Мифы наизнанку

      – Раскаиваюсь ли я в своих злодеяниях? И сам не знаю. Пожалуй, что нет, и даже в последнюю ночь перед казнью я не испытываю никаких угрызений совести и наперед могу вам сказать, что не стану я слезно просить прощения у родных погубленных мною людей, а если уж в последние мгновения жизни и выкину что-нибудь в таком духе, знайте, что с моей стороны это будет не более чем лицемерием. Уж такой я человек, и в самом деле бессердечный.       Рассказчик, один из самых жестоких и циничных разбойников из всех, когда-либо орудовавших в окрестностях Нанивы, усмехнулся и замолчал на несколько минут, кажется, соображая, стоит ли ему продолжать свои излияния перед столь немногими слушателями – городскими стражниками, в полном молчании охранявшими его клетку. Они и так, вероятно, были наслышаны о его многочисленных преступлениях, о которых разбойник сегодня днем   поведал на суде с вызывающим хладнокровием. Впрочем, этот злодей, крепкий мужчина лет тридцати с небольшим, кажется, намеревался рассказать о чем-то, что не относилось к числу его жутких «подвигов». Он продолжил говорить, но теперь голос его стал не таким уверенным, а тон – не таким наглым. Более того, к концу своего рассказа разбойник совсем впал в косноязычие. Этот страшный человек, не боявшийся пыток и казни, казалось, боялся того, о чем собирался рассказывать: это делало его страшным вдвойне.        – Спросите меня о любом из моих преступлений, о любом убийстве, и я расскажу вам все в подробностях, да еще и посмеиваясь, и ни один мускул на моем лице не дрогнет. Пытайте меня, грозите мне страшной казнью – мне все нипочем. Но есть одно воспоминание, один случай из моей жизни, о котором я не могу рассказывать, не содрогаясь от страха. Правду сказать, никому я об этом говорить не решался, это к моим делам не относится, а потому господам судьям мой рассказ не будет интересен. Но все же, думаю я, должен я поведать обо всем хотя бы кому-нибудь, иначе не умереть мне спокойно.       Было мне тогда девятнадцать лет… О моей судьбе вы, наверное, знаете. Родился я в семье небогатого купца, да мой отец рано лишился всех своих сбережений, а я рано лишился отца. И вот, будучи подростком, стал я приказчиком, лучше сказать – прислужником, в доме одного торговца. Был я от природы слаб и хил, да еще и робок, а потому все домашние, никогда меня не любившие, брезгуя называть меня по имени, обзывали меня зайцем. Это я-то, хе-хе, заяц! А ведь, бывало, так и говорили: «Где же этот заяц, так его да растак?!» И то сказать, кроме побоев и унижений, ничего я в том доме не видел, но и у зайцев-то, как оказывается, есть если не гордость, то злость. И в один осенний день, нашла наша хозяйка своего супруга с проломленной головой, а меня все никак не могли доискаться… Впрочем, об этом я уже рассказывал кому следует, а о том, что случилось со мною в ночь после убийства, покуда ни одна живая душа не знает.       Был я тогда в таких делах еще неопытен. Так и бежал из дома, в чем был, а вся добыча была, смешно сказать, – один рисовый шарик. Но у страха глаза велики, да и бегают зайцы быстро, так что к вечеру бродил я по глухому лесу далеко от родной Нанивы. До поры до времени ничего я не замечал, ни о чем не думал, а тут вдруг остановился и встал как вкопанный. Как теперь быть? Что теперь? А главное: чем бы подкрепить силы? Обшарил я свою одежду, да тут и оказалось, что вся моя добыча – этот несчастный рисовый шарик и есть, который я у хозяина стащил, еще никого убивать и не думая. Тут меня такая досада взяла, что я его и есть не стал, размахнулся, да и что есть мочи забросил его куда подальше, пропади он совсем! Легко ли сказать, жизнь моя уже тогда стала пропащая...       Так и шел я все и шел, сам не знаю куда, лишь бы подальше от города, Ночка, как сейчас помню, была лунная, светло как днем - и то хорошо. Так и вышел я на какую-то дорогу. А злые мысли мне тут как тут и в голову полезли. А ну, думаю, попадись мне здесь какой-нибудь одинокий странник, я его сейчас, как заправский тать, и обчищу, а если убью, то и переживать не стану – уж до того мое сердце озлобилось. Только об этом подумал, как слышу, идет кто-то по дороге да какую-то песню мурлычет. Я тогда испугался – и тут же в кусты, а сам сижу, наблюдаю.       Скоро я разглядел беспечного странника, ночка-то была лунная. Был это юноша моих лет, фигура у него стройная и изящная, лицо приятное, да такое красивое, что и редко таких встретишь. Никак какой-нибудь хлыщ идет на свидание. Мне бы его, конечно, и жалко было бы, да и, сказать по правде, ничегошеньки этот юноша мне не сделал, а у меня тут же и мысль подлая, точно бес какой мне ее нашептывал: «На ловца и зверь бежит. Не теряй времени даром, возьми палку потяжелей, да и огрей его хорошенько. Авось, и деньги, и еда тебе будут. Одну жизнь погубил, так уж вторую не жалей!» А, врать не стану, думал я тогда недолго. Схватил палку, какая под руку попалась, да и бросился на него. Ударил я его палкой по спине, кулаком по лицу, сбил с ног, схватил одной рукой за горло, второй замахнулся, а он… Никогда после такого не видел. Лежит и смотрит на меня, сам спокоен, а мордашке его – хоть бы что, хоть я его крепко кулаком ударил. Что-то со мной такое тогда приключилось, и сам не знаю, а только застыл я, да так и не смог его еще раз ударить. А юноша-то мне и говорит, не говорит даже, стихи читает, да таким голосом спокойным, что и вы бы, его увидев, диву дались:   Мать дорогую, Отца, дом свой покинул Сын нелюбезный. Вот и награда тебе – Слезно убийцу молить.         