Химера

Сны снились ему редко, да он и не запоминал их: к чему придавать значение мешанине из событий прошедшего дня и случайно оброненных фраз? Это Рома хватался за свои видения сильнее, чем за реальность — и Валера до сих пор не понимал, стоило ли винить его увлечение морфием за это. Ему же хватало привычной и заполняющей все тьмы, что приносили с собой ночи. Но так бывало не всегда. Иногда обрывками снилось прошлое. И больше не отпускало, заставляя по утрам бездумно смотреть в потолок в попытке разграничить сон от яви. Потревоженная память сносила все до основания, сбивала все существующие алгоритмы и оставляла Валеру в битве один на один с самим собой. Он мог лгать другим, изображать перед обитателями Хогвартса кого угодно, но наедине спасения не было. Сегодня снились девичьи руки, нежно перебинтовывающие ему голову, но их обладательницу, как бы Валера не пытался, увидеть не мог. Тонкие, маленькие пальцы успокаивающе провели по щеке, в одном месте почему-то оставляя после себя холод. Валера не знал, почему улыбался и почему на душе становилось так умиротворенно только при взгляде на эти миниатюрные ладони. Так же он не знал, зачем поцеловал безымянный палец правой руки с тонким ободком золотого кольца, ловко перехватив запястье девушки. Потому что хотелось. Потому что он имел право на это. Валера поднял голову, чтобы наконец увидеть из-под спадающего на глаза бинта ту, ради которой он сейчас определенно был готов на любое безумство. Ту, благодаря которой он забывал про ноющую боль и какие-то другие, теперь уже мелочи, вроде пятью минутами назад зашитой брови. Валера не мог описать чувство, которое переполняло его и которое он ощущал впервые, но почему-то был уверен, что это именно любовь. Он поднял голову, но увидел войну. Нежное тепло рук сменилось ожесточенными и мокрыми от начинающегося дождя порывами ветра, выбивающими любые мысли из головы. Перед глазами встала темная земля окопа, перемешанная с пулеметными гильзами, оставшимися после предыдущей атаки, и виднеющийся над ней кусок синего неба с длинными лентами серых облаков. Он просто стоял и как идиот смотрел, запрокинув голову, наверх, наблюдая как выдыхаемый воздух облачками пара поднимался выше, чтобы рассеяться. Валера не знал, чего ждать и что делать, а единственное, что хоть немного приводило его в чувство, это спешащие куда-то и толкающие в спину с извинениями солдаты. Он подставил лицо начавшемуся дождю, смывающему грязь, усталость и муку этой бесконечной вереницы дней, и подумал, что если сейчас закроет глаза, то это безумие прекратится и он проснется. Но ничего не заканчивалось, возобновляясь с урчащим звуком моторов танков, которые приносил с собой ветер. Кто-то тут же начал бегать и суетиться, отдавая обрывистые приказы, а Валера все так же безучастно смотрел на небо, наблюдая словно в замедленной съемке падение холодных капель дождя. Ему казалось, что он что-то потерял. Достаточно на мгновение прикрыть глаза, чтобы мир вновь начал изменяться. На что-то темное, сырое и пахнущее кровью. Оно загоняло, ломало и сжимало в тисках, ветвясь бесконечным лабиринтом из повторяющихся событий. Слишком черных, чтобы рассмотреть их, и слишком запутанных, чтобы разобраться. События сменялись до того, как Валера успевал осмыслить и понять их, отзываясь пробуждающейся головной болью то ли из-за скорости смены лиц и мест действия, то ли из-за голосов, непрекращающейся мешаниной проходящих через сознание. Пробуждение не было ни приятным, ни отвратительным — оно просто было. Валера сонно повернул голову в сторону окна и нервно улыбнулся, увидев стальное небо с проблесками дымчатых облаков сквозь покрытые изморозью стекла. Потянувшись, он скосил взгляд на часы, стоящие на тумбочке и закашлялся, подавившись вдохом. Первый урок уже подходил к концу. Первый раз в жизни он настолько безбожно проспал. И в лихорадочной панике быстрых сборов радовало только то, что пропущенный урок был сдвоенным и проходил у седьмого курса, который сам вполне мог пройти тему. За собственное опоздание Валера мысленно пообещал накинуть каждому по полбалла за прошедшую контрольную, чьи результаты он должен был объявить сегодня. За один урок дать тему казалось нереально, но Валера в который раз за утро удивил себя, и уложился в оставшееся время без ущерба полноте материала и важным деталям, которые вполне можно было упустить, но без которых в дальнейшем могли возникнуть серьезные проблемы. Только все равно его мысли находились далеко от преподавания и этой школы. А еще очень хотелось курить — давала о себе знать старая привычка глушить голод сигаретами. Валера вздохнул и, пользуясь тем, что студенты переписывали с учебника, обернулся на окно. Серо. Везде, во всем. Одинаково и беспросветно. Наверное, это еще один повод ненавидеть весну, точнее, середину апреля. Серые небеса, серые стены класса, серая вода в озере… Что за окном, что внутри. Серо все, абсолютно все — даже ученики, даже он сам. И сыро до фантомного ощущения моросящего дождя на лице. В стеклах отразились ученики, уходящие после прозвучавшего пару минут назад звонка с урока, оставляя Валеру одного. Перерыв был недолгим и скорее больше действительно походил на перекур, чем на полноценную перемену. Немного пораздумав, Валера решил, что сможет потерпеть до обеда без еды, а вот без сигареты это утро надолго закрепит себя в списке самых отвратительных за этот неполный год. Таких было немного, да и больше этот список походил на дурачество, но, тем не менее, он существовал. Валера поморщился, доставая сигарету из пачки и резко дергая на себя ручку оконной рамы, впуская в помещение мокрые порывы ветра. По подоконнику со стороны улицы резво барабанила капель, срывавшаяся с громадных сосулек под крышей Хогвартса, азбукой Морзе пытаясь что-то донести. Чаще всего что-то совершенно бессмысленное — Валера уже второй день пытался расшифровать ее послания, но чаще всего эта затея обращалась прахом уже на четвертом рандомном наборе букв, отбитом каплями. Даже думать не хотелось, что перед обедом придет пятый курс Гриффиндора. Не хотелось абсолютно ничего: только равнодушно и устало смотреть на небо и курить, борясь с не прошедшей сонливостью и всепоглощающей апатией. Таким Валеру и застали пятикурсники, нерешительно заглянувшие в кабинет — сидящим на собственном столе с открытым настежь окном, бездумно глядящим вдаль и курящим. Но зайти они все-таки на свой страх и риск решились, неуверенно косясь на него и ежась от весеннего холода. Когда все собрались и встали ровно со звонком на урок, Валера выкинул окурок в окно и щелчком пальцев закрыл его, слезая со стола и оглядываясь на дверь. На перемене он краем уха слышал, что сегодня Амбридж почти целый