Химера

Она не слишком-то любила смотреть фильмы ужасов, как и большинство девушек, закрывала глаза ладонями на самых страшных сценах, на оголенных инстинктах желая спрятаться, чтобы не видеть чего-то пугающего. Она избегала боли в любых ее проявлениях. Видевшая бесчисленное количество агоний и обезображенных тел, сделавшая сотни тысяч перевязок и самых простейших хирургических вмешательств, старалась всеми силами оставить эти видения в прошлом. Внутренне умирала каждый раз, чувствуя кровь на своих руках и глядя на багровые разводы вокруг себя. И всегда боялась почувствовать эту боль самой. Но, кажется, ее вновь предпочли не спрашивать, бросив один на один с собственной природой и чуждой магией. Женя ненавидела фильмы об одержимости и меньше всего хотела стать участницей подобных событий. Никогда не хотела знать, как ощущаются вывихи, и насколько скудно описывает слово «откат» то, что происходит на самом деле. Когда невозможно вздохнуть из-за стойкого чувства удушья в горле, словно в него насильно затолкали десяток рыбьих костей. Когда позвоночник прогибается сам, без каких-либо усилий, стараясь ослабить судорогу, которая заставляет неестественно запрокинуть голову набок и не дает разогнуть сведенных до тупого отчаяния и ломоты пальцев. И не видно ничего, но не из-за плотного полога кровати, а из-за отказавшего зрения. Женя прекрасно знает, что значит это состояние. И ей становится страшнее только от одной мысли о мощи и затратности того заклинания, на которое не хватило собственных сил Роме. И она хочет прогнать стойкое убеждение, что он отвратительный хозяин для такой, как она, но оно само отходит на задний план, оставив только ледяной озноб, от которого липнет футболка к спине. Если так ужасно чувствует себя она, только забрав часть того, что предназначалось ему… Жив ли он вообще? От силы, с которой Женя стискивает зубы, сводит челюсть. Но она не может издать ни звука, зная, что иначе всполошенные ее состоянием соседки поволокут в Больничное крыло. Если, конечно, не отступят от нее с всепоглощающим ужасом в глазах. Она для них сравни страху от просмотра какого-нибудь триллера, где вчерашний друг обращается в неведомое науке существо, жаждущее крови окружающих. Только, в отличие от фильма, все это происходит по-настоящему: и заострившиеся зубы, и неестественно горящие во тьме глаза, и сводящая все тело боль, дающая краткое мгновение затишья, чтобы перевернуться на живот и вцепиться в подушку. Минуты тянутся бесконечно, сливаясь в часы. Подушка вскоре оказывается распотрошенной, а одеяло застилает мягкий ковер из белоснежных перьев. Жене хочется плакать от того ужасного ноющего ощущения во всем теле, которое рождают судороги, но она не может сделать и движения, молясь только о том, чтобы это наконец закончилось. И она невольно вспоминает, как однажды так же по кровати каталась Лаванда — невероятно бледная, с позеленевшим от дурноты лицом — воющая в подушку и проклинающая все на свете за то, что ей посчастливилось родиться девочкой. Тогда, кажется, она ей даже завидовала — несмотря на всю доставлявшую ей столько мучений боль, Браун могла стать матерью. И Женя была готова отдать все, чтобы поменяться с сокурсницей местами, была согласна терпеть такое каждый месяц, только бы иметь возможность однажды взять на руки своего ребенка. Сейчас же, вспоминая про этот случай, она решает, что если бы такое происходило с ней каждый месяц ее и без того длинной жизни, то она была бы вечно беременной или же сразу выбросилась из окна, чтобы не чувствовать этого. Больше за эту ночь она не спит, приходя в себя перед самым звоном будильника, разделяющим эту бесконечную ночь и новое утро. Лежа ничком на кровати, уткнувшись лицом в пушисто-белый ворох из перьев, Женя вяло реагирует на сонные приветствия сокурсниц, стараясь разогнуть ломкие от судорог пальцы. Попытка перевернуться на спину заканчивается подступившей к горлу тошнотой и начавшим плыть перед глазами миром вокруг. Ей хочется плакать от того, насколько ужасно она себя чувствует, но Женя упрямо пытается сесть, пусть уже вторая по счету попытка оборачивается неизбежным возвратом в лежачее положение. — Что-то ты очень плохо выглядишь, — замечает одернувшая полог ее кровати Парвати. — Ты не заболела? — Угу, — и ей до безобразия хочется шмыгнуть носом в подтверждение своего алиби, но каждое движение отзывается ноющей до головокружения болью в мышцах. — Но я встану через пару минут. — Может, лучше отлежишься сегодня? — сердобольно предлагает вставшая рядом с Патил Гермиона, сочувственно глядящая на Женю. — Ты похожа на инфернала. А мы после завтрака мадам Помфри к тебе позовем. Как тебе идея? — Я встану, — настаивает на своем Женя. Она обязана прийти на завтрак, чтобы убедиться в правильности или ложности своих выводов. Тем более у мадам Помфри сегодня и без нее много дел. — Гермиона права, — возражает Лаванда, вставая с кровати и потягиваясь. — Тебе надо отлежаться. — У меня и без того с учебой проблемы, чтобы пропускать хотя бы день. Особенно, когда