Стихи-то, может, и не очень хорошие, но только запали они мне в душу. Молод я еще был, видать, не до конца еще ожесточилось мое сердце. Сейчас бы я, конечно, думать не стал, а тогда пожалел юношу, да и родителей его тоже. Как-то и совесть во мне проснулась, что ли, я тут же руки разжал, слез с него и встал на ноги, так и стою, как пристыженный, сам не знаю, чего делать. И юноша тоже на ноги встает, да еще и улыбается мне, представьте себе, а улыбка добрая, точно я друг ему какой.       – Ты, – говорит, – устал, как я погляжу. Не хочешь ли со мной кое-чем подкрепиться?       Я уж это рассказываю и сам себе не верю, а все так и было. Выглядело все, конечно, странно, да я, признаться, тогда ничего уже и не соображал. А жрать хотелось! Ну, думаю, поесть я поем, а там будь что будет.       Так мы на какой-то полянке устроились и стали есть. Еда-то у него была самая простая, рисовые шарики, да такие вкусные, что я таких не то что у скупердяя хозяина, но и в родительском доме не едал. Поели мы, значит, а все сидим, и стал он тут обо мне расспрашивать: кто, мол, куда иду? Я, дурак такой (верите ли?), все ему и рассказываю, прямо совсем все, и как у чужих людей жил, и как хозяина убил, так все и выложил. Смейтесь, если хотите, а было тут какое-то наваждение, и хотелось бы приврать, а не могу. А юноша-то слушает, головой кивает, улыбается. Понять бы мне тогда, что это чертовщина какая-то и бежать без оглядки. Я сижу и ему все рассказываю, а потом и сам спрашиваю: кто ты такой будешь?       Он мне тоже все выкладывает и даже глазом не моргнет. Так и так, сын он богатого торговца рисом, идет в город Эдо обучаться у какого-то там сенсея искусству слагать танка, да все это против воли отца. Тут я стишок его вспомнил, да и спросил, как это ему мать с отцом оставлять не жалко, а он мне чудно так отвечает:       – Должно мне их жалеть, а все нет у меня для них жалости. Ведь не родные они мне. Родной мой отец – рисовый шарик.       Я уж на что отвык за ту ночь удивляться, да так тогда и остолбенел, что аж рот раскрыл. Как, спрашиваю, так?       – Как слышишь, так все и есть. Все было у старика купца и его старушки-жены, а родных детей не было, так и дело передать некому. Решились они было усыновить какого-то юношу, но вот… То ли сказал им кто, то ли сон кому такой приснился. Только сделала жена по просьбе мужа рисовый шарик и оставила его на ночь в каком-то укромном месте. Наутро смотрит – нет рисового шарика, а вместо него лежит корзинка, в ней – младенец. Так все и было. Теперь сам рассуди, стоит ли мне о таких родителях печалиться. Смотри, что я у них взял себе на дорогу.       Он мне свою сумку показывает, а там – чего только нет, будто она бездонная. Как целый сундук с золотом в ней поместился! Что со мной тогда произошло, не знаю, а только вся жалость моя к этому юноше вся вдруг как в воду канула. Я сумку хвать – а ее и нет. Хотел юношу по уху съездить – а он тоже пропал. Смотрю я, по сторонам оглядываюсь, и вижу…       Ужас рассказчика дошел до последней степени. Весь в холодном поту, глаза выпучены… Сделав над собой нечеловеческое усилие, преступник продолжил:       – Вижу я этого юношу, он стоит на дороге и все улыбается. Сам-то улыбается и при этом полнеет, полнеет, расплывается как-то. Хлоп – а передо мной уже и не юноша, а огромный рисовый шарик, побольше медведя, только рот, нос и глаза у него были. Рот как раскроется, и говорит шарик нечеловеческим, замогильным голосом:       – Ушел я от отца и матери, и от тебя, зайца-разбойника уйду, и от рыскающего волком свирепого ронина, и от могучего дайме с его дружиной. Ни один человек мне не страшен, лишь лисица-оборотень, прикинься она преизрядной красавицей, может меня одурачить, да и ей-то я в зубы не дамся!       Так он сказал, а потом захохотал, точно демон, и покатился на меня. Что было дальше, я не помню. Проснулся я на рассвете на том же месте и тут же побежал прочь, сам не знаю куда. Цел я был и невредим, не побили меня и не украли ничего, хоть и взять нечего, уж, думаю, не сон ли был? Долго я скитался по лесам, потом примкнул к какой-то шайке, сделался сильным, ловким, да прежде всего жестоким и беспощадным разбойником… И потом только понял, что украли-то у меня самое ценное - доброе сердце! Эх, не смейтесь надо мной, ведь и после первого моего злодеяния, пусть и нет мне за него прощения, еще оставалось во мне что-то человеческое. Не был я ни зол, ни жесток от рождения, просто не пожалели меня добрые люди, сам не знаю, как я так озлобился. Пусть не поверят мне, а я так думаю: лишила меня эта тварь всего, что во мне оставалось еще доброго и хорошего, просто так, верно говорю, как-то у меня это все взяла да себе и забрала. А как так, уж и сам не знаю. Одно верно: много крови я пролил, а только ничего страшнее, чем этот рисовый шарик, не видел. Как же звали это чудовище? Что же, сейчас скажу вам. Имя его было Ко… Ко… Ко-ро-бо-кгхххххх…       Голос разбойника перешел в хрип. Он неистово вращал глазами, потом вдруг остановился и тяжело рухнул на землю. Стражники бросились к нему, но ничего не смогли сделать. Душегуб умер от страха.