день издевалась над Трелони, но неприятностей в любом случае не хотелось. — Кажется, — после ответного приветствия вспомнил Валера, не сводя взгляда с природы за окном, — я обещал вам контрольную на этом уроке? Судя по обреченному и многоголосому вздоху учеников — вправду обещал. А обещания, пусть и забытые, надо выполнять, тем более у него даже где-то на столе валялась бумажка с каверзными вопросами. Найдя ее, Валера задумчиво пробежался взглядом по тексту и, не глядя, разделил доску мелом на две части. В отличие от большинства учителей в Хогвартсе, он всегда писал на доске от руки, почему-то никогда не доверяя в этом деле магии. — Варианта два — я не изверг, — эта фраза потонула в облегченном выдохе студентов, до этого настолько явно переглядывающихся и обещающих друг другу помощь, что становилось даже смешно от их наивности. Все также не глядя на доску, Валера начал переписывать вопросы с листа, сам пытаясь вспомнить, что можно ответить на этот маленький пример битвы экстрасенсов. Вроде тема нескольких прошлых уроков, вроде понятный материал — а в голове пустота такая, словно не он сам пытался объяснить все написанное студентам. Интересно, если не помнил он сам — вспомнят ли это ученики? — Профессор? — неуверенно и в замешательстве подал голос Дин Томас, глупо хлопая глазами при виде первого вопроса, выведенного на доске. — А не на немецком можно? Валера резко поднял голову на написанное, слишком сильно пережав мел, из-за чего тот с глухим звуком сломался и упал на пол. Он удивленно, почти что шокировано, прочитал точный немецкий перевод английских записей на листе. Конечно же вытер и переписал все начисто, усмехаясь — так, для виду — и стараясь не вздрагивать от того, что сейчас он даже думал на немецком. Короткой фразой разделив учеников по вариантам, Валера одним легким поднятием брови заставил всех убрать учебники и тетради в сумки и достать по чистому пергаменту. И ненадолго, словно невзначай, повернул голову к окну, давая возможность спрятать конспекты и другую литературу на колени. Он скосил взгляд на наручные часы и со спокойной совестью разрешил писать каких-то три вопроса целый урок — непозволительная роскошь для тех, кто умеет списывать или учил, и слишком малый срок для тех, кто все-таки ничего кроме весеннего ветра в голове не держал с самого конца февраля. Сам же Валера вновь присел на край стола и обернулся к окну, более захваченный видом падающей с черных веток и оставляющей круги на лужах капели, нежели чем украдкой перетаскивающих себе на колени учебники студентов. Не то, что ему настолько интересна природа — это скорее успокаивало, позволяя убрать на задворки сознания мысли про Амбридж, которая могла внезапно наведаться на урок, про Рому и Лизу, которых на ужине он так и не увидел, про собственный сон, не отпускающий его вместе с дымчатыми лентами облаков, которые сейчас так лениво задевали верхушки деревьев Запретного леса. Можно было просто немного подумать, пусть на том же немецком. Больше на английском за урок Валера не говорил. Поначалу многие вздрагивали, услышав собственную фамилию и явное замечание хоть и на чужом языке, даже думали сдаться с поличным, но быстро поняли, что ему плевать на то, списывают они или нет. Наглеть, впрочем, никто не пытался — отнятой у Рона заклинанием записки от Гермионы, в которой та все же смилостивилась и помогла Уизли ответить на вопрос, хватило в качестве показательных мер. Валера не снимал баллы, не занижал оценку — всего-то ненадолго отвлекался от собственных мыслей и рассматривания жизни за окном, поворачиваясь на кого-то из студентов и вкрадчиво глядя на нарушителя относительной тишины. Те, покаявшись, опускали глаза и нервно дергали пером, зажатым в пальцах, а он, удовлетворенный такой реакцией, отворачивался обратно. Все равно ему и без контрольной ясно, кто что знает. В отличие от всех, Женя прекрасно понимала смысл замечаний, сделанных Валерой. Настолько ясно разбиралась в его речи — во всех нюансах его беглого и диалектического немецкого, в котором искажалось произношение доброй половины слов из-за ненамеренно оглушенных сонорных согласных и сильно выделяемой буквы «р» — что становилось тошно от самой себя. Лаванде советовали не крутиться по сторонам, Гермионе — перестать оказывать гуманитарную помощь Гарри и Рону, Симусу — перестать списывать с Невилла, а Невиллу не светить учебником на коленях. Она же сама уже минут пятнадцать пустым взглядом смотрела на доску и понимала, что ничего не знает. «Тупенькая как хлебушек», — однажды она вспомнила за подготовкой домашнего задания старую и давно потерявшую лоск цитатку, которая пришлась по вкусу всему Гриффиндору. Многие щеголяли ею в повседневной жизни, внеся фразу в разряд школьных афоризмов, используя ее больше в шутку, чем всерьез. Сейчас Женя бы с ними поспорила — со вкусом и толком. Потому что степень своих знаний по вопросам из контрольной она могла сравнить с такой же степенью осведомленности об этом буханки хлеба. Знакомыми действительно были только буквы. И как выйти из этого положения она не знала, хотя вчера честно пыталась готовиться к контрольной. Просто не смогла, раз за разом прокручивая в голове вечерние события и зарекаясь встретиться с Ромой, судя по всему, опять что-то не поделившим с Лизой. И с такими настроем, когда вспоминались виды швов, а не способы защиты от темных заклинаний или еще какая-то ересь из программы, многое прочитать не удалось. Женя уже в семнадцатый раз по порядку перечитала вопросы на доске и вздохнула, закрыв ладонями лицо и мученически поморщившись. Про экзамены, которые ей, скорее всего, придется сдавать — думать совершенно не хотелось. Знала, что завалит и пыталась убедить сама себя, что сильной проблемы в этом нет. Скорее, больше подстегивало самолюбие — как это она выдаст самый худший результат среди всех четырех факультетов. Не хотелось, правда не хотелось быть худшей, но со всеми этими событиями на «превосходно» она могла только сдать защитные заклинания и оказание врачебной помощи вкупе с обязанностями палатной и операционной медсестры. Все дисциплины шли с приставкой «как-то». Как-то училась варить зелья с остальными. Как-то старалась управляться с палочкой на трансфигурации и заклинаниях. Как-то делала домашние задания. Как-то жила. Первая линия возникла сама — легко, плавно и текуче меняя толщину, рождаясь из неровной точки. Она была немного изогнута и не отличалась ровностью, ведь пером Женя не рисовала уже очень давно. Вторая линия на бумаге осталась с примесью отчаяния, видимого в дрожащих контурах и бликах от лишнего количества чернил. Третья, четвертая… Почему она рисовала его — Женя не знала. Наверное, потому что не одна она заметила в позе и