Химера

Медленно встает солнце, исподволь кидая лучи на промерзшую за ночь землю, покрытую легким налетом инея. Утренний холод пробирается даже в замок, пусть только и через оконные стекла, леденящие кожу любого, кто касается их. Валере это кажется настоящим спасением если не от абсолютно всего, то от большей части проблем, что совсем скоро грозят появиться в его жизни. И когда совершенно внезапно в состоянии дремоты ему нужны оправдания, то он пытается уверить сам себя, что наблюдать этот чрезмерно медленный майский рассвет, прижавшись лбом и щекой к оконному стеклу, ему даже нравится. Подумаешь, что часть лица уже не чувствуется от онемения, а от не иллюзорного холода сводит челюсть. Зато он не спит. Пасхальные каникулы проносятся преступно быстро не только для него, но и для всей школы. На улицу высовываются счастливые единицы, остальные же, включая не только учеников, но и учителей, погребаются под горой бумаг и книг. Каждая встреча с другими преподавателями в учительской, где Валера старается появляться как можно реже, чтобы не терять и без того драгоценное время, либо заканчивается напряженным чаепитием, полным жалоб на отчетность и приближающиеся экзамены, либо завалом из новых бумаг, которые радостно приносит им Амбридж. Поэтому первая неделя нового семестра начинается столь стремительно, что кажется каникул не было вовсе. К отчетам добавляются уроки, и Валера с радостью окунается в эту рутину, лишь бы не оставаться наедине с самим собой. Этого недостаточно. Хватает только одного случайного взгляда, громкого звука, или оно происходит само собой, и мозаика мира вокруг рушится, а на место пропавших пазлов встают совсем не те фрагменты. Первый раз это случается, когда он по привычке идет вместе с Флитвиком с обеда, обсуждая — какая неожиданность — цифры последних отчетов, которые никак не хотят сходиться ни у кого из преподавателей. Валера хочет опустить ладонь на перила движущейся лестницы, чтобы не стать жертвой пропадающих ступенек, когда картина мира перед глазами меняется на пересеченную местность, а под рукой возникает низкий забор с колючей проволокой. Он чуть не оступается, и Флитвик дружески журит его, списав все на усталость от работы, и зовет забежать вечером к ним с Спраут на огонек. Интонация, с которой он предлагает это, явно говорит, что чаем на этом собрании пахнуть и не будет. Алкоголь только усугубляет рвущуюся наружу память, поэтому Валера вежливо отказывается, предпочтя коротать вечер в компании собственных кошмаров. И с тех пор решает не спать вообще, просыпаясь в сбитых в ком простынях и от собственного крика. Сейчас же Валера готов на все, чтобы не терять связь с реальностью, и хватается за любой способ добиться этого. Кофе, который в Хогвартсе готовят почему-то на удивление убого, сигареты, душащие чувство голода и хоть как-то занимающие время, или же созерцание вида за окном — только предлоги к долгой и очень нудной мыслительной работе, являющейся то ли пародией на психотерапию, то ли стремлением добить самого себя быстро и относительно безболезненно. И Валера курит. До тех пор, пока, казалось бы, недавно открытая пачка так несвоевременно не заканчивается, а в воздухе не начинает витать плотный сигаретный смог. А потом он открывает соседнее окно, тут же ежась и вдыхая морозный свежий воздух, отдающийся покалыванием в легких, до головокружения. И все равно не может избавиться от собственных мыслей, пробуждающих нездоровую паранойю. Он знал, что рано или поздно придется довериться Дамблдору сильнее, чем он планировал. Раскрывать свое прошлое, лично предоставляя компромат и открывая самые больные места. Валера косится на стоящие на подоконнике три склянки с мутным и эфемерным содержимым, больше похожие на пробирки, и морщится. Да, Дамблдор отчасти отдалил неизбежное, научив его прятать постоянно маячащие в мыслях воспоминания. Да, это помогло ему держать себя