сегодня трансфигурация, — она пытается подняться, но путается в своем одеяле и, запнувшись, падает на пол под возгласы тут же метнувшихся к ней Парвати и Гермионы. И отчего-то слабо отзывается, когда они помогают ей выбраться: — Я в порядке, спасибо. — Ты из-за сегодняшней ночи совсем не спала? — понятливо и с жалостью в глазах спрашивает Парвати у закрывшей ладонью лицо Жени. — Я слышала, как ты ворочалась. — И из-за нее тоже, — ей все-таки удается встать и, шатаясь, она идет в сторону ванной, чувствуя встревоженные взгляды в спину и искренне надеясь, что холодный душ поможет прийти в себя. Душ действительно помогает вернуть контроль над собственным телом и сбросить в буквальном смысле сваливающую с ног усталость. Женя с силой растирает лицо махровым белым полотенцем и, чуть хромая, шлепает босыми ногами по холодному каменному полу, оставляя после себя следы воды. По позвоночнику вверх по мокрой после душа коже поднимается волна озноба, заставляющая поежиться и почти сразу же поморщиться, а потом тут же усилием поднять себя обратно вопреки подкосившимся в коленях ногам. Правая рука то и дело выскакивает из локтевого сустава, левая не разгибается в запястье совсем, и Женя мучительно вспоминает, где и в какой из двух не так давно порванных заклинаниями сумок у нее лежат бинты. Кости продолжают болеть от любого неловкого движения, а на плечах, лопатках и предплечьях все ярче виднеются синяки и красные полосы царапин, кое-где сочащиеся кровью. Женя подходит к одному из трех умывальников с большим зеркалом и отнимает полотенце от лица. Увиденное в зеркале ее не радует. Не нравится настолько, что мысль отлежаться не кажется такой уж и глупой. Поражает еще и то, что ее сокурсницы либо не успели заметить изменений во внешности, либо списали все на плохое самочувствие. Женя этому несказанно рада, потому что иначе бы все точно не закончилось так легко и почти без последствий. Всего-то бледна и осунулась настолько, что у нее, почти как у покойника, заострился нос, а под глазами — сейчас почти безжизненными и тусклыми — залегли глубокие тени недосыпа. Она скалится самой себе и вздыхает, прижимая ладонь лицу. Нет, на завтрак в таком виде ей точно не стоит. Может, в диалоге неприлично для человека заостренные зубы сошли бы за игру воображения, но, когда за ней будут наблюдать десятки людей, списать все на больную фантазию не удастся. Не выйдет спихнуть и на чересчур яркое освещение и ставшие почти что бесцветными глаза, сохранившие едва заметный голубой оттенок. Только вот идти все равно придется, невзирая на заскоки собственного организма. Благо на стене в шкафчике, в основном забитом всякой косметической и ядрено пахнущей дрянью в полуоткрытых флакончиках и тюбиках Лаванды и Парвати, при запахе от которых в горле все сводит от поступающей тошноты, Женя находит несколько бинтов и наспех фиксирует выскакивающие суставы. А потом сипло шепчет слова заклинания, держась за край раковины, и морщась от тех усилий, что ей приходится прикладывать для сотворения обычного и такого привычного заклинания покрова. — Уже лучше? — сердобольно интересуется Гермиона у вернувшейся обратно в спальню Жени. И, видя ее мокрые волосы, хмурится и начинает отчитывать: — Ты заболела и пошла мыть голову?! Женя, как так можно! Тебе же сейчас еще хуже будет, думать хоть немного иногда надо! — Я чувствую себя уже гораздо лучше, — пытается оправдаться она. И у Жени это получилось, если бы Грейнджер не решила ей помочь высушить волосы, заметив дрожащие и перебинтованные руки. — У меня иногда из-за простуды очень сильно суставы болят, но они скоро проходят, так что ничего страшного. — Вот мы и предлагаем тебе сегодня отлежаться. А ты все упорствуешь, а потом еще и голову идешь простуженная мыть. Еще и холодной водой! — праведно бурчит Гермиона, забирая с тумбочки волшебную палочку. Сотворив магией поток теплого воздуха, Грейнджер принимается приводить Женю в человеческий вид, не прекращая ворчания. — Вот почему как только я начинаю верить, что ты стала благоразумной и ответственной, ты устраиваешь что-нибудь в таком духе? Фред и Джордж определенно плохо на тебя влияют. — На меня многие плохо влияют, — равнодушно отзывается она, нежась под магическим аналогом фена. — Но я не всегда этому влиянию поддаюсь. И смотри на вещи с позитивной стороны: благодаря мне у Фреда и Джорджа остается гораздо меньше времени на шалости, и они почти перестали попадать на отработки. Ну, подумаешь, немного выводят из себя Амбридж и Снейпа — у нас весь курс любит это делать. Так что ничего смертельного в нашем влиянии друг на друга нет. И спасибо большое, что помогаешь. Я честно-честно постараюсь исправиться. — Ну вот что с тобой делать, а? — уже по-доброму улыбается Гермиона, откладывая палочку в сторону и принимаясь расчесывать волосы Жени. — Даже не знаю, — искренне отвечает она. — Наставлять на путь истинный и по возможности любить. Ну или хотя бы не ненавидеть, скажем так. — А за что тебя ненавидеть? — недоуменно подключается к диалогу уже