лице Валеры усталость и едва заметную грусть, искусно скрытую равнодушием. Потому что это так символично, как ей казалось, смотреть в окно и не видеть того, что происходит за этими замутненными стеклами. Женя поймала себя на мысли, что впервые поняла, почему в него влюблялись многие — иногда, как сейчас, до боли было интересно то, о чем он думал, глядя такими пустыми глазами на весеннюю капель. Она осторожно накрыла пергамент вторым листом, чтобы скрыть от Лаванды свою деятельность, но та была слишком увлечена чтением учебника на коленях, чтобы отвлекаться на соседку. Женя знала нужное заклинание, но применяла его впервые, заставляя изображение двигаться как в старых рисованных мультиках — изорвано, медленно, но отчего-то завораживающе. Сама не понимала — зачем, и не хотела отвечать на вопрос «почему?». За оставшееся время она, конечно, написала на втором пергаменте, закрывающем рисунок, какие-то неуверенные куски материала по теме: сбиваясь, путаясь и постоянно перескакивая с пятого на десятое. Видя, что Гермиона достала четвертый лист, чтобы начать его исписывать таким же мелким почерком, как и остальные, Женя медленно, но уверенно, скатывалась в уныние. Но переведя взгляд на Гарри облегченно улыбнулась — он, как ни старался, смог ответить только на один вопрос полностью, на остальные два написав по три предложения, теперь тупо глядя в лист и раз за разом перечитывая одну строчку, не в силах сосредоточиться. Женя уставилась на переписанный вопрос, пытаясь понять его смысл. «Законы… Выдуманы. … взаимодействия… Нет. … принципы… Нерушимы. Где-то там, за принципами, вопрос заканчивался только потому, что дальше разум отказывался воспринимать каждую строчку как что-то несущее смысл. А слова? А слов больше не было. Все, что она могла сейчас — рисовать и рисовать, покуда пальцы сами по себе не выронят перо, оставляя безобразную чернильную кляксу на пергаменте. Но Женя упрямо продолжила писать ответ на этот замысловатый набор букв, хватаясь за единственные знакомые понятия, потому что помнила, что закона всего три, взаимодействие шло с какой-то группой существ, указанных в конце вопроса, а принципы ровным столбцом были напечатаны на странице учебника ниже иллюстрации очередного великого мага. Она отвлеклась, дорисовывая почти что незаметные детали рисунка, сильнее надавливая на перо, чтобы остались четкие и ровные линии, отделяющие эскиз от полноценной работы. Но потом снова вернулась к принципам, хмуро перечитав написанное и вздохнув, зная, что там полная и точная констатация ее незнания предмета. Второй вопрос как назло был по той теме, которую она прогуляла как раз после событий середины февраля. А, значит, ее ждали или пересдача, или красноречивая двойка в журнале. Кажется, другие оценки там были редкостью. — Вау, — тихо и восторженно прошептала Лаванда, когда Женя вновь достала рисунок и продолжила работу, осторожно добавляя теней. Браун подняла на нее глаза и спросила: — А меня потом нарисуешь? Женя согласилась — все равно до конца урока ей оставалось только рисовать, потому что третий вопрос был непонятен даже Гермионе, сейчас застывшей над своим пергаментом с огромной силой мысли во взгляде. И удивленно захлопала глазами, чувствуя, как на колени к ней переполз учебник — Лаванда только заговорщицки подмигнула и подписала свою работу. Благодарно улыбнувшись, Женя с новыми силами приступила к переписыванию материала, не забыв перестроить предложения и поменять местами фразы. Что-то вспоминала, что-то логически додумывала и вносила свои коррективы, подметив, что материал в учебнике пестрел крайней наивностью и упованием на одну лишь магию. Даже на третий вопрос написала две строчки — глупые, на интуицию, потому что хотела ответить хоть что-то и чувствовала, что в каком-нибудь вопросе обязательно должен был быть подвох. И все равно не успела до конца урока. Отдавать рисунок или нет — она даже не думала, размашисто подписываясь в верхнем углу пергамента и складывая ответы и работу вместе. Женя уходила одной из последних, потому что до конца хотела списать материал хотя бы на троечку. Подойдя к столу, с которого Валера все же соизволил слезть, Женя ненадолго остановилась, вновь глядя на доску и сверяя написанные вопросы. Осознав, что забыла написать вариант в воцарившейся со звонком суматохе, она положила листы и полезла в сумку, доставая перо. Пока она возилась со своей сумкой, последний ученик покинул класс, и Валера обреченно попрощался с обедом, вспомнив про завал контрольных в кабинете. Женя наклонилась, быстро выводя нужную цифру варианта и вдруг поморщилась от того, что одна из прядей выпала из-за уха и теперь щекотала ей нос. Она заправила ее обратно и разогнулась, чувствуя на себе взгляд Валеры. То, что он тут же перехватил ее ладонь и удивленно уставился на ее пальцы, словно видя впервые, Женю поразило. Выбило из колеи настолько, что она вырвала руку и, резко обернувшись, ушла. И попыталась отбросить мысль, что эта дикая и отчаянная смесь эмоций во взгляде Валеры ей просто показалась. Спиной, кожей чувствовала, что он хотел что-то сказать ей, о чем-то спросить, но решительно вышла в коридор, пока Валера молчал, потерянно глядя ей вслед. У дверей ее ждала Лаванда, которая тут же безошибочно уловила на лице Жени растерянность и задумчивость. — Что-то случилось? — с опасно горящим взглядом поинтересовалась Браун, когда они вдвоем шли в Большой зал на обед. — При взгляде на писанину Гермионы мне стало страшно, — тут же нашла оправдание Женя, неуверенно поправляя сумку на плече. Впрочем, об написанной контрольной она даже не думала, идя по коридору и слыша пересуды пятикурсников с Равенкло, которым не так давно была устроена такая же работа. — Кому-то пятерку поставят только за «красивые глаза», — девчонки красноречиво и брезгливо покосились в ее сторону, не посчитав нужным говорить хоть немного тише. Лаванда не выдержала. Лаванда начала смеяться в голос, а потом и вовсе — повернулась на недоуменных студенток и сквозь хихиканье поделилась: — Да она с тройки на четверку кое-как переползает. А потом все так же — хихикая — взяла Женю под локоть и до зависти беззаботно улыбаясь стремительным шагом направилась в Большой зал. На это оставалось только состроить обиду, которая почти сразу же сменилась на такую же улыбку, а потом вместе с Браун сесть за стол Гриффиндора, где все однокурсники почти сразу же вовлекли ее в бурное обсуждение. — Как?! Ну как можно было ответить на третий вопрос?! — Дин страдал. Дин стенал, пытаясь выпытать ответ у Гермионы, флегматично пьющей сок и на каждое новое слово о злосчастном третьем вопросе отвечая, что надо было учить. Когда Женя сказала свой ответ, обсуждение на мгновение затихло, чтобы