Дольче вита, Италия!

Причал Капри — игрушечный под нависшими белоснежными горами в зелёных лесах и садах — весь заполнен яхтами и толпой. Здесь можно встретить все национальности мира, и яблоку негде упасть. Свободного пространства почти нет. Свою собирающуюся потихонечку группу я прекрасно вижу, а пока протягиваю неспешно лимончеллу в прибрежном кафе, забитом до отказа. То и дело кто-нибудь из проходящих мимо туристов выискивает взглядом свободные столики. Но их нет. Официанты тоже давят на меня косяка: я совсем невыгодный для них клиент. Никакой еды из меню с баснословными ценами не выбрал, от сигарет отказался. Ещё бы. Они здесь тоже на вес золота. Да и вообще веду себя как нищеброд. Башка по-простецки мокрая, светлые джинсы — тоже. Такси в центр острова (по-другому, кроме как на автомобиле, туда не попасть — слишком крутые и узкие горные дороги) не заказываю, на предложение покататься на яхте не реагирую, цветы для прекрасной дамы не покупаю. А ещё один занимаю целый такой востребованный в обеденное время столик! Но выгонять совсем уж откровенно меня не рискуют: а вдруг я шифрующийся миллионер Корейко?! Здесь таких полно. Вон там сидит типичный по виду весёлый советский бомжик. Только перед ним маковский планш последней навороченной модели ограниченного выпуска. Такой у одного из наших московских акционеров. А рядом со мной — дамочка в незамысловатой камуфляжке. Только на пальце у неё бриллиант в целое состояние из нескольких квартир где-нибудь в Питере на Крестовском. Или такого нескромного особняка на Рублёвке. Мадам следит за фигурой — перед ней гора салата из рукколы и гранатовых зёрен. И все. Для интереса заглядываю в меню, сколько сие счастье стоит. Мама дорогая... Официант тут же за спиной. — Sir, are you ready to make the order? (Сэр, вы готовы сделать заказ?) Есть на самом деле я хочу дико. От ароматных запахов вокруг слюна скоро будет капать прямо на тарелки, которые я не использую. Но, кроме того, что я изрядно потратился, имеется ещё одно обстоятельство, почему я не делаю заказ. И, увы, оно совсем не романтичного характера. Поднявшиеся на море волны я примечаю, ещё когда купаюсь на узеньком городском пляже. Теперь из-за них подсобные рабочие миллионеров или они сами (здесь на Капри ничего толком не разберешь) проверяют канаты, которыми закреплены яхты. Суденышки с забавными названиями «One more toy» («Ещё одной игрушкой больше» — конечно, для богача-то), «Cinderella’s House» («Дом для Золушки» — скромное такое трехпалубное жилище) мотает из стороны в стороны. А чуть дальше, ближе к концу причалов солидно качаются на волнах и паромы, доставившие нас сюда утром и теперь ждущие своего часа отвезти тех, у кого деньги для Капри есть только на один день, обратно, в порт Наполи. А ветер все только усиливается. Морской болезни у меня нет, но... «Но помнишь, как кто-то на армейском вертолёте пару часиков по работе покатался? А потом еле до трёх сосен долетел, чтоб перед всеми не позориться?!» — злорадно напоминает внутренний голос. «Да ладно тебе. Нашёл, чем гордиться. Да я был первый. Но потом все в этих сосна отметились. Да после того, как он раз десять в воздушные ямы упал...» — огрызаюсь про себя. «Короче, ты хочешь — ты ешь. А я как-то пешком рядом постою». Евгения уже на причале, замечает меня и машет рукой. Расплачиваюсь к вящей радости официантов и отчаливаю к группе. Все, почти все на месте. Хотя нет... вчерашние потеряшки Шерочка с Машерочкой опять где-то намертво зависли. Евгения хмурится, смотрит на часы, пересчитывает нас во второй раз по головам. А народу-то на причале вдруг серьёзно прибавилось. И, похоже, все уже знают, куда надо идти. Один из паромов подает гудок. И