в руках, когда казалось, что срыв неизбежен. Но то, что спасало его до этого, сейчас только усугубляет течение событий. Сегодня это ему не поможет. Поэтому Валера усиленно борется со сном, молясь протянуть до вечера и отвести уроки, на которые вполне может прийти Амбридж. И проклинает. Абсолютно всех и никого в частности, кроме себя. Встающее солнце не греет, обдавая обжигающим холодом. Но Валера прекрасно знает, что всему виной промерзшие окна, ведь небесное светило вовсе не фантомно топит лед на недавних лужах. А может, причина кроется в том, что мертвый холод грызет его изнутри, пробирая до самых костей? И Валера напрасно пытается отогнать навязчивую мысль, что это не холод, а страх. Перед самим собой, перед грядущим днем и перед всем миром. Он неприязненно ежится, втягивая голову в плечи и враждебно глядя на природу за окном. Больше ненавидит, чем боится. Пусть и не впервые один на один оставаясь перед не таким отдаленным будущим, но впервые тащащий на себе груз непомерных обязательств. Сокрыться, не привлекать внимания и как можно быстрее вернуться в прежнее состояние. И раньше, как думает Валера, ему было гораздо легче справиться с этим. Пусть ничего и не запоминал, но почти постоянно чувствовал чью-то заботу, успокаивающую разворошенную воспоминаниями душу. Сейчас же сгладить рецидив некому. Сейчас же все — даже этот солнечный свет — ощущается острее, вплоть до боли, пусть и рожденной искалеченной психикой. В который раз Валера убеждается, что он ненормальный по всем статьям. В который раз от этого просто выворачивает до отторжения. Все-таки это солнце встает издевательски медленно. И время тянется бесконечной лентой, словно глумясь и заставляя вспоминать и вспоминать, пока не возникнет острая необходимость побиться головой об то же окно, чтобы избавиться от мыслей. Ему и вправду хочется заглушить душевную боль физической. Останавливает только то, что все раны быстро затянутся, а действие такого «лекарства» не продлится долго и последствия его применения будут еще хуже. Других же способов справиться со всем этим Валера не знает, поэтому терпит, ожидая момента, когда в Хогвартсе начнется привычная суета. И радует его, если в таком положении есть хоть какие-то плюсы, только то, что сегодня злосчастный пятый курс Гриффиндора не почтит его своим визитом. Иначе его сорвет сразу же. Без возможности совладать с этим и оттянуть момент. Совершенно не нужен… Нет и не было. Поначалу привычная колкость, сказанная на эмоциях, не трогает его, и вышедшую из-под контроля магию Валера списывает на реакцию от допроса Грейнджер. Но с прошедшими днями яд слов отравляет его сильнее, затмевая собой любые другие мысли. И Валера не понимает. Не может разобраться, почему это задевает настолько сильно. Да, он лжец. Да, он множество лет обманывал тех, без кого сейчас не представляет своей жизни, и справедливо заслуживает все происходящее сейчас. Валера готов на многое, чтобы искупить ошибки прошлого, даже если все сделанное им будет односторонним. Формально он считается все тем же Валерием Вороновым, что и раньше: он не менял внешность, не находил нового хозяина и не терял душу. Но может ли он остаться им, потеряв память, ответить ему трудно. Потому что ни Роме с Лизой, ни Жене не нужны его внешность и имя, их гораздо больше интересует его прошлое. Но даже того прошлого, что у него все-таки есть, им мало. Валера измученно закрывает глаза и откидывается спиной на холодную каменную стену. Солнце, миновавшее тучу, полосует по щеке ярким и отчего-то даже колючим лучом, чтобы почти сразу начать играть бликами на стеклах склянок с воспоминаниями. Со вздохом легкие обжигает душная пыль степей, бьющая мелким песком по сухим губам, а сам воздух становится плотным, тяжелым и до невозможности живым. Валера долго пытается подобрать правильное определение этому состоянию, когда связь между эпохами, между прошлым и настоящим