почти сразу взорваться дружным хором голосов или спрашивающих какому демону она продала душу за знания или уточняющих страницу учебника, откуда можно было списать. Только еще двое — Гермиона и, как ни странно, Невилл — облегченно выдохнули, зная, что кто-то еще смог додуматься до банальной истины, что ответом на третий вопрос было простое «нет». — Это было слишком просто! — не отступался Дин, опасно тряся вилкой в непосредственной близости от лица Гарри. — У вас вообще вариант был проще! — огрызнулся Рон, начиная новый и вечный, как мир, спор о том, кому достались более сложные вопросы. Женя только с усмешкой смотрела на почти серьезно выясняющих истину сокурсников, после переведя взгляд на слизеринский стол. Она сразу нахмурилась и помрачнела, оборачиваясь назад, чтобы найти за столом Равенкло Лизу. А потом обреченно вздохнула, принимаясь за еду. Обед проходил оживленно: со смехом от той ереси, что написали в контрольной ребята, с дружными уверениями Симуса, что если тот не написал хотя бы на тройку, то они они ее обязательно выклянчат. Только одна Женя, чуть нахмурив брови, следила за тем, как за столом Слизерина Рома усердно пытался пользоваться только правой рукой. Немного неуклюже, но явно не впервые. Очевидный вывод напрашивался сам собой — в этот раз все произошло по привычному сценарию. Поэтому, заметив, что слизеринская компания начала собираться, Женя первой вышла из-за стола и направилась к выходу, по привычке бормоча под нос десяток защитных заклинаний, трое из которых активировались почти сразу. Заклятия слабенькие, вроде сглазов, но приятного в любом случае доставляли мало. Ждать пришлось недолго, поэтому, когда послышались нужные голоса, Женя решительно пошла навстречу. — И ты меня не послушал. Показывай, как зашил, — без предисловия мрачно приказала она Роме, протягивая руку вперед. — Прямо здесь? — саркастично бросил он. В ответ на это Женя закатила глаза. — А есть варианты? От нее не укрылись его бледность и заторможенность. И так некстати вспомнились слова Снейпа, что магия позволяла магам даже не знать, какие антибиотики существуют. Усмехнувшись мыслям и покачав головой, Женя кивнула в сторону, призывая следовать за ней, и, ничего не объясняя остальным, двинулась в выручай-комнату. От такой наглости у Эйлин открылся рот. — Никуда он не пойдет! — рявкнула она, грозно скрестив руки на груди и заставляя остальных обернуться. И чеканно повторила: — Никуда он не пойдет. — Мы с вами можем? — попытался сгладить впечатление Моррис и тут же получил равнодушный ответ. — Как хотите, мне все равно. Но предупреждаю сразу: откачивать я никого не собираюсь. До восьмого этажа дошли без приключений — почти все еще сидели на обеде или только начинали идти в кабинеты. Когда они остановились у гобелена, Энтони было в который раз захотел задать вопрос, но Женя трижды прошла мимо пустой стены и там, к дикому удивлению всех, кроме Ромы, образовалась дверь. Женя вошла первой, небрежно снимая свою мантию и кидая ее на стоящую у двери вешалку. Она щелкнула пальцами и в помещении стало светлее, позволив остальным оценить обстановку. Светлые стены, стоящая в отдалении скамейка, два старинных шкафа с непонятными склянками у окна и у него же два стула — один из которых был заметно выше — и небольшой железный стол с белым полотнищем ткани и какими-то инструментами. Тут было как-то… стерильно. — Что это за?.. — оглядываясь по сторонам, выдал Энтони и нерешительно прошел вперед. — Выручай-комната, — коротко ответила Женя, жестом приказывая Роме садиться на стул и открывая скрипящие дверцы шкафов. — Ради Мерлина, ничего не трогайте и просто сядьте. — А что ты собираешься делать? — ежась от строгости вокруг, неуверенно спросила Эйлин. Она хотела сесть на стул рядом с Ромой, но одного взгляда хватило, чтобы она подошла к скамейке и опустилась на нее. Эйлин тут не нравилось, очень не нравилось — то ли из-за стойкого запаха медикаментов, то ли из-за того, что она не могла предположить дальнейшие события. Рядом уселись Мартин и Энтони, кажется, до сих пор не особо понимающие на что они подписались, сидя здесь. — Шить. Женя нахмурилась, поворачивая взятую в одном из шкафов упаковку боком и проверяя сроки годности. Открыв ее и пересчитав количество ампул, она еще сильнее сдвинула брови к переносице и недовольно цыкнула. Женя убрала ампулы обратно, вернув упаковку на место, встала на цыпочки и слепо начала шарить рукой на предпоследней полке. Рома равнодушно наблюдал за ее действиями, уже расстегнув манжету рубашки и закатав рукав до локтя. Бинт он разматывал крайне неуклюже и медленно, приковывая к себе внимание однокашников больше, чем Женя. На их курсе больше левшей не было и поэтому его каждое привычное для них движение эти дети, выросшие в среде, где сами по себе свершались повседневные чудеса, воспринимали как какую-то магию. Вон Энтони даже принялся беззастенчиво рассматривать свои руки, вертя запястьями и пытаясь понять, как Рома не может справиться с этой задачей. Предлагать помощь ни ему, ни Жене, они почему-то не рискнули. — Наконец-то! — раздраженно бросила Женя, подцепив пальцами край бутылки из стекла и дерганными движениями пододвинув ее ближе к краю. По правой ноге током пробежалась судорога, и она поспешила встать нормально, сжимая в руке плотно закрытую бутылку с надписью «лидокаин». — Я же знаю, что она здесь есть. — А чем тебе ампулы не угодили? — поинтересовался Рома и сдавленно закашлялся, прижав тыльную сторону ладони ко рту. — Там почему-то остались только три двойки, я при всем желании тебе на проводниковую лидокаина не наберу, — Женя фыркнула, сдувая пряди челки с лица. Она присела и принялась что-то искать уже в самом низу, раскрыв нараспашку деревянные дверцы. Вскоре у ее ног раскинулась горка из различных шприцов и одноразовых игл. При виде разнообразия, что явили полки, она нараспев произнесла: — Обожаю Хогвартс! Вот честно. Здесь нет нормального отопления и кучи прочих бытовых мелочей, зато кто-то из бывших студентов успешно обнес какой-то процедурный кабинет и, судя по набору для подклюки, еще и реанимацию! — Для подклюки? — в непонимании скуксив личико, переспросила Эйлин. — Для катетеризации подключичной вены, — расшифровала Женя, подхватывая бинты, бутылку с лидокаином, нераспакованные пару шприцов и игл различного и очень пугающего размера. Она летящей походкой подошла к столу рядом с Ромой и аккуратно разложила найденное. Мартин, Энтони и Эйлин просто сидели и, хлопая глазами, наблюдали за тем, как Женя закатала рукава школьной рубашки до самых плеч и потом, после пары попыток разочаровавшись в нормальном способе, зубами открыла бутылку лидокаина. Почему-то они не верили, что она сказала им правду. Как-то