переодевшаяся в школьную форму Парвати, ожидающая, когда же наконец Лаванда соизволит освободить ванную. — Да много причин можно придумать, если хочется. За внешность, за характер, за существование, в конце концов, — чуть пожимает плечами Женя, пораженная тем, насколько аккуратно расчесывает ее Гермиона. — Не ударяйся в пессимизм, — хмурится Грейнджер. — С тобой это стало происходить настолько часто, что я уже начинаю беспокоиться. Знаешь, скольким людям не нравлюсь, к примеру, я? Но если я буду обращать внимание на каждого из них, буду, например, думать о том, почему я им не нравлюсь, то ничего хорошего из этого не выйдет. Простое правило: если ты в чем-то отличаешься от других, тебя пытаются изменить и начинают ненавидеть, когда это не получается. — Быть отличным от всех не очень-то просто, — тихо отзывается Женя, чувствуя, что Гермиона начинает ей что-то заплетать. — Если хочешь, спроси об этом Гарри. Ему порядком надоело быть таким, каким его считают окружающие, не видящие за титулом «мальчик-который-выжил» такую же личность, как и они, — как младшекурснице объясняет она, откладывая расческу в сторону. — Хотел ли он выжить и лишиться семьи, нужно ли ему это было — их совершенно не волнует. Он хочет быть таким же, как мы все: обычным подростком с обычными проблемами вроде обидевшейся непонятно на что девушки, а ему просто не дают этого сделать. — Чжоу обиделась на него из-за того, что он плохо высказался о Мариэтте! — вдруг восклицает Парвати. И, стушевавшись от своего порыва, уже спокойнее продолжает: — Мне Падма рассказала. Вроде как, Мариэтта хотела донести о нас… ну вы понимаете, Амбридж, но Воронович как-то узнал об этом. — А почему Мариэтта? — в один голос спрашивают Гермиона и Женя, с недоумением глядя на Парвати, не сводящую глаз с дверей в ванную, откуда доносилось пение Браун. — А потому, — вздыхает она, отворачиваясь от двери и глядя уже на них. — У нее родители в министерстве работают, вот она и испугалась, что у них могут быть из-за нее проблемы. Она же, вроде, с самого начала не очень хотела в Отряд вступать, но Чжоу уговорила ее. И когда она хотела рассказать о нас, ее перехватил Воронович, но Амбридж уже вцепилась в нее, и я не знаю, как у него получилось выиграть нам время на последнюю сходку. Поэтому нас и не рассекретили, потому что мы распались раньше, чем Амбридж на нас вышла. — Жень… — негромко произносит Гермиона, завязывая лентой ей косу. — Прости меня… да и Гарри с Роном, пожалуйста. — За что? — с явным непониманием Женя оборачивается на нее, втянувшую голову в плечи. — За то, что лезли не в свое дело. Я понимаю, насколько тебе неприятно от всей этой истории про вашу якобы с Вороновичем связь, но я не знаю, что на меня нашло, когда я спросила про нее. Женя устало закрывает глаза и выдыхает. Почему, когда она пытается забыть о нем хотя бы на минуту, обязательно найдется кто-то, кто заставит вернуться к этим мыслям? — Ну, ты хотя бы извинилась, — она выдает терзающейся муками совести Гермионе мягкую улыбку. — Я понимаю, что эта история по какой-то совершенно непонятной мне причине захватила умы абсолютно всей школы, но между мной и Вороновичем ничего нет. — А о чем вы тогда говорили в книжном? — с заинтересованным блеском в глазах хватается за тему Парвати, даже подавшись вперед от любопытства. — Да ничего криминального и не было, — Женя поднимается с кровати на ноги, чтобы наконец переодеться. — Помог альбом достать, потому что у меня не получалось, а потом спросил, почему я начала с распущенными волосами ходить. Как оказалось, он временами сначала делает, а потом думает. — Но что же ты тогда ему так долго говорила? — уточняет Парвати, и на нее оборачиваются все, даже только что вышедшая из душа Лаванда. Видя их недоумение, она скованно восклицает: — Что? Я тогда в «Сладком королевстве» была, видела все. Слухи никогда не появляются на пустом месте, Жень. Особенно, если вспомнить про твой проигрыш в карты. Женя мнется, кривясь от прямолинейности вопроса. — Собственно, о проигрыше в карты я ему и говорила, — она горько усмехается и врет, доставая свою рубашку и подхватывая чуть было не упавший галстук. — Что мне навязали. Что я не хотела так подставлять и его, и себя. Он понял это и то, что мы создаем себе новые проблемы, находясь рядом там. И мы разошлись. — Оу… Но выглядело это очень экспрессивно, ага. — Я была взбешена, — Женя кивает, не сводя взгляда с алого гриффиндорского галстука, сжатого в перебинтованной ладони. — Очень. Потому что знала, что нас видят, — она тяжело вздыхает, откладывая галстук в сторону и надевая рубашку, — и что этот разговор принесет проблемы. Но ожидать, что меня начнет травить вся школа, я не могла. Только из-за того, что я разговаривала с ним, может, чуть более неформально, чем с другими преподавателями. Но, если отбросить эти два недоразумения, если хоть чуть-чуть подумать… Она оборачивается на сокурсниц и спрашивает: — То в чем я виновата? На него вешались многие, его пыталась привораживать каждая вторая, но взъелись именно на