истончается настолько, что он не может сказать, что происходит именно сейчас, и не были ли события минутной давности полуденной дремотой. Оно не поддерживает хрупкое равновесие относительной вменяемости, не вгоняет в безвыходное помешательство — только обостряет до предела все чувства и отзывается горечью где-то в груди. Им не нужна эта память. Но настолько остро, как сейчас, она пробуждается в нем второй раз за все то время, что он помнит себя. И раз уж ему не остается ничего другого, Валера вспоминает. Бескрайнюю сухую и выжженную солнцем степь с извилистой широкой и ведущую прямо к горизонту дорогой, над которой витает высокий столп той самой пыли. Успокаивающий тихий скрип колес полевой кухни, на посеревших от ветров зеленых металлических боках которой остаются чьи-то отпечатки широких ладоней. Тихие от усталости разговоры за спиной, когда кто-то постоянно бурчит, что слишком стар для таких переходов, и монотонные песни сверчков и цикад. Когда они всей длинной, почти нескончаемой, вереницей выходят на холм, откуда открывается вид на всю округу, поднимается ленивый ветер, заколыхавший разнобылье, мягко ударяющих по сношенным сапогам. И становится тихо. Валера завороженно останавливается, глядя на открывшийся вид, где солнце утомленно греет землю и ветер заплетается в золотых и иссушенных травах. Он хочет, чтобы эта тишина никогда не кончалась. Сейчас же вместе с этим холодным, чужим и далеким солнцем пробуждается что-то забытое, почти стертое из памяти за давностью событий. Валера знает, что к закату это состояние достигнет своего апогея, потревожит и разворошит душу до конца. И он вспомнит тех, кто шли тем знойным днем за ним по этой широкой дороге в степи, и тех, кто зимой в топях замерзшего болота делил с ним последние крохи табака. Лица, голоса, просьбы и судьбы восстанут из забытья, чтобы расступиться пред душащим запахом пожарища, дерущим горло дурманом крови и бьющими в лицо острыми порывами ветра. Но пока до заката есть еще время, нужно жить. Вставая с подоконника и разминая затекшую шею, Валера бросает взгляд на часы, чтобы, подхватив склянки с воспоминаниями, пойти напрягать директора таким ранним визитом. Дамблдор, к которому с момента роспуска Отряда он наведывался уже третий раз, впрочем, ничему не удивляется, а только с крайне сочувственным лицом кивает, выслушав речь Валеры, вновь принесшего ему воспоминания. Серьезный, даже чересчур. — Вы даже не удивлены, — с кривой ухмылкой замечает Валера, проницательно глядя на директора и протягивая ему флаконы с воспоминаниями. — Ни тому, что произойдет, ни тому, что я могу по воле крайне несчастливого стечения обстоятельств убить кого-то. — Видя то, как вы сами не хотите этого, разве я могу поступить иначе? — только и говорит Дамблдор, разглаживая бороду. — Важнее всего то, что не пострадают ученики: я позабочусь о том, чтобы из замка сегодня ночью не было выхода… Сколько вам понадобится времени, чтобы реабилитироваться? — В зависимости от того, будут сегодня ночью жертвы или нет. В лучшем случае не более двух дней, а в худшем восстановление может занять несколько месяцев — я еще до конца не знаю, насколько плачевным является мое нынешнее состояние. Да и… — Валера ненадолго задумывается, прежде чем безжалостно заключить, вызвав тень изумления на лице директора: — Если понадобится, то подавляйте силой. Главное, чтобы ни у кого не было вопросов, подозрений или еще какого-то сомнения, потому что фрау Амбридж в последнее время весьма активна в своих действиях. — Увы, — вздыхает Дамблдор, — мы ничего не можем знать заранее. В открытую идти против министерства сейчас не самый лучший выход. Поэтому я очень признателен вам, что вы положили конец созданному Отряду, научив детей многому. — Я не имел права еще сильнее подставлять вас, — Валера отчего-то хмурится, бросая взгляд на портреты бывших директоров, внимательно слушающих