ставилось под сомнение, что она — пятикурсница — будет сейчас показывать чудеса хирургии. Пусть Мартин с Энтони и помнили, что Рома несколько раз упоминал, что Женя «шарит в медицине», но связать такой упорный труд с этой миниатюрной девчонкой ну никак не могли. Хотя ее саму их сомнения ни капли не смущали, равно как и сами непрошеные зрители, следящие за каждым шагом. Ни Энтони, ни Мартин и, уже тем более, Эйлин, в упор не могли понять, как Рома настолько легко смог доверить такое опасное и важное дело ей. Подойдя к раковине и обильно выдавив жидкого мыла на руки, она очень долго растирала его до пены и только потом, открыв воду, начала смывать. Оценив последовательность действий Жени, Энтони усмехнулся и покачал головой. — Есть же заклинания. — В случае медицины магия идет к черту, — зло бросила Женя, стряхивая капли с рук. Она, придирчиво оценив свою готовность к исполнению мероприятия, обработала руки уже стоявшим на столике спиртом, обильно вылив его на ладони и предплечья и распределив, надела перчатки и, распаковав два шприца — один большой и другой поменьше — положила их в металлический лоток, где помимо лежала еще и смоченная спиртом вата. Казалось, это звонкое лязганье и привело всех в чувство. — То есть, ты сейчас это серьезно? — глядя на Женю как на сумасшедшую, задала вопрос Эйлин, пока та набрала лидокаин сначала в маленький шприц, а потом в большой. — Абсолютно, — кивнула она, отложив в сторону бутылку и щелкая по шприцу. Потом к полнейшему ужасу всех, кроме нее самой и Ромы, сменила и без того внушительную иглу на более толстую и приказала: — Ром, снимай галстук и расстегивай рубашку, я решила тебе делать подключичную блокаду. — Ты куда мне тридцатку вводить будешь? — тут же хрипло воспротивился он, отклоняясь назад и не сводя глаз со шприца. — Лидокаин же, мне и двадцатки за глаза хватит. — Посмотрим, — мрачно хмыкнула Женя. — Может, тебя и тридцатка не возьмет. Как говорится, узнаем в процессе. — А может… — Нет. Никакого морфия. — А почему не морфий? — заинтересовался диалогом Энтони. — В Мунго его часто применяют. Есть, конечно, множество зелий, но целителям в экстренных случаях или в полевых условиях проще дать морфий. — Я не хочу провоцировать, — покачала головой Женя, помогая Роме и расстегивая ему пуговицы рубашки. Стянув ее до плеча, она ладонью с зажатым в двух пальцах мокрым шариком ваты заставила его повернуть голову вбок и, приложив поперек два пальца под ключицу, принялась что-то высчитывать. — Морфий — прекрасное обезболивающее, но я не хочу брать ответственность за его применение, — она строго посмотрела на Рому и сказала, выбрасывая вату и ловким движением снимая колпачок с маленького шприца: — тем более в случае с тобой. Будем пробовать лидокаин. Если станет плохо — говори. — Хорошо, но ничего не обещаю, — ответил он, глядя на висевшие на стене часы и немного морщась, когда Женя начала обкалывать лидокаином место будущей операции. — Да должно быть все нормально, — пообещала она, беря большой шприц. Эйлин судорожно вздохнула и отвернулась, когда Женя вколола и начала медленно погружать длинную иглу над самым пальцем, прижатым ниже ключицы. — Этой штуке меня долго учили. — Д… дергает, — зашипел Рома и уже более явно скривился, когда она ввела иглу почти до конца. — Да я вижу. Радуйся, что у меня с первого раза получилось, — от этого злорадного комментария лица невольных зрителей вытянулись. Женя начала плавно спускать поршень, глядя за непроизвольно подрагивающей в судороге рукой Ромы. — Могла и в артерию попасть, и в легкое, я же не анестезиолог и тем более доступ левосторонний. Скажи спасибо, что я умею уговаривать, поэтому меня научили. Она вытащила иглу со шприцем и скинула их в лоток. — А теперь будем ждать, — улыбка у нее получилась несколько пугающая и не предвещающая ничего хорошего. — Если тебя не возьмет, то придется думать. — Есть прекрасное лекарство… — Это прекрасное лекарство называется «инстинкт самосохранения и здравомыслие», и у тебя его нет, — мрачно огрызнулась Женя. В ответ на это Рома мученически и не менее показательно вздохнул. Через пятнадцать минут молчания — неуютного для всех, кроме самих Ромы и Жени, — она спросила: — Руку поднять можешь? — Нет, — ответил Рома после недолгой заминки. Воцарилась тишина, пока Женя заправляла в иглодержатель искривленную иглу с длинной белой нитью на конце и отставляла ненужные вещи в сторону, чтобы впопыхах не схватиться за что-нибудь не то. Бледная Эйлин болтала ногами в воздухе, глядя в потолок, а Энтони и Мартин скучали. — Тебе за пропуск точно не будет? — чтобы разрушить немного гнетущую тишину, вновь подал голос Моррис, глядя на Женю, внимательно посмотревшую на часы. — Плевать вообще, даже если влетит, — отмахнулась она. — Этот дурачок вечером бы до некроза досиделся, но в лазарет все равно не пошел. Иссечь мне-то ничего не стоит, а он бы воспаление нехилое словил. Нож наверняка, как обычно, был тупым и не особо стерильным, м? Рома в ответ на это только с раздражением поджал губы и помрачнел, отворачивая голову вбок. — Кстати, как ты узнала, что он сам себя зашивал? — тут же вспомнил самый главный вопрос Мартин, видя, как она нахмурилась от реакции Ромы. — Кровью плюется? — неожиданно спросила Женя у него. — А-ага, — рассеянно кивнул Мартин, полностью теряя понимание ситуации. Типичная мужская привычка сидеть с расставленными коленями сыграла против Ромы, настороженно глядящего исподлобья на Женю. — Ты можешь врать им сколько хочешь, — зашипела она, одним коленом упираясь в стул между ног Ромы, хватая за рубашку, а второй рукой резким движением запрокидывая ему голову, — меня ты не обманешь. Рома схватил ее руку, до побеления пальцев сжимая тонкое запястье, но Женя несильно надавила ему на горло, и он закашлялся, ослабляя хватку. Короткое слово и Мартин с Энтони, уже готовые ринуться на подмогу, с открытыми ртами обрушились обратно на скамейку, видя на коже Ромы явные синяки от пальцев. Он разозлено посмотрел на Женю, скалясь и тяжело дыша, но она только прищурено оскалилась в ответ, больше напоминая демона, чем хрупкую пятикурсницу. — Будь хорошим мальчиком и не рыпайся, пока я вправляю тебе хрящ обратно, — тоном садиста попросила Женя, пальцами свободной руки начиная надавливать на место перелома. Раздался хруст, от которого Эйлин ослаблено и испуганно схватилась за бледного Энтони, и Рома зашелся в кашле, отхаркивая кровь. Женя провела большим пальцем по его губам, стирая кровавую слюну, и отстранилась, чтобы подойти к появившейся из ниоткуда тарелке на столике. — Рассасывай, — она пододвинула Роме блюдце с кусочками льда и протянула сложенную в четыре раза марлю, после положив его руку на застеленный белым