меня! Я не понимаю почему меня выбрали на роль козла отпущения! Что я сделала такого, отчего все вмиг позабыли про прочих его фанаток, которые временами действовали еще радикальнее? Все, абсолютно все знали, благодаря вам, Лаванда и Парвати, что это было проигрышем в карты. Я никогда на него предъявляла никаких прав, но почему-то оказалась крайней. Повисает тяжелое молчание. — И хоть бы одна сволочь подошла и спросила лично, — с трудом застегивая пуговицы рубашки дрожащими пальцами, шипит отвернувшаяся Женя. Но вдруг куда более спокойно она дополняет, обращаясь к Гермионе: — Я никогда не имела ничего против тебя, Гермиона. Ты наиболее здравомыслящий человек на всем нашем факультете. Да и извиняться тебе не за что, по крайней мере, твое любопытство не обернулось ничем фатальным. Хотя опять-таки ты могла спросить у меня лично, а не при всех и тем более у него. Я бы тебе всю правду ответила, честно-честно. — Прости нас, пожалуйста, — сдавленно повторяет Грейнджер, комкая в пальцах покрывало с кровати, на которой сидела. Вид у нее настолько жалкий и совестный, что хочется тут же обнять ее и убедить, что особого вреда любопытство Золотого Трио никому не принесло. А вот о том, что хуже: инициатива или же раскаяние бравых спасителей всея Хогвартса, Женя может со вкусом и толком поспорить. Поэтому если сегодня перед ней будут извиняться еще Гарри и Рон, которые точно не отстанут до тех пор, пока не буду довольны ее реакцией, она точно будет близка к тому, чтобы передушить всех, кто рискнет к ней просто подойти. — Тем более, — она позволяет себе криво улыбнуться, — вопросы так или иначе появились у всех. И не только к ней. Моррис далеко не такой дурак, как могло показаться. Да и, несмотря на все свои уверения в обратном, привязавшийся к нему и Мартину Рома, даже своим молчанием подкидывал им поводы для размышления. И Моррис, в отличие от Гермионы, обладал уникальным качеством не разбалтывать нужную информацию до тех пор, пока сам не установит нужные взаимосвязи и не убедится в их истинности. А вчера, как решает Женя, уже не нашел в себе сил смолчать, что и привело к ее нынешнему и очень гадостному состоянию. Потому что Рома всегда был плохим дипломатом. — Так что повторяю: между мной и Вороновичем ничего нет и не было. — Но он же любит тебя! — в отчаянии не выдерживает Парвати, вскакивая на ноги. — Как бы вы не хотели убедить себя в том, что это последствия того, что ты проиграла в карты и что это ничего не значит! Слухи не появились на пустом месте, Жень! Потому что это видели все: как он смотрит только на тебя, как ведет себя в твоем присутствии и как сам реагирует на то «ничего», что между вами происходило! И ты… — Парвати, — неожиданно обрывает она. И оборачивается, холодно заверив: — Такое чудовище, как он, просто не умеет любить. И больше не говорит ни слова, отворачиваясь от ошарашенно глядящих на нее сокурсниц, чтобы окончательно переодеться в школьную форму и первой пойти на завтрак, не дожидаясь, когда остальные придут в себя после ее фразы. Она даже не знает, что хочет увидеть в Большом зале. При мысли, что этой ночью в лесу был именно Валера, неприятно сдавливает горло, но Женя пытается уверить себя, что это был обычный оборотень, что этот вой только показался ей знакомым. Только руки все равно дрожат, только она сама почти бежит в Большой зал, чтобы увидеть либо его, либо Лизу или Рому. Да и если бы все развивалось по такому сценарию, они точно нашли бы способ сказать, зная, что она его успокоила, и никто бы не узнал о происходящем. Значит, это был обычный оборотень. Кажется, то ли Парвати, то ли Гермиона рассказывали ей о большом разнообразии темных тварей, что водятся в Запретном лесу и опасны для людей. — Это был обычный оборотень, — шепчет сама себе Женя, почти бегом спускаясь по одной из лестниц. — Обычный. Оборотень. Но сегодня было не полнолуние. И именно этот довод заставляет ее раз за разом подбирать другие версии произошедшего, параноидально выискивая новые детали в школьной обстановке и вслушиваясь в разговоры идущих впереди ребят. Они говорят о прибытии авроров, шушукаются о необычно воодушевленной Амбридж. И не понимают одного: почему Воронович сегодня ночью был в школе. Женя пытается скрыть кривую усмешку, ползущую по губам. В школе не осталось никого, кто бы верил в то, что Валера человек. Да она уже сама не верит в то, что в нем есть что-то людское. Только вот что-то внутри не может найти себе места, сея еще большую панику и смятение в мыслях, подводя их к злосчастному «а вдруг». И Женя пытается не думать, что это «а вдруг» выглядит гораздо правдивей любых иных версий, что она пытается найти среди воцарившегося хаоса. Ты должна была ему помочь. Женя резко замирает, не дойдя пары шагов до дверей Большого зала и слыша недовольное ворчание себе в спину. А потом морщится и с силой потирает глаза, стремясь избавиться от мысли, набатом бьющей в голове. Она никому ничего не должна. И никто ничего не должен ей. Каждый сам за себя и, видит небо, она и так слишком долго помогала