очень быстро заполняется. Так, что-то это мне совсем не нравится. Это судно — самое большое, а значит самое тяжеловесное и комфортное для пассажиров при волнении на море. Очень быстро народ наваливается и на второй паром. Все, он тоже уже занят. Третий, четвёртый... Черт, похоже, из-за опоздавших нам останется самый маленький! И совсем не той надёжной конструкции, чем тот, на котором мы ехали сюда. Школьную физику я помню плохо, но даже этих знаний хватает, чтобы просчитать элементарную вещь: если мы не сядем на первую палубу в центре судна на двух воздушных подушках, а нам достанутся места сверху на галерке по бокам, где трясёт и болтает... так, все есть я уже точно не хочу. — Слава, вы знаете, повара на Капри — это боги, сошедшие с небес. Такого замечательного омара, как попробовал здесь, я имел честь вкушать только на партийном обеде в Кремле, а ещё говорят — у нас был застой! — благодушествует рядом Бернес Львович. Судя по цвету лица, наш старикашка успел где-то хорошо заложить за воротничок, и теперь ему море по колено, а мне — нет, и что-то ни разу не алле. — Коньячку из термосочка хотите? — Нет, Бернес Львович. Давайте попозже, а? — Да что с вами, Слава? Вы точно хорошо себя чувствуете? — Пока — да. А дальше — посмотрим. — Бернес Львович, а можно мне глоток? — выпаливает не менее раскрасневшийся Илья. Но уже по другой причине, чем наш мастодонт. — Ник, ты вообще понимаешь, сколько мы здесь оставили?! — Илюшенька, ну милый... не надо так нервничать. Ты знаешь, как сложно найти изящные лодочки сорокового размера? И ты считаешь, что я не зарабатываю на какую-то жалкую пару туфель? — Да?! И на сумку, и на духи, и на часы, и на ... Ник, это был наш платеж по ипотеке за месяц! И это мы ещё не доехали до Рима! — Любимый, давай обсудим это тет-а-тет. Я не думаю, что наше финансовое положение интересно Бернесу Львовичу, Славе или другим в группе... — Ник, давай помолчим... давай просто помолчим сейчас. Девицы неспешно, нога за ногу, ковыляют к причалу, когда надрывно гудит уже наш мини-«Титаник». Одна из отроковиц бережно прижимает к сердцу планш и без конца щебечет, заливаясь счастливым смехом. Евгения на грани истерики. — Господи, зачем... зачем я показала им любимое кафе *** ****?! Отлично. Из какого-то юного сопляка, не попадающего в пять из семи нот, я рискую провести теперь почти полтора часа в открытом море на посудине, чья надёжность вызывает у меня такие же сомнения, как будущее рубля у мировой экономики. А то, что мои худшие опасения начинают сбываться, я понимаю, как только ступаю на борт парома. Даже у причала пол равномерно шатается и подрагивает под ногами. А наши места — ну, конечно! То, что осталось «опазданцам» — третья палуба сверху на левом боковом крыле. Но хотя бы к курилке близко. Она сразу же практически за двумя столиками и стеклянной дверью. На открытом воздухе и с сиденьями, у которых имеются ремни. Похоже, я здесь и останусь. Лучше хорошо замёрзнуть, чем... коротать время у белого друга. Матрос с судна смотрит на меня как на психа, потом указывает глазами на ремни. Ну, я догадливый. Пристёгиваюсь. Закуриваю. ...К середине плавания свободных мест в курилке уже нет. Постоянно из стеклянных дверей вылетает кто-нибудь зелёный и почти на карачках добирается до незанятого сидения. Нервно дышит, а потом облегченно откидывается на спинку. Здесь тоже не сахар, но на свежем воздухе качка ощущается намного меньше. Я вообще почти огурцом. Кроме того, регулярно обдаёт спасительный душ из миллиардов, взбитых почти в пыль капель из-под мощных винтов двигателей. Пойти, что ли, проведать своих? Повязываю на сидении джинсовую куртку. Держась за стенки, вползаю в салон. Белая как мел Ника