их. — Поттер слишком юн и неопытен, чтобы вести за собой других и организовывать такие сборища, пусть и с помощью Грейнджер, поэтому предательство было слишком очевидным. Не спорю, это стало ему хорошим уроком на будущее, но право дать ему совершить такую ошибку и натравить фрау Амбридж равносильно еще большей разрухе в школе, даже если она неизбежна. Это никому не нужно: ни вам, ни мне, ни остальным учителям и ученикам. — И вы продолжаете настаивать, что будете вести уроки на следующей неделе? — получив согласный кивок от Валеры, директор качает головой. — Я понимаю, что вы не хотите привлекать к предстоящим событиям даже малейшее внимание, но неужели вы готовы идти на такой риск? — Мое дело — поставить вас перед фактом, а то, какими путями я добьюсь этого, вас волновать не должно, — холодно заявляет он, поднимая глаза на часы на директорском столе. Совсем скоро должен начаться завтрак. — Ваша решительность и исполнительность меня страшит, — честно признается Дамблдор, перехватывая взгляд Валеры. — Но раз мне остается только принять это к сведению… У вас будут какие-либо пожелания или просьбы, пока мы не решили наведаться в Большой зал для трапезы? — Если несложно, — вздыхает он, устало потирая пальцами переносицу, — то проследите за этими троими, пока я не восстановлюсь. Особенно за… — тут Валера неожиданно заминается, как будто сам до конца не понимая, стоит говорить такие вещи директору или нет. — За мисс Чайкой? — догадливо отзывается Дамблдор и кивает. — Сделаю все, что в моих силах. — Благодарю, — выдает подобие улыбки Валера, пытаясь избавиться от сваливающей с ног сонливости, понимая, что разговор закончен. — Тогда я пошел, раз, вроде бы, все вопросы решены. Стоит ему выйти за пределы директорского кабинета, как до обостренного слуха доносится недоуменная фраза одного из предшественников Дамблдора, сказанная даже с толикой злости: — Скажите, Дамблдор, вести разговор на немецком было действительно настолько необходимо? — Увы, Финеас, увы… День тянется по минутам и в то же время летит как никогда быстро. Обычная и привычная, даже в чем-то успокаивающая беседа с Флитвиком за завтраком, быстро становящаяся обсуждением последних новостей магической науки и просто газетных статей, к которому тут же присоединяются МакГонагалл и Вектор, несогласные с мужским мнением. Не лезущая в горло пресная каша, которой нынче балуют и учителей, и учеников домовые эльфы, и которую надо съесть только потому, что до обеда еще слишком много времени, а другой возможности поесть не предвидится. До безобразия крепкий кофе, при виде которого брови Флитвика удивленно ползут вверх, и оправдание проверкой работ семикурсников. Привычное течение школьной жизни. Обычная рутина, сегодня кажущаяся невообразимым подвигом. И английский. Чертов английский, от которого сводит язык. Только выбора все равно нет. Третий слой покрова равносилен панацее и заставляет говорить на английском, улыбаться тому, чему Валера улыбался еще неделю назад: остротам Флитвика, феминистичным настроям МакГонагалл и Вектор, да даже тому же весеннему солнцу, как никогда ярко светящему сегодня. Он умело подавляет еще более заметный акцент и ставит его вне подозрений. Идеальный отвод глаз, если не знать о его цене. Цена для Валеры известна и впервые напоминает о себе во время первого урока, когда вместо бойко бьющей по подоконнику капели он слышит приглушенную пулеметную очередь. Она вырывает из привычного течения занятия и оглушает, звенящим металлом отдаваясь в ушах. Схема поведения, тщательно выверенная за завтраком, рушится и оставляет Валеру один на один с чутко подмечающими любые перемены детьми. Но третий слой уводит от грозящего фатализма, помогая сосредоточиться на диктуемом материале и с силой заставляя вдумываться в каждое слово. Это затягивает глубже, вновь пряча любые уходящие от правильного течения мысли и незаметно опутывая словно