остальным себе в ущерб. Но разум в который раз не находит согласия с сердцем: и Женя уже давно не понимает, кто из них больший лжец. Прекрасно знает, что такие альтруистические порывы глупы и наивны, что пора научиться говорить «нет» если не остальным, то хотя бы себе, но не может побороть в себе тяги помогать. Наплевав на гордость, ненависть и желание остановиться, с бинтами наперевес бежать по первому зову. Или даже без него: только увидев, что кто-то ранен. — Я не мать Тереза, они справятся и без меня, — в такт шагам как мантру бормочет себе под нос Женя, решительно заходя в Большой зал. — Я и так словила откат и опять зашивала его. Я и так успокаивала его после прошлых срывов. Я и так больше десятка раз вправляла ей кости. Хва-тит. В Большом зале главенствующими являются только две темы, каждая из которых с поражающей легкостью сменяет другую: что произошло вчера ночью за пределами школы, и что опять натворил шестой курс Слизерина. Женю начинает волновать последнее только после того, как зайдя в зал, она поднимает голову на преподавательский стол, чтобы увидеть за ним как ни в чем не бывало беседующего с коллегами Валеру, немного хмурого, но такого обычного. И не может ответить сама себе: чувствует она при виде него облегчение или же что-то другое, впрочем, лаконично умещающееся в вопрос «какого черта?». Потому что она видит, насколько обескуражены другие преподаватели, пытающиеся смириться с мыслью, что тогда в лесу был обычный оборотень. Она прекрасно замечает и то, насколько тщательно следит Амбридж за тем, что он делает. И не может отрицать то, что чувствует подвох. Вспоминая о натворивших что-то пока неизвестное остальным слизеринцах-шестикурсниках, Женя уверена, что в этом замешаны Рома и Лиза. Только она одна, как всегда, осталась не у дел. Когда она по привычке усаживается рядом с Фредом и Джорджем, заботливо пододвинувшим к ней чашку с чаем, они тут же начинают рассказывать ей все то, что уже успели услышать. — …говорят, сегодня с аврорами будут Запретный лес прочесывать, — делится последними новостями Джордж, мешая ложкой крепкий кофе в своей кружке. Кажется, никто из них тоже не смог сомкнуть глаз этой ночью. — Если быть честным, то я был очень удивлен, увидев Вороновича с утра. — Почему? — с долей удивления интересуется Женя, грея пальцы об чашку с чаем и усиленно пряча ладони в длинных рукавах мантии. — Многие думали, что это Воронович сегодня ночью выл, — за брата высказывается Фред, накладывая себе еще яичницы. — Да какие многие: ты на преподавателей посмотри. Спраут вот сейчас уже душу к праотцам отдать готова. — Но сегодня же не полнолуние. — Вот именно, что сегодня не полнолуние. Да и самому Вороновичу, вроде как, все равно на произошедшее вчера. Ну… — вдруг запинается Джордж, пытаясь яснее выразить свои мысли: — То есть, он выглядит и ведет себя как обычно. Думаю, то, что ночью выло где-то в лесу, сейчас чувствует себя не очень-то хорошо. — Оно полудохлое, — авторитетно заключает Фред, потроша ножом и вилкой свой завтрак. Женя невольно вздрагивает, услышав такое емкое и циничное заявление. А потом прикрывает глаза и сама расплывается в усталой усмешке. Видели бы они ее полчаса назад. — Воронович в категорию «полудохлое» пока не стремится, тем более что вчера ночью он стопроцентно был в замке. Говорят, что вместе со Снейпом в гостиной Слизерина отшивался. А раз уж самый главный параноик не бьет тревогу, значит, Воронович и вправду ни при чем. — А что там про Слизерин слышно? — оборачиваясь на двери в Большой зал, откуда показались головы сокурсниц, спрашивает она, без особой охоты жуя тост — от остального, от всех других запахов просто выворачивало. — Проблема в том, что слышать-то слышно много и всякого разного, — горестно вздыхает Джордж, сам, похоже, запутавшийся во всех хитросплетениях школьных сплетен и слухов. — Вплоть до того, что кто-то опять в Мунго. Зная удачливость Озерова, ставлю на него. Слышал, кстати, что Нисбет таки устроил тотализатор и неплохо нажился на том, насколько быстро Озеров окажется в лазарете… А вообще, также гуляет версия, что там у них рванул чей-то амулет. — Или что там была драка, — участливо подхватывает за братом Фред, вытирая рот салфеткой. — Или что та тварь решила добраться и до них. — Нет, ну последнее явно глупости! — хмурится Женя, отпивая чай. — Но драться-то им с чего? Насколько я знаю, они там все нормально друг с другом общаются. Еще скажите, что драку затеял Моррис. — Я слышал про Вишеса, — задумчиво потирает подбородок Фред, кивая проходящим мимо знакомым. — Мол, Озеров сломал ему нос случайно, а потом слово за слово и драка. Хотя я понять не могу, как Озеров случайно может сломать кому-то нос. — Слышала от Лизы, что он спросонья бывает агрессивным, — Женя хочет поправить короткую косу, но невольно кривится от боли в запястье. — Ты серьезно?! — в один голос восклицают близнецы Уизли, ошарашенно глядя на пытающуюся максимально незаметно вправить сустав обратно Женю. — Причин не верить ей нет, — она пожимает