лежит пластом на двух креслах. Внизу бумажный пакет, которые иногда раздают в самолётах. Илья тревожно закатил глаза. Бернес Львович дико озирается вокруг и все время держится за горло. Крепится из последних сил, чтобы не последовать примеру остальных пассажиров, которые уже ничего и никоим образом не стесняются. Команда каких-то чудом затесавшихся итальянских спортсменов (судя по росту — баскетболисты) синхронно склоняется над пакетиками в едином порыве. — Ууу, Бернес Львович... Ну-ка пойдемте со мной. Здесь недалеко. Дотерпите? — Славочка... я... я... не могу в пакетик... неудобно... как-то... в моем возрасте... — Вы молчите лучше, а то точно не дойдём! Уборная и вправду недалеко. До неё мы долетаем, когда старикану становится совсем плохо. Видя заветную раковину, он резко ускоряется, обгоняет меня и благодарно припадает к ней. Рядом тем же самым занимается десятилетний английский пацаненок. Бернеса Львовича выворачивает наизнанку новый сильный приступ. Раздаётся мощный грохот чего-то тяжёлого о металлическую раковину. — Господи, Бернес Львович, что это?! Что это?! — Слава, у вас зрение получше, посмотрите — не разбились ли? — Нет, Бернес Львович! Я... я не буду этого делать! Вы же говорили, у вас — настоящие! — Боже мой, Слава, ну зачем вы так громко орёте? Я не глухой... — Вы ... вы... говорили — они настоящие! — Вы что — маленький ребёнок? Доживите до моих лет, я посмотрю, какие у вас будут! Боковым зрением замечаю, как пацаненок пораженно застывает на месте, прекращает блевать. — Вот они. Целые, кажется. Мои зубки! Глаза юного англичанина округляются, начинают вылезать из орбит. На его лице читается недоумение, сменяющееся шоком — насколько этому взрослому дяде должно быть плохо, что в процессе понятно чего, у него разом отвалились все зубы в раковину. Шок паренька мне понятен. У самого был примерно такой же и в этом же возрасте, когда бабушка по дырявой на старости лет памяти забыла на столе в стакане сию пикантную деталь, а я утром, спросонья, потянулся отхлебнуть из него. И десять лет — это очень плохо для нас. Особенно, если он паренёк путешествует только с матерью или исключительно родственниками женского пола. Мальчишка уже давно в том возрасте, когда самостоятельно и раздельно посещают заведения типа «м-ж», но в общественных местах, где много народа, нормальная родительница все равно нервничает и дежурит рядом. Мало ли что может произойти в современном мире. Губы паренька начинают подрагивать и растягиваться в немом крике. Так, что случится дальше, я, кажется, уже знаю. Нет-нет-нет, парень не надо, только не это! — Mom! Mammi! (Мам, мама!) These two men... (эти двое мужчин)... — Oh my God, Charlie! Where are you, honey? What are they doing to you?! (О, Боже, Чарли! Где ты, милый? Что они делают с тобой?!) Женщина врывается коршуном в комнату удобств, кидается к сыну, сжимает его в объятиях, ощупывает, потом её взгляд останавливается на нас. Глаза у неё не просто округляются, а становятся практически квадратными. — Perverts! There are two perverts here! (Извращенцы! Здесь два извращенца!) Help please! Anybody do please help us! (Помогите, кто-нибудь, пожалуйста!) На автомате подтягиваю неприлично сползшие и оголяющие резинку от плавок джинсы. Они были влажными, когда я окопался в курилке, и сейчас ещё больше растянулись от долгого сидения. В переднем кармане смятая и почти пустая пачка сигарет, но не привычная, российская — а так называемый double size (двойной размер), мобильник... и ещё куча всякого дерьма, выглядящего в профиль в своей совокупности... весьма двусмысленно. Перевожу взгляд на Бернеса Львовича. Старикан по-прежнему в известной зодиакальной позе над раковиной, упирается