полотнищем стол. — Минут через пять будет легче. По идее, вправлять надо оперативным путем, но моих умений на это не хватит и тут совершенно нет условий. А сейчас я буду исправлять то, что ты натворил вчера. Вот сложно было сразу меня найти? Твои упрямство и гордыня сведут тебя в могилу гораздо раньше всего остального. Она уселась на стул и, взяв скальпель и пинцет, быстро разрезала нитки импровизированных швов, пока остальные силились прийти в себя после произошедшего, а рассасывающий лед Рома пытался застегнуть рубашку обратно. У Мартина разыгрался нервный тик, мертвенно бледный Энтони пытался сопоставить выводы и понять, что произошло вчера между Ромой и Лизой, а Эйлин, на дух не переносящая любое отклонение от нормального и здорового внешнего вида, поставила себе целью взять себя в руки и успокоиться. Честно говоря, она не могла понять, как Женя настолько спокойно и равнодушно относится к тому, что ей сейчас придется зашивать живого человека, а не какую-то ткань или куклу. От одной мысли, чтобы вонзить иглу в кожу, по спине Джейсон пробегала холодная дрожь. Может, она храбрится перед ними, а сама внезапно дрогнет? — Голос у тебя из-за перелома мог немного измениться, — аккуратно, но быстро доставая обрезки пинцетом, продолжила холодно просвещать Женя. — Как восстанавливать — знаешь сам. Я бы проследила, но у меня ни голоса, ни слуха нет, поэтому фальшь я отличить не смогу. — А как восстанавливать? — заинтересовалась Эйлин, стараясь смотреть куда угодно, кроме предплечья Ромы. Ей очень сильно хотелось, чтобы Женя облажалась, и Джейсон не смущало то, что при таком раскладе мог пострадать ее парень. — Пусть пораспевается, — пояснила она, увлеченная работой, но тут же поправилась: — только без фанатизма. Без высоких нот и небольшой диапазон на первых порах. Перелом вроде не осколочный, так что должно пронести… Мда, надеяться на лучшее было сложно, но я пыталась, честно, — скептично произнесла Женя. — Нервы я сейчас посмотрю, но тебе крупно повезет, если они окажутся целыми: рана глубокая. Эйлин просто отвернулась как только Женя отогнула пинцетом края раны, чтобы добраться до мышц, Мартин судорожно вздохнул и впился взглядом в потолок, а Энтони, казалось, был единственным, кого заинтересовали ее действия. — Ром, ну что за?.. — тоном, полным недовольства, протянула Женя, посмотрев на фронт работы и не глядя хватаясь за перекись. — Пинцет, блин, подержи. Рома послушно исполнил просьбу, наблюдая за тем, как она сначала заливает перекисью поверхность внутри раны, а потом, щелкая взятым со стола зажимом, не глядя подцепляет им салфетку из марли и начинает собирать кровь. — Просто прекрасно! — начала ворчать Женя, выхватывая из рук Ромы пинцет и сильнее раздвигая края раны. — Как ты еще с тяжелой анемией, тромбозом и развивающимся некрозом к мадам Помфри не попал — чистейшее твое везенье, — она, раздраженно щелкнув зажимом, скинула окровавленную марлю в лоток. — Ну или эта ваша магия, которая, по словам Снейпа, лечит перитонит за просто так. — Совсем все плохо? — лениво уточнил Рома, любуясь собственной анатомией и несильно получив по носу, когда захотел залезть в рану. — Вот будешь баловаться, и я тебе не те мышцы сошью, — фраза прозвучала угрожающе, но сама Женя, подхватившая зажимом второй кусок марли, отчего-то была весела. — Нет, не совсем все плохо. Я рада хотя бы тому, что мне не придется сшивать твои нервы и сосуды, которые на удивление целы, поэтому я не знаю, что у тебя так сильно кровило. Зато в моем распоряжении мышцы, почти порванные сухожилия — вот ненавижу с ними работать! — и кожа. Просто ши-ка-рно! — Это плохо? — с настороженностью в голосе спросил Энтони, вытягивая шею, чтобы увидеть хоть что-то. — Это муторно, — вздохнула Женя. Заметив любопытство Морриса и скептически взглянув на свои занятые руки, она предложила: — Энтони, подержать не поможешь? — Ну могу попробовать… — поднимаясь на ноги, неуверенно заявил он и подошел ближе под дикий взгляд Эйлин и сочувствующий Мартина. — Так, — из-за загруженности Жене пришлось почесать нос предплечьем. Получилось не особо успешно, поэтому против помощи Ромы она возражать не стала. В довесок он убрал ей выпавшие пряди за ухо, чтобы они не начали мешать в процессе работы. — Вижу, что ты немного в теме, — дождавшись недоуменного кивка, она начала инструктаж, окончательно высушив поверхность внутри раны и скидывая вторую салфетку в лоток: — Поэтому иди обрабатывай руки и надевай перчатки. Конечно, стерильностью в нашей подпольной операционной и не пахнет, но хотя бы сами не заляпаемся. Хотя, — она со скепсисом посмотрела на свою мелко забрызганную кровью рубашку, — тут уж как повезет. Когда Энтони в точности исполнил сказанное, Женя ногой пододвинула появившийся из воздуха стул и кивком попросила сесть на него. — Поплохеет, — сразу предостерегла она, вручив Моррису взятые со столика крючки и зафиксировав его руки в нужном положении, — говори. Только сразу, чтобы до тошноты и обморока не доходило, хорошо? Мне еще не хватало вас тут откачивать ко всему прочему. Эйлин, если совсем погано будет, могу дать нашатырь. Не хочешь? Ну я тебя предупредила, а дальше сама решай. — Что это? — озадаченно спросил Мартин, глядя на что-то в руках Морриса, больше похожее на маленькие закругленные вилы. — Тупоконечные трехзубые крючки Фолькмана, если ты о том, что я дала Энтони, — устало вздохнула Женя, беря в руки иглодержатель с изогнутой иглой. Посмотрев на нее, она продолжила: — Это иглодержатель Троянова с заряженной в него колющей изогнутой иглой с круглым сечением. Это для мышц, потом мне нужна будет режущая изогнутая игла с трехгранным теперь уже сечением для кожи и прямая сухожилий. Вообще я хотела бы рассчитывать на Кодивиллу, но я благодарна тому, что здесь есть хотя бы Троянов. — Откуда ты все это знаешь? — полюбопытствовал немного бледный, но с интересом заглядывающий в рану Энтони. — И что будешь шить сейчас? — Плечелучевую, она сгибает руку в локтевом суставе и вращает ее, — показывая иглодержателем сначала движения, а потом на мышцу, ответила Женя. Взяв пинцет, подтянув один из перерезанных краев к другому и продевая в него иглу с ниткой, она запоздало подняла глаза на Рому: — А откуда знаю? Учила. Долго, упорно и иногда со слезами, потому что в инструментарии разбираться надо… Точно не больно? Не то чтобы я сомневалась в сделанной мной блокаде, но я не нашла срока годности у этого лидокаина. — Не-а, — промычал он, загоняя подтаявший кубик льда за щеку. Получив возможность говорить более внятно, Рома обнадежил: — По крайней мере, всяко лучше, чем вчера. Ты чем мне шьешь? — Капроном, а пока я тебе шелком ее закреплю, — коротко прокомментировала действия Женя, ловко орудуя