плечами, пододвигаясь в сторону, чтобы освободить место для Лаванды и Парвати, и молится, чтобы эти глухие щелчки слышны были только ей. — Она его сестра, в конце концов. Так что думаю, что его друзья в связи со вчерашними событиями пытались его разбудить. И тут же оборачивается на усилившийся гул зала, где почти все смотрели на входные двери. Потому что наконец явились те, о ком уже успели распространить столько слухов. Шестой курс Слизерина возвращался с ночевки под неустанным бдением мадам Помфри. — Таки сломали Вишесу нос, — философски замечает Фред, глядя на фигуру парня с тонкой полосой пластыря на переносице. — А Моррис-то с какого перепугу в гипсе? — недоуменно вскидывает бровь Джордж, провожая взглядом бодро идущего с прижатой к груди рукой Энтони. — Что-то мне это совсем не нравится. При всей моей фантазии я не в силах представить как Озеров спросонья мог расправиться с ними двумя сразу. Если я сейчас еще и Нисбета с каким-нибудь увечьем увижу, то точно поверю в версию с дракой. — Ему что, глаз выбили?! — в шоке прижимает ладони ко рту Парвати, пока Лаванда не слишком успешно пытается скрыть испуганный вскрик. Женя, до этого считавшая, что Рома в который раз остался в лазарете на попечении мадам Помфри на несколько дней, вглядывается в толпу, обступившую шестикурсников. Она и подумать не могла, что после такого отката он сможет не то, что пойти вместе с остальными на завтрак — просто проснуться утром. Но Рома, пусть и выглядел достаточно изнуренным, пополнять ряды пациентов Мунго не стремился, постоянно и явно нервно поправляя повязку, закрывавшую ему левый глаз. — Нехило его ступефаем приложили… — неодобрительно цокает Фред и оборачивается на немо требующую объяснений Женю: — Видишь, у него рука постоянно дергается? — Это называется тремор, — невольно поправляет она, машинально кивнув. Кажется, ее шея хрустит слишком заметно, чтобы соседи за столом не покосились на нее. — Одно из последствий прицельного ступефая, — в глазах Фреда застывает тревога, от которой Жене хочется тут же отвернуться. — Прицельного и явно мощного… Помнишь, что в нашем «клубе по интересам» рассказывали? — Что силы оглушающего достаточно для того, чтобы убить? — близнецы Уизли синхронно поддакивают, вынуждая ее продолжить: — И что еще возможна потеря сознания, судороги и другие последствия подобные контузии? — Как его мадам Помфри тогда отпустила?! — задает вполне резонный вопрос Парвати, с опаской поглядывая в сторону слизеринцев. — А если, не дай Мерлин, ему сейчас хуже станет? — Что же у них произошло?! — наконец справившись с шоком, спрашивает Лаванда, впрочем, не обращаясь ни к кому в частности. Вдруг Рома оборачивается на стол Равенкло и что-то показывает жестами. Лиза — не выспавшаяся и в окружении уже трех пустых чашек с кофе — на которую теперь смотрят почти все, недовольно морщится и выглядит больше неприятно удивленной, чем шокированной или испуганной, но в любом случае подходить к Роме не спешит, хмурясь и резко осаживая было хотевшую спросить у нее что-то Мариэтту. А Женя судорожно вспоминает расписание, желая найти хоть какую-то лазейку, чтобы пересечься с ним и узнать о том, что произошло этой ночью. И вдруг замечает то, что понять успевает только одна она: ненамеренный взгляд и сжимающиеся в кулак пальцы. Контроль. Тотальный и всепоглощающий. Женя разом вычеркивает из своего расписания послеобеденную трансфигурацию, решив, что один пропуск МакГонагалл еще простит, а вот без информации она точно не сможет дожить до вечера. И она уже продумывает каким образом перехватить Рому в отдельности от его компании и Джейсон, но пришедший в Большой зал отряд авроров во главе с Грюмом второй раз сеет смуту. Когда им навстречу идут Валера и Хагрид, Женя окончательно перестает понимать, что происходит, но пояснение приходит со стороны непривычно мрачного Фреда: — Вот и пошли лес тревожить. И, вроде, придраться не к чему, но если бы они взяли туда с собой и Флитвика, выставив это под предлогом его обширных знаний, то я бы точно убедился в том, что Амбридж решила «прочесать» всех тех, в чьем происхождении сомневается. — Но там же авроры… — Вот именно, Жень, — хмыкает в кофе Джордж. — Чтобы, если что, сразу устранить. Потому что сегодня ночью кого-то из Хогсмида сожрали. Гермиона сдавленно благодарит близнецов Уизли за испорченный аппетит, Лаванда грозится упасть в обморок от чересчур живого воображения, а Парвати вскакивает из-за стола и бежит к сестре, стремясь узнать как можно больше. Женя многоэтажно матерится вслух, втягивая шею в плечи и морщась от вновь смещенного из-за неосторожности сустава, в этот раз занывшего настолько, что начинают слезиться глаза. Пальцы правой руки стремительно немеют от защемленного при неудачном вправлении нерва, а до сознания только сейчас доходит сказанное Джорджем. Все сплетается воедино, встает последним пазлом на место, соединяя длинную вереницу событий сегодняшней ночи. Слова Джорджа. Прочесывание леса. Контроль со стороны Ромы и Лизы. И то самое заклинание, что чуть