водорослями, готовыми в любой момент затянуться еще туже. Топит до фантомного ощущения удушья. Ведь будет сказано то, что должно быть сказано, и будет сделано то, что не наведет ни тени подозрения. Стоит коснуться дна, стоит лживой личине окончательно завладеть контролем над телом — проснется что-то иное — черные монстры души. Глубоководные, бесформенные, одним своим присутствием вселяющие всепоглощающий страх. Не подвластные чужой воле, неуправляемые и голодные, они вырвутся на свободу, таща за собой авральные, темные и захлестывающие с головой волны прошлой жизни, и снесут все на своем пути. Но пока до дна еще можно дотянуться только рукой, пока до момента пробуждения остается время, Валера отыгрывает последние роли, захлебываясь в мутных водах несвоевременных мыслей и путаясь во лжи, топящей его все глубже и глубже. И не сопротивляется сильнее положенного, зная, что отдалить неизбежное уже невозможно. Второй урок, третий… Валере кажется, что он может докоснуться пальцами до черного и илистого песка собственной души, все сильнее задыхаясь от цепкой удавки предосторожности, натолкнувшей вчера на мысль усилить третий слой покрова. И ведь нужно, до судороги сведенных пальцев рук нужно держаться и не поддаваться соблазну сдаться так легко. Не засыпать, не привлекать внимания, отыгрывать до конца. Все равно замечая слишком многое. За обедом — внимательный взгляд от Дамблдора, за обедом — полнейший восторг Флитвика и недовольные причитания Спраут, с сомнением глядящей на салат из скользких темно-зеленых лент морской капусты в блюде прямо перед ней: директор решил, что в рационе жителей замка не хватает витаминов. Дрожь в пальцах, держащих вилку, сменяется стальным захватом так быстро, что никто ничего не успевает заметить. Ответить байкой на подталкивающего попробовать «заморское кушанье» Флитвика, вовремя отодвинувшего от Спраут блюдо с водорослями. И почему раньше это казалось настолько легким? Шутить в нужный момент, параноидально следить за тем, что ешь, чтобы не быть привороженным, и вести себя как ни в чем не бывало. Сейчас Валере сложно просто говорить что-то и понимать сказанное ему. Держаться. Держаться. Держаться… Кожей, как и утром, Валера чувствует холод. Только теперь этому виной не ледяные прикосновения покрытого изморозью стекла, а пристальный взгляд Ромы, впервые за долгое время разрабатывающего левую руку: та все равно двигается очень туго и ломко, доставляя ему явные неудобства. Колюче полосует и взгляд Лизы, вгрызающейся в сочное и невероятно кислое яблоко, судя по скривившемуся лицу сидящей рядом Чжоу, впервые решившей разделить ее пристрастие. Только наблюдают, ведомые разделенной одной на двоих интуицией, не предполагая, когда именно будет подведена черта. Тоже обманываются, ведутся на выверенную магией лицемерную игру. И это дарует успокоение: все идет так, как надо. Но становится только сложнее. Четвертый и пятый урок проходят у первокурсников, и до Валеры впервые доходит, что он для них именно тот образец преподавателя, который не только дает нужный материал, а еще мимоходом обучает жизни, пусть не отдавая себе в этом отчет. С другими курсами легче: шестые и седьмые сами рассказывают произошедшие с ними истории и иногда просят советы, пятые и четвертые жадно слушают и задают вопросы, набираясь опыта, третьих и вторых хватает только на раболепное внимание. Только грош цена будет всему этому, если события сегодняшней ночи станут достоянием общественности. Подорванное доверие, затаенная злоба и обида, презрение — неизбежность этого заставляет усиленнее зачищать следы и маскироваться, не жалея ни сил, ни себя самого. Но такое ли большое значение для него имеет все это? Привязанности, желания, стремления: настоящее, ложное ли? Холодное и свободолюбивое одиночество променяно на чужие проблемы и заботы, стирающие последние грани личности. Маски заменяют основу и утаивают