в неё руками, характерно отклячив тыл. Рубашка расстегнута, ремень на брюках — тоже ослаблен. И вправду — мама дорогая! В уборную на крики врывается персонал парома. Двое здоровенных матросов, один из которых — негр под потолок. Бернес Львович снова сует мне под нос свои челюсти. — Слава, да посмотрите же, мне кажется, все-таки кусочек откололся! Юный англичанин снова исходится на пронзительный визг, у его родительницы — истерика. Негр стремительно бледнеет. — Бернес Львович! Ваш термос! Быстро! — тоже ору я и протягиваю с китайскими поклонами посудину матросикам. Они жадно глотают, выхватывает у них термосок и англичанка. Мы все улыбаемся и, как идиоты, киваем друг другу, разводя руками. — My friend has suddenly felt sick! I do swear, we didn’t do anything to your son, madam! Just do ask him! (Мой друг почувствовал себя внезапно плохо. Мадам, я клянусь, что мы ничего не сделали вашему сыну. Спросите у него!) — Charlie, is it true? (Чарли, это правда?) — Jaw... jaw! (Челюсти, челюсти!) — трясётся, как в лихорадке, паренёк, тыча в них пальцем. Так, кажется, международный скандал улажен. Ценой полностью пустого теперь термосочка Бернеса Львовича. Старикан недовольно морщится, укоризненно и страдальчески смотрит на меня. Кажется, он не понимает, чего мы счастливо только что избежали. — Славочка, я не понимаю, зачем вы отдали этой матросне мой дорогой коньяк! И я искренне надеюсь... вы не будете рассказывать нашим спутниками об этом... хмм, маленьком досадном инциденте! Я вас прошу. По-человечески! — Да, Бернес Львович, я прямо сейчас побегу всем рассказывать, как у вас отвалилась вставная челюсть, и нас чуть не арестовали за педофилию... — Что, Слава? Да что вы говорите такое?! Хорошо, что хотя бы остаток пути по морю дальше проходит без приключений. Хотя... Когда я возвращаюсь в курилку, то, конечно же, не обнаруживаю своей джинсовой куртки. Да, если дальше так пойдёт, то я рискую вернуться домой без половины своего гардероба. Но в Италии, как говорится, как в большой семье клювом не щелкают... В порту Напали нас уже встречает опять переодевшийся Серджио и яростно всех подгоняет. Мы опаздываем как минимум на полтора часа. Подхожу к Джузеппе и тренирую метод жестикуляционного тыка. Минут пять выразительно улыбаясь ему, указываю пальцем на мини-бар около его водительского кресла. На лице водителя появляется понимающая ответная улыбка. Он манит меня ладонью в сторонку. Выразительно и звонко щелкает пальцами. Достаю портмоне. Джузеппе цепко изымает из него пять евро. Протягивает мерзавчкик и шепчет: — Серджио... Серджио... не говорить ей... — Так вы, Джузеппе, говорите и понимаете по-русски?! — Мало-мало! Когда очень надо все они, итальянцы, «мало-мало» понимают. В этом я тоже не раз потом убедился. Так, жизнь после стресса на корабле начинает налаживаться. Всю дорогу до Рима я сплю под телевизор, чтоб как-то всех развлечь Сердижио ставит фильмы. Телевизор дома я практически не смотрю. И уж точно не собираюсь делать это в Италии. Ника и Бернес Львович, наоборот, завороженно смотрят. Просыпаюсь только, когда уже темно, и мы подъезжаем к окраинам Великого города. А Сердижио трясёт меня за плечо. — Слава, к сожалению... в этот раз... я не смогу разместить тебя так хорошо. Я знаю, что вы изначально бронировали отель недалеко от центра... Но ты же все понимаешь... Я и так старался, как мог... Но очень надеюсь, что кое-что ты оценить по достоинству. Только, пожалуйста, помни про шнурок. И зря ты не посмотрел фильм, мог бы узнать очень много чего интересного! Про шнурок я теперь и в страшном сне не забуду. И буду обходить его как черт ладана. Рядом возбуждено галдят Ника, Илья и наш старикашка. — Нет, я