не стоило ему жизни. Женя знает что выло сегодня ночью. Что как ни в чем не бывало разговаривало с учителями, и что войдет в лес. И теперь не вызывает сомнений настоящая задача и авроров, и Хагрида. — А с тобой-то что такое? — вдруг спрашивает Рон, до этого не особо вникавший в беседу и вместе с Гарри пододвинувшийся к ним ближе, когда сидящие рядом с ним второкурсницы панически засобирались на уроки. И все в нем выдает подозрение, которое он даже не пытается скрыть: достойный азиатской нации прищур, поджатые губы и глубокие следы мысли на лице. И это становится вирусом, передается по цепочке: тут же оживляется Гарри, одновременно хмурятся Фред и Джордж, а часть сокурсников оборачиваются на нее. — Она всю ночь ворочалась, — без зазрения совести сдает бросившую на нее косой взгляд Женю Гермиона. — А с утра больше походила на инфернала, чем на человека. Да и заболела к тому же. — Сегодня не полнолуние? — на этот вопрос Рона она скрипит зубами. Но не от его сочащегося холодным недоверием тона, а от неожиданно надумавших напомнить о себе и других вывихах. Женя искренне молится о том, чтобы вновь не начался откат, иначе она потеряет сознание прямо здесь и сейчас. Она хочет повернуть голову на Рому, чтобы удостовериться в том, что именно близость к нему заставляет ее раз за разом испытывать весь спектр разделенных на двоих ощущений, но сил просто не остается. — Если бы я была оборотнем, Рон, — она сама не знает, как ее хватает на дерзость, — то подобные ночи повторялись бы чаще. Да и спроси у девчонок: я всю ночь была в своей кровати. А вот во что она ее превратила — совершенно другой вопрос, который, помимо домовиков, волновать никого не должен. — Тем более сегодня, и вправду, не полнолуние, — до зависти легкомысленно пожимает плечами Лаванда. И саркастично продолжает, цепко сжимая в пальцах с ярким маникюром кружку с чаем: — Да если бы Женя была оборотнем, то она нас первыми растерзала. И разве она на него похожа? Абсурд! Ее тошнит от любых запахов, покров грозится слететь в любой момент, чтобы в миг опровергнуть слова Браун ненормально острыми зубами, не по-людски светящимися глазами и совершенно по-птичьи заостренными чертами лица. Помощь приходит с неожиданной стороны. Постепенно становится легче до кружащейся головы, и Женя осторожно выдыхает, мимоходом глядя на стол Равенкло. Лиза морщится, прижав руку к лицу и не глядя наливая себе пятую по счету чашку с кофе, которую тут же порывается отобрать Чжоу, не на шутку встревоженная ее видом. И Женя не понимает, почему она сделала это. Ведь каждый уже давно сам за себя, и даже ненавистная ей связь «фамильяр-хозяин» не может заставить взять у Ромы больше, чем ей перепадает и без вмешательства. А тут Лиза. Лиза, которая делит вместе с ней откат, который пришелся на того, кого она сейчас ненавидит. И еще ее они называли нелогичной и иррациональной: а сами творят такое. — Нет, Рон, я не оборотень, — Женя закрывает ладонью глаза и отрицательно качает головой. Губы слегка дрожат от сдерживаемого смеха, и она сдается, потерявшись в ворохе последних событий и не в силах ответить себе на вопросы зачем и почему. Зачем ей помогает Лиза, почему Рома как ни в чем не бывало спокойно отвечает на допрос других слизеринцев, и, какого черта, вообще произошло все это. За одну такую длинную ночь все поменялось местами и приобрело новые очертания, а она опять не знает ничего, только потому что, как всякая приличная девушка, провела ее в своей кровати. А значит, придется вновь разбираться во всем самой, по крохам выпытывая информацию у Ромы и Лизы и полагаясь на школьные слухи. Или же действовать более радикально. Как когда-то очень и очень давно. Брать все в свои руки и поворачивать ход истории. — …многие оборотни не выдерживают трансформации, Рон, — словно откуда-то издалека доносятся поучающие слова Гермионы. — Сам подумай, братишка, — поддерживает ее Фред, — как бы ты выглядел, если тебе переломало все кости? Думаешь, ты бы вообще с кровати встал? Их ломало. Безжалостно и цинично, не делая поправок ни на победителей, ни на проигравших. Война пришла и к ним, без разбора вторгаясь в жизнь и разрывая сознание агонией чужих судеб. Она до сих пор помнит тот день и не забудет уже никогда. День, когда она потеряла фамилию и обрела новую. И так не смогла понять, даже по прошествии стольких лет: спасла ли она его или же обрекла на еще большие мучения. Рома клятвенно обещал ей — плачущей, испуганной такой еще девчонке, — завязать с этой чертовой зависимостью, попытаться обойтись своими силами. Пытался выдать за правду настолько явную ложь, что Женя верила ему. Верила, но все равно не убирала далеко морфин, чтобы в самом крайнем случае за считанные секунды развести его и погасить очередное обострение. Приступы и последующие им срывы происходили у Ромы все чаще и чаще, и тем сложнее было разобраться Жене, были ли они связаны с последствиями недавней войны или же началом новой. Он кричал и корчился от боли. Раздирал старые шрамы до крови и не давал затянуться новым, отчего