иглой. Женя не могла предположить, что ее работа настолько заинтересует Энтони, что он не то, что не упадет в обморок или захочет вернуть свой обед наружу, а начнет задавать все новые вопросы и сам попытается что-то предположить с точки зрения логики. Дошло до того, что помогать с объяснениями стал и Рома, абсолютно равнодушно следящий за манипуляциями и иногда подсказывающий Жене, когда она слишком увлекалась беседой с Моррисом и забывала про иглодержатель в своей руке. Мартин разумно не вмешивался, будучи не до конца уверенным, что выдержит сеанс анатомического театра и вид крови, а Эйлин скучала, ревностно дуясь и хмуро глядя на Женю, завладевшую вниманием парней. Но как бы Нисбет не пытался смотреть в потолок, не заинтересоваться темой он не смог, подключившись к разговору. Дошло до того, что он все же не без боязни подошел ближе, когда Женя и Рома позволили Энтони, обрадованному как ребенку, потрогать мышцу. — Вот как ты не боишься? — следя за тем, как она уверенно и явно умело накладывает швы, не удержался и спросил Мартин, выглядывая из-за плеча Морриса. — Да я уже привыкла, — пожала плечами Женя, промокнув кровь марлей. Когда Рома вновь заправил ей прядь за ухо, она, поблагодарив его, продолжила: — Я в своей жизни стольких перезашивала, что это воспринимается если не как работа, то как хобби. При госпиталях в основном бегала медсестрой, потом ушла работать при операционной. А знаешь, что отличает палатных медсестер от операционных? Последние, насмотревшись на работу хирургов, могут за них завершить некоторые не особо сложные операции. Блин, кровит! Я кажется задела вену, ай-яй-яй. Она тут же отдала Энтони иглодержатель и быстро принялась за устранение кровотечения, схватив зажим и сходу объяснив его назначение, а Мартин все-таки решил сесть на тут же образовавшийся при мысли об этом стул. Когда Женя с трудом устранила проблему и облегченно выдохнула, она обрезала нитку и взялась за новую иголку, объясняя Энтони чем отличается шов на сухожилиях и на мышцах. С ними она справилась гораздо быстрее, разогнув Роме сжатые в кулак пальцы и то и дело поглядывая на часы. — Я удивлена, что вы так хорошо держитесь, — призналась Женя, ненадолго отложив в сторону инструменты и потягиваясь. — На своей первой операции — а когда-то давно меня на нее умудрились затащить, — я потеряла сознание. Ну… вы представьте: стерильная операционная, куча серьезных людей в белых колпаках, передниках и с масками на лицах колдуют над каким-то несчастным, из которого видно только живот — остальное закрыто тканью. И меня, как самую низкую из группы, толкают вперед к операционному столу, мол, посмотри, что умные дяденьки делают. А хирурги кивают, глумятся и вообще ведут себя как на каком-то обеде, разве что вместо ножа орудуют скальпелем, а вместо светских тем обсуждают перитонит. И мне так ласково: иди, говорят, малышка, посмотри как выглядит запущенный гнойный перитонит. Я подхожу, а там — мать моя революция! — какая-то кроваво-гнойная мешанина и кишки наружу. А хирург еще достал тонкую кишку из живота и показывает мне, мол, тут разрыв произошел, смотри как забавно кровит! — Ой, — сдавленно прошептала стремительно зеленеющая Эйлин, хватаясь за скамейку и понимая, что зря отказалась от нашатыря. — Вот и я такая, — согласно закивала Женя: — «Спасибо, господа хирурги, за показательное зрелище, пусть другие посмотрят», и на ватных ногах отошла в сторонку. И чувствую, что что-то жарко стало, хоть прямо там раздевайся. Колпак и маску стягиваю, операционная медсестра начинает ругаться, а мне так плохо, что плакать хочется. И тошнит от запахов, и жарко, и вообще. Потом чувствую, голове так легко-легко стало, мир поплыл и ноги не держат. И все. Темнота. Пришла в себя от нашатыря уже в коридоре. Говорили, что я была бледнее того покойника, что был на столе через пару минут после того, как я отрубилась. А другие мне еще завидовали, типа хирурги мне самое интересное показали, а потом больной умер, и им не дали посмотреть от чего. Помню, что поклялась себе тогда, что постараюсь больше такого никогда не видеть и брать иглу в свои руки, чтобы шить одежду — девочка я все-таки или как?.. — тут Женя ностальгически вздохнула и медленно и с таким же мечтательным выражением лица расплылась в кривой улыбке: — Я была наивной. Буквально через несколько дней после этого «просмотра» мне впервые пришлось зашивать бровь. — И как ты? — А мне просто выбора не оставили, Энтони. Отпускай крючки… Вручили обычные швейные нитки с иголкой и приказали шить, — она хмыкнула, принимаясь за швы на коже. — На мои ярые протесты и чуть ли не слезы мне было сказано, что в больницу он не пойдет с таким пустяком и без вариантов заставит меня это сделать, правда с оговоркой, что тогда он перепачкает мне кровью все, пока будет ловить меня по дому. Да и то он меня заставил потому, что не мог зашить себя сам. — Сурово, однако, — отозвался впечатленный историей Мартин. — Сурово, — согласно кивнула Женя. — Сурово, но очень эффективно. Потом я оказалась в таких условиях, где умение накладывать швы стало жизненно необходимым. Это в первый раз мне повезло немножко впасть в истерику, в дальнейшем у меня был выбор между слезами и спасением чужих жизней. И, уж поверь, я всегда склонялась к последнему. А там привыкла и к крови, и к виду ран. — То есть, ты действительно согласилась зашить дорого, судя по всему, тебе человека вместо того, чтобы отправить его в больницу? — с непониманием и возмущением спросила Эйлин, поднявшая на нее голову. — Он бы не пошел. При всех ранах, что я когда-либо у него видела, разбитая бровь на два шва была чем-то вроде обыденности. Так, пустяк, — срезая последние нити, с тенью улыбки ответила Женя и потянулась за марлей, чтобы стереть с предплечья Ромы подсохшую кровь и положить на швы салфетки. — Этот тот самый парень, который недавно у… Договорить Эйлин не смогла, потому что кинувшийся наперерез и на ходу стянувший перчатки Энтони успел зажать ей рот. Вздрогнув, Женя с недоумением посмотрела сначала на них, а потом уже на нервно скривившего улыбку Рому. В миг ее удивление превратилось в раздражение. — Трепло, — зло бросила ему Женя, потянувшись за бинтом. А потом, обернувшись на горящих любопытством три пары глаз, нехотя подтвердила: — Да, он. — И… и как ты? — осторожно подал голос Мартин, заставив ее недоуменно нахмуриться. Пришлось пояснить: — Он же умер. — Это больно. Очень больно, — прямо ответила Женя, перебинтовывая Роме предплечье. — Не столько то, что он умер, сколько ложь об его смерти. Когда ты до последнего жил надеждой, что все будет хорошо, а потом тебе наконец-таки потрудились рассказать правду спустя кучу времени. — Стоит ли обвинять других, когда в твоих