сущность, ведомые целью не дать посеять подозрения. И это душит. Топит с головой, не давая разобраться ни в чем. Последний шестой урок дополняется, как ягодой на торте, приходом Амбридж. За партами вольготно устраиваются четвертый курс Гриффиндора и Равенкло под негласным предводительством младшей Уизли, взявшей себе в товарищи Лавгуд, сейчас методично выискивающей что-то во внешности Генерального инспектора. И дергает же ее сказать Амбридж про своих любимых мозгошмыгов с вечно присущей ей пространной улыбкой. Министерская служащая тут же превращается в существо высшего класса опасности, пусть и проигнорировав высказывание местной юродивой, но избрав своей жертвой Валеру. И пусть его не оставляет мысль, что все его несчастья из-за своевольных и самоуверенных блондинок, приходится защищаться от нападок и параллельно объяснять новый материал. Это оказывается настоящим тестом на прочность. — Вы продолжаете обучать детей заклинаниям? — выпучивает жабьи глазки Амбридж, стоит Валере объявить тему занятия. — С учетом того, что еще в начале года я научил их вызывать аврорат и подавать сигнал о помощи? — риторически поднимает бровь он. — Да, я учу их заклинаниям, которые при появлении опасности помогут им выжить между моментом от вызова авроров до их прихода. Иногда даже несколько минут могут стать решающими, тем более, — неприкрытая ирония, — я не нашел в своде министерских законов ничего о запрещенности данных чар. Это Амбридж еще может проглотить, самым внимательным образом следя за тем, как Валера дает тему студентам, строчащим конспект и сопящим от натуги. Но одну неосторожную фразу пропустить она не в силах. — Таким образом, — расхаживая между рядами, диктует Валера, — это заклинание можно назвать своеобразной формой Патронуса — менее затратной и сложной, но от этого менее эффективной и мощной. — Вы владеете заклинанием Патронуса? — живо хватается за тему Амбридж, хищно сжимая в коротких толстых пальцах розовое перо. — Нет, — обрубает он, стоя спиной к инспектору и ощущая ошарашенные и недоуменные взгляды учеников. Их вера в его всесильность вселяет одновременно чувства раздражения и польщенности. То занятие по Патронусу он пропустил во имя очередного педсовета. И, достигнув неудачи при попытке уже после овладеть чарами, по привычке полез в теорию. «Маг, не знающий счастья и радости, очернивший свою душу темными делами, руки которого испачканы чужой кровью и сердце которого преисполнено ненависти или другого разрушительного чувства, вызвать Патронуса не сможет никогда, так как Патронус — заклинание чистейшего света, чистейшей благодати», — слишком очевидно, чтобы не принять. Более короткая и лаконичная аксиома известна всем: темный волшебник Патронуса не имеет. И она сейчас витает в воздухе, поэтому слова Амбридж ни у кого реакции не вызывают: — Вы ведь в курсе, что Патронус не подвластен темным магам? — И вы исключаете мысль, что мне он просто не по силам, — равнодушно пожимает плечами Валера. И оборачивается: — Фрау, какими способностями бы я не обладал, владеть абсолютно всеми чарами невозможно. Пусть я знаю много, но я не исключителен, да и знания — всего лишь знания. — Знаете, — сурово поджимает губы Амбридж, сильнее стискивая в пальцах перо и блокнот и глядя на него очень недобрым взглядом, — я больше поверю в версию с вашей причастностью к Темным искусствам, чем в вашу неспособность к чарам Патронуса. Глядя на вас, — она указующе направляет на Валеру кончик пера, — ваши стиль, поведение, манеру вести занятия и подозрительно обширные знания в области темной магии, мне кажется очевидным причастность к чему-то не одобренному Министерством! — Это очень серьезное обвинение, между прочим, — сухо замечает Валера, даже не видя смысла перевести все в шутку и проигнорировать ее слова. — Причастность к магии у нас теперь определяется внешними данными, стало быть? Фрау… — Кончайте называть меня фрау! Мы