считаю, что это просто наглая ложь со стороны режиссёра! Никаких исторически доказанных фактов нет и точка! — брызгает слюной Илья. — И правильно, что сжигали! Стоял вопрос о выживании! — Милый, а что ты так возбудился? Мне кажется, на это надо смотреть под другим углом зрения — что они оставили нам в наследие! А не уничтожать варварскими методами лучший генофонд! — Какой генофонд, Ник? Ты сама себе противоречишь сейчас! Это типично женская логика! — А это типичный мужской ответ! А ты знаешь, что я, например, тоже родилась рыжей? И что — меня сразу на Костер только по этой причине? — Ты — это совсем другое дело! Не надо утрировать! — Ника, вы понимаете, для моего поколения это вообще неприемлемо. Конечно, они были всегда и будут среди нас... и мы тоже об этом знали... но не считали же нужным обсуждать это публично! Интересно, о чем это они так жарко спорят? — Господа, внимание, мы выезжает в Рим! — торжественно объявляет Серджио тоном конферансье в микрофон. — Уже через двадцать минут мы высадим нашу первую группу в гостинице в тридцати минутах ходьбы от пешеходного центра! Завтра перед экскурсией я вам подробно объясню, как пользоваться метро, общественным транспортом, самостоятельно посещать музеи, выставки, достопримечательности... А пока наслаждайтесь прекрасными видами! Ведь как сказал Гёте: «Тот, кто увидел Италию и Рим, тот никогда больше не будет несчастным человеком». Я наконец-то в Риме! Даже не верится. Надо будет запомнить эту фразу. Мы останавливаемся у роскошного отеля с колоннадами и морей огней. Треть автобуса выходит. Я тоже, чтобы перекурить. Серджио напряжённо дымит рядом. Молчит, но выразительно смотрит. Пока идут разгрузочно-багажные работы, около автобуса ошивается интернациональная группа местной молодежи и так же внезапно бегом исчезает. — Серджио, вы знаете, мы никак не можем найти в багажнике рюкзак моего мужа. Там, конечно, не было ничего особенно ценного, кроме камеры, фотоаппарата и пары хорошей обуви... но... — Боже! — бледнеет наш гид, выбрасывая на ходу сигарету. — Джузеппе! Нет, я его точно убью однажды! Джу-зеп-пе! Джу-зеп-пе! Водитель, стоящий в сторонке, инстинктивно приседает и испаряется куда-то в тень. Умение вот так внезапно исчезать в совершенно неизвестном направлении в критический момент — это тоже отличительная черта итальянской нации. Когда у вас в номере ломается кран или унитаз, и вы спускаетесь на ресепш, дабы высказать претензии, складывается такое ощущение, что за считанные секунды производиться тотальная эвакуация всего персонала. И до этого забитые горничными, коридорными этажи стремительно пустеют. Такая же картина наблюдается в кафе, ресторанах и барах, если вы вдруг обнаруживаете, что вас неправильно рассчитали или принесли не то блюдо, которое вы заказывали и оплатили заранее. И, конечно, в меньшую сторону никто в Италии почему-то не ошибается. В этой стране я регулярно «наступал на грабли», когда брал себе свежевыжатый сок. С самым невинным выражением на лице мне приносили то, что разливается на фабриках по пакетам, и за время, пока я делал глоток, след официанта всегда успевал окончательно простыть. После третьего такого надувательства я взял за правило не отходить от барной стойки и лично следить за приготовлением. Но даже при таком раскладе мне пару раз пытались втюхать что-то наливаемое из-под полы. К нашему отелю для «попаданцев» и тех, кто экономит, мы крутится по окраинам ещё минут сорок, проезжаем пару заброшенных и темных промзон, забираемся потом высоко на холм в полузаброшенном парке. Где-то совсем рядом свирепо гавкают сторожевые псы. Переглядываемся с Никой. Так, походу, ужин с походом в ресторан опять резко отменяется.