного света, и не задернут их обратно. Где все то, что Чимин-и так любил, где мята, где малиновый чай, где шелк, где... Юнги? — А нам осталась любовь до умопомрачения, — блондин не умел петь, но... хотелось ответить Чимину в его же стиле, хотя его песня была больше похожа на рэп... так оно и было. — А нам остался февраль, сдавшийся снегам. — Хоть он и не знал точно, есть ли на улице снег, ведь не был там уже месяц или два... они ведь в тюрьме целых два месяца, гребаных два месяца, он считал, хоть и делал вид, что не знает. Он не знал, есть ли снег на улице, но обычно всегда был. На зиму у него были большие планы: поиграть с Чимином в снежки и построить снеговика. Он хотел, провести с брюнетом новогодние праздники, ходить по магазинам и покупать теплую одежду, украшать елку вместе, готовить еду, но он прошел так... И в голове крутилось одно слово, которое могло описать все это: хуевенько. — Среди осколков вселенной, страхов и сомнений. Она осталась нам. Осталась нам. Любовь... — допел голос за стеной, и стало слишком тихо. От тишины казалось, барабанные перепонки лопнут. Чимин дополз до стены и приложил руку к холодной шпаклевке, которая сыпалась. И там, с другой стороны, Юнги положил руку точно на том же месте. И если бы не эта чертова стена, их руки обязательно бы соприкоснулись. Но они по разные стороны. Они сказали, что хотели. Ложь. Они попрощались. Ложь. Они готовы к смерти. Ложь. Они... совсем не боятся. Ложь. Они... Ложь. Они очень сильно хотят жить и проводить время вместе. Они хотят также любить друг друга. Хотят друг друга. Хотят домой. Хотят... Истина.***
Песни, вдохновившие меня на главу: Дан Балан - "Люби". Animal ДжаZ – "Любовь"