не в Германии! — неожиданно гаркает Амбридж, выведенная из себя по большей части только этим обращением. Студенты вздрагивают и переглядываются. Перебитый в начале фразы Валера только устало закрывает глаза и вздыхает, прежде чем спокойно посмотреть на Амбридж и продолжить: — Нет, я не занимаюсь темной магией, если вам это так важно знать. Но я прекрасно видел ее в действии: как она убивает и как калечит. Поэтому, чтобы сразу распознать ее в случае необходимости, упорно занимался изучением теории. Да я и не самоубийца — только самоуверенные идиоты могут считать, что темная магия не вызывает откатов, а быть калекой мне не улыбается. Амбридж замолкает, видимо, подбирая достойный ответ, но почти сразу же хмурится и чеканит, когда Валера оборачивается на студентов с намерением продолжить прерванную лекцию: — Отсутствие у вас Патронуса — веская причина к моим словам! После этого в воздухе повисает тяжелая и звенящая тишина. Валера застывает на месте, прищурено и задумчиво глядя перед собой. Студенты уже с откровенной паникой переводят глаза то на него, то на Амбридж, понимая, что оказались заложниками ситуации. Никто не хочет поддерживать Амбридж. Но одно понимают абсолютно все в кабинете: ее слова не лишены смысла и подоплеки. И их взгляды устремляются на Валеру, который, казалось, даже не думает реагировать и будто не придает значения тому, что все ждут его слов. Тишина становится давящей и напряженной до дрожи в воздухе. Никто не шепчется, пропадают все звуки, помимо щебетания птиц за окном и сопящего дыхания четверокурсников: студенты опасаются даже скрипнуть стулом и как-то развеять сложившееся молчание. Наконец Валера медленно вполоборота оборачивается на Амбридж, чтобы твердо и холодно произнести: — Никаких счастливых воспоминаний, только и всего. Время, поставленное на паузу, идет снова. Многие ученики вздрагивают от этих слов, но еще больше вжимается в спинки стульев от взгляда, которым он смотрит на Амбридж. Усталый до измученности от допросов, подозрений и необходимости быть учителем — от всей этой жизни — и омертвелый, без своей привычной личины понимающего и оптимистичного преподавателя. — Вам нужны еще причины? — тихо продолжает Валера, чуть наклонив голову набок и не переводя внимания с Амбридж. Он вынимает палочку и выводит нужное движение, произнеся: — Экспекто Патронум. Не происходит ровным счетом ничего: ни призрачного защитника, ни даже серебристого тумана. Валера замолкает, ожидая продолжения обвинений от Амбридж, но вскоре возвращается к лекции, поворачиваясь на студентов. Только сосредоточиться четверокурсники все равно не могут, до конца урока не сводя с него обеспокоенного и внимательного взгляда. С последним вышедшим из класса студентом, который, как и все до него, считает необходимым встревоженно покоситься на Валеру, он изнеможенно садится на первую парту и закрывает лицо рукой, сам не понимая, чего хотел добиться этим жестом. Знал, что будет тяжело. Прекрасно знал, что Амбридж не упустит возможности прицепиться к чему-нибудь, и что придется всеми силами стараться этому противостоять. Надоело. Чертовски надоело вести себя так, пытаясь иногда на пределе своих сил действовать в рамках легенды и покрывать абсолютно всех от Амбридж. Думал, что после стольких лет непрерывной лжи обманывать других будет легче. Валера хрипло и с долей отчаяния смеется над самим собой. Он учитывал все, кроме того, что его будут подозревать и испытывать на прочность. Грязно-серые стены были покрыты блестящей от света в окне краской. Были такими же холодными, как ослепляюще белый снег на улице. Взгляд упирался в мутное стекло в почерневшей и треснутой раме, ища что-то знакомое в ледяных узорах инея. Вдруг стало тихо: идущая фоном речь оборвалась. Сухие и потрескавшиеся губы медленно растягивались в кривой и болезненный оскал, полный презрения и насмешки. Видение ударяет под дых и вышибает