претензиях ни слова про тебя саму? — Ром, я виновата. И виновата больше всех. Хотя бы потому, что как последняя идиотка столько времени надеялась непонятно на что. Да, я упрямая дура, которая не хочет принимать правду. Да, я ничего не знаю о том, что произошло тогда и поэтому вести себя таким образом еще большее идиотство. Я готова принять все, кроме того, что мне столько лет с упоением и таким мерзким способом лгали. И что стояло за этой ложью: эгоизм, желание сделать лучше или же не разбираться с этим вовсе — мне без разницы. Она замолчала, продолжая осторожно перебинтовывать предплечье и немного хмуриться, словно осуждая себя. Не обращая внимания на удивленные взгляды Энтони, Мартина и Эйлин, видящих ее как будто впервые. Их подобные серьезность выводов и спокойная самокритика Жени привели в недоумение — шаблон неукротимо рвался, столкнувшись с реальностью. Почему-то им казалось, что она должна была реагировать как-то более импульсивно, более истерично и активно. Она должна была больше соответствовать той, какой ее считали окружающие — гриффиндорской активистке и дурочке, не способной видеть дальше своего вздернутого носа мир вокруг нее. Никакого легкомыслия, никакой хваленой бравады и вспыльчивости грифов они не дождались — только усталое и слишком многозначительное молчание. — Нельзя жить ненавистью, — сказал Рома, но тут же поморщился от звука, с которым Женя разорвала конец бинта на две полосы. — И это говоришь мне ты?! — она резко подняла на него голову. — …потому что тебя она разрушает, — невозмутимо продолжил Рома. — Эта ненависть не дает тебе сил, а только добивает. Нужно жить дальше, потому что ты все равно не сможешь ничего изменить. Для тебя подобная ненависть противоестественна, и ты настолько желаешь убедить себя в обратном, что ломаешь. А я очень не хочу, чтобы ты сломалась. — Только потому, что это не входит в твои планы, — зло огрызнулась Женя и шмыгнула носом, отводя взгляд. — И даже поэтому. Я прекрасно осознаю, что для тебя ваше общее прошлое важнее прочего, но сколько ты еще будешь прикрываться этим «светлым образом» давно ушедшего? Жизнь идет вперед. Воспоминаниями ничего не добьешься, нужно встать, идти и делать. Бороться, в конце концов. Но нет! — уже с раздражением воздел свободную руку к потолку Рома, — Ты сидишь и пытаешься убедить саму себя, что пострадала сильнее всех. От смерти никому не легче. Никому. Хотя бы потому, что понимание этого слова у каждого свое. Отпусти мертвого и обрати же наконец свое внимание на того, кто остался жив! В конце концов, ты ведь тоже изменилась. — Изменилась, — глухо согласилась Женя, рассеянно глядя куда-то вбок. — Но… я не могу. Это больно. Очень. — Я знаю, — в голосе Ромы не было ни намека на сочувствие, скорее какая-то саркастичная констатация факта. — Исходя из того, что я вижу, скоро снова потребуется твоя помощь. — Только не говори, что ты опять собираешься… вот это! — не найдя сил на формулирование мыслей, Эйлин ткнула пальцем на перебинтованное предплечье. Проследив за направлением ее взгляда, Рома пожал плечами. — Надеюсь, что нет: это достаточно неприятно. Наш договор с Женей включает помощь не только мне. Хотя, если у меня начнутся проблемы ментального характера, то к Помфри я точно не пойду… — Нет. Он, удивленный реакцией Жени, поднял на нее глаза. — Что значит «нет». — Я не смогу. Не сейчас. Я знаю, что это одна из моих обязанностей, на которую я подписалась добровольно, до последнего стараясь держать слово. Но нет, — Женя поднялась на ноги и сложила заляпанное кровью полотнище. Руки ее дрожали. — В восьмой раз я на это не пойду. — В смысле в восьмой? — озадаченно переспросил Рома. — Дважды же все было. Женя обернулась на него и очень криво и мрачно улыбнулась, повторив: — Семь. Он было хотел сказать что-то в ответ, но короткую паузу в разговоре нарушил звонок с урока, заставивший всех с недоумением обернуться на часы, висевшие над дверью. Женя, пообещав Роме, что буквально через пятнадцать минут он сможет снова поднять руку, с ними вниз не пошла, аргументировав, что она должна обработать инструменты, чтобы в следующий раз единственные на весь Хогвартс иглодержатель, пара пинцетов и зажимы не встретили ее ржавчиной и полнейшей непригодностью к дальнейшему использованию. Да и ее никто не хватится, когда как отсутствие максимально известной компании Слизерина остальными незамеченным не останется. Убирать, по сути, было нечего: перчатки, шприцы, марля, обрезки ниток и испачканная ткань без зазрения совести отправились в урну, а инструменты оказалось достаточно протереть спиртом и скинуть в чистый лоток. Другой, с скопившейся кровью по краям стенок, Женя было тоже хотела просто обработать и убрать, но вдруг осеклась. Чуть наклонив лоток, она задумчиво проследила как несколько капель слились в одну и тонкой полоской стекли вниз. Созерцание содержимого металлического дна никаких чувств не вызывало. Ни страха, ни встревоженности, ни отторжения — хотя Женя прекрасно видела, насколько бледна была та же Эйлин, стоило ей только разглядеть что открылось за снятым бинтом. А вид крови и вовсе чуть не стал несостоявшимся обмороком — Мартин едва успел удержать Джейсон, когда Женя неосознанно отжала в лоток зажимом марлю, хмурясь и пытаясь понять какая же мышца кровит настолько сильно. То, что казалось ей привычным и даже естественным, у остальных вызывало вполне человеческое желание не видеть, не слышать и не чувствовать этого. Женя спокойно придерживала мышцы пальцами, хотя тот же Энтони не раз закрывал глаза и судорожно выдыхал, пытаясь взять себя в руки и справиться с душащим ощущением тошноты, сковывающей горло. Вполне адекватным ей казалось прихватить концы окровавленной нитки губами, чтобы завязать коварный узел, который был сложным только из-за больших не по размеру перчаток. Даже если вся нить уйдет в расход, она знала — ее слюна обеззараживает не хуже антисептика. Лезть пальцами в рану только из-за того, что отбирать крючки у Энтони слишком долго — она тоже считала это нормальным и приемлемым. И видела, прекрасно видела, насколько ненормальным это считали все, кроме Ромы. Женя наклонила лоток еще ниже, видя, как на темно-бордовых каплях мерцают блики, контрастно выделяя их на фоне всего вокруг и приковывая взгляд. В конце концов, было просто интересно. Именно это мысленно сказала сама себе Женя, поднимая лоток на уровень лица, открывая рот и высовывая язык, чтобы осторожно вылить на него то немногое, что скопилось на исцарапанном металлическом дне. Облизывая испачканные кровью губы и морщась от едва уловимого привкуса медикаментов. Или же от неосторожно порезанного об собственные зубы языка. В конце концов, она была одержима теми же демонами, что и он.