весь воздух из легких, заставив смех резко оборваться. Валера отнимает руку от лица и с недоумением обнаруживает, что она мелко дрожит как от внезапной слабости. Сознание лихорадочно пытается ухватиться за ускользающие детали увиденного. Серые стены. Треснутая рама окна. И чья-то речь, перемежающаяся непонятными и знакомыми словами. Он раньше не помнил этого. И никогда не мог подумать, что будет в забытом что-то, что он не захочет вспоминать. Но теперь, когда тело услужливо подстраивается под увиденное, поселяя в душе острое чувство безвыходности и смирения, мысль об этом становилась очевидной. Ему не надо было пытаться вспомнить. Но сейчас, когда это неизбежно, пытаться изменить что-то крайне глупо. Поэтому Валера устало трет глаза и сдается, с мазохистской ненавистью к самому себе решая не бороться за сохранение рассудка. Ему уже попросту плевать, когда подводить черту, и где именно подписывать себе приговор. Слезая с парты, он улыбается, даже не замечая, как легкая усмешка превращается в ожесточенный оскал. Время обманывает, спотыкаясь и делая отчаянные рывки вперед. На ужине Валера впервые за весь день по-настоящему обменивается шутками с Флитвиком и ведет себя как обычно, уже не беспокоясь ни о чем. Он прячет снисходительную улыбку в неизвестно какой по счету за день чашке с кофе, глядя за небольшой потасовкой за столом Гриффиндора, где Симус Финниган что-то взрывает под дружный смех товарищей. Даже оправдывает его перед Амбридж, вместе с другими учителями уверяя ее, что гриффиндорец прирожденный и неконтролируемый пироман, впрочем, достаточно безобидный, чтобы как-то серьезно его наказывать. Потом и вовсе: намекает Флитвику, что было бы неплохо показать Симусу парочку заклинаний, которые снизят фатализм проявлений его магии. И слушает, слушает, слушает. Казалось, что трапеза длилась не более двадцати минут, но, когда начинают расходиться усталые, но довольные учителя, Валера понимает, что за всеми шутками и историями прошедшего дня они провели чуть ли не полтора часа. Видимо, похожее чувство посещает и Флитвика, потому что тот недоуменно смотрит по сторонам, а потом предлагает Валере вместе с ним проводить деканов Гриффиндора и Хаффлпаффа, потому что ему страсть как интересно дослушать оборванную на самом интересном моменте историю МакГонагалл про неправильно наложенные чары. Снейп предсказуемо от предложения отказывается, ссылаясь на готовку зелий для Больничного крыла, и недобро косится на Дамблдора, который, как уже всем было известно, третий месяц кормил его обещаниями о подъеме зарплаты. Поэтому вскоре их небольшая компания вместе идет к выходу, жадно слушая свежие новости от МакГонагалл. Она возмущенно жалуется на отсутствие дисциплины у третьего курса, заодно дорассказывая про вопиющий случай, когда одна девочка чуть не превратила сама себя в бокал. Эта история увлекает всех настолько, что Спраут пропускает нужный спуск к себе, а Флитвик пару раз чуть не спотыкается на лестнице с пропавшими ступеньками. МакГонагалл на разразившуюся возмущенную речь деканов только качает головой и сворачивает в сторону своей комнаты, пожелав коллегам спокойной ночи. — И самое смешное, — замечает Спраут, рассеянно понимая, что ей придется возвращаться, — что весь курс такой, а не отдельные факультеты. Потерянное поколение какое-то! — И не говорите!.. — мигом включается в дискуссию Флитвик, видимо, накопивший изрядное недовольство на нерадивых студентов. Валера в другой раз был бы не против принять участие в беседе, но сегодняшний вечер не оставляет места под собственные желания. Поэтому он тоже прощается с преподавателями и под предлогом проверки кучи контрольных работ спешит уйти, выслушав на прощание сочувственные комментарии Спраут и Флитвика, озабоченных количеством бумажной волокиты, которая свалилась с приходом в замок Амбридж. Прощается, в глубине души надеясь, что больше не вернется.