ей раз за разом приходилось наново зашивать его: как всегда, без анестезии и дрожащими руками. Ему нельзя было давать морфин, и поэтому Женя научилась накладывать швы в тот краткий момент болевого шока, когда Рома не чувствовал практически ничего. Он чувствовал после: бессильно морщась и бросаясь на стены. Она стояла за дверью — уже не плача — и сжимала в бледных пальцах до тупой ломоты стеклянный корпус от шприца. Крик уже давно сменился на глухой вой и скулеж, но ей не хватало смелости зайти к нему, чтобы избавить от этой участи. Женя с каждым днем все чаще вспоминала, что изначально морфин был для Ромы обезболивающим и только потом наркотиком. Неожиданно он затих, и она судорожно то ли вздохнула, то ли всхлипнула, вцепившись в подол своего глухого и тяжелого черного платья, фасон которого как никогда пришелся бы по душе давно покойной Графине. Женя зажмурилась и застывшие в глазах слезы холодом полоснули по щекам. Потому что она такая же. Покойная. — Ее ломает. От неожиданности Женя подняла голову, отчего неряшливо собранные в узел у шеи нечесаные волосы зацепились за щербатое дерево косяка двери. Вздрогнула от боли или же от его голоса — чужого, еще сильнее огрубевшего — она не знала, испуганно глядя на стоящего перед ней Валеру, взвалившего себе на плечо безвольно повисшую Лизу. И он не сказал больше ничего, только спрятал лицо в поднятом вороте своего бушлата и смотрел на нее бесконечно устало и измученно, в кои-то веки вспоминая, что на Красный крест не нападают, считая его нейтральной стороной. И она хотела возразить ему, хотела сказать, что для такого есть больницы, и что она ничем не может помочь, но вместо этого с силой сжала в кулаке стеклянный корпус от шприца и, морщась, пошла готовить новый раствор морфина. — …регенерация их не всегда спасает, — вливается в общую беседу Парвати. — Не говоря уже про лекарства. Тоже Аконитовое зелье помогает им сохранить разум, но не решает остальных проблем. — Думаешь, люди не находят жертв трансформации? — скептически уточняет Гарри, подпирая кулаком щеку. — Находят. Но оставляют там умирать. Потому что они никому не нужны. — Оставь его, — по-прежнему безэмоционально заявил Валера, стоя за ее спиной, когда Женя сосредоточенно высчитывала дозировку для Лизы. Она поежилась, чувствуя его тяжелый взгляд, но не отозвалась, губами повторяя вызубренную рецептуру и начиная смешивать растворы. — Еще неделя, и он умрет. Все подходит к своему завершению. В этой войне побеждает сильнейший, и эта сила на нашей стороне. — Я не наблюдаю у него ухудшения, — хмуро бросила Женя, чувствуя себя медсестрой на бессменном посту. Она щелкнула по корпусу шприца, провожая взглядом поднимающиеся к игле пузырьки воздуха. Осторожное движение поршнем, и воздух вышел, не дав ни единой капле морфина стечь по острию иглы. — Рома стабилен. Шаг вперед. Женя испуганно вжалась в стоящий впереди нее стол, умело скрывая дрожь. Кажется, это было единственным, чем за последнее время она овладела в совершенстве. — Переходи к нам, пока не стало слишком поздно, — Валера наклонился к ее уху, срываясь на лихорадочный шепот, словно опасаясь, что их могут услышать. — Пока ты еще можешь это сделать. Он умрет, ты этого не исправишь. Он не дает жизни всем нам. — Я его не предам! — оборачиваясь, рявкнула Женя, с силой отталкивая от себя Валеру. И зашипела: — Я не уподоблюсь вам двоим, даже не рассчитывай! Не пойду грабить и убивать невинных, не предам своих старых клятв и не отрекусь от бога и своей семьи! Во имя чего? Лживых идеалов, бредовых идей и кучки бандитов, что обещают нам когда-нибудь вселенское счастье? Это абсурдно! — Разделишь его участь? — его хриплый голос наждачкой прошелся по слуху. Женя упрямо поджала губы, вынуждая его продолжить: — Продолжишь делить вместе с ним откаты и срывы? Чувствовать на себе все последствия той дряни, на которую он подсел? Это путь в никуда. И он тащит тебя за собой своей привязкой. Не замечала, что чем чаще она обновляется, тем тяжелее тебе, м? — Обновляется? — в ее тоне слышалось недоумение. Женя не удержалась и фыркнула, не скрывая пренебрежения: — Как можно обновить наречение? Валера поначалу ответил ей таким же вопросом во взгляде. Потом с кривой усмешкой отстранился и сделал шаг назад. А потом и вовсе — надрывно и зло рассмеялся, прижимая руку к лицу. И в этот момент он вызывал у Жени такие отвращение и отторжение, что она скривилась от презрения к нему. — Вот ведь белая мразь, — кое-как пытался справиться со смехом Валера, — все еще разыгрывает благородство! И просветил Женю, видя опасный огонь в ее глазах: — Привязка, милая моя, состоит из двух частей. Первую ума этим безумным отражениям провести хватило, потому у нас и есть имена. Они не забирали у нас силы и давали силы нам, для этого существует вторая часть ритуала. Когда ты отдаешься хозяину полностью. Становишься его рабом до самой его смерти и получаешь взамен силу и новые возможности. — Это спасет его? — звенящим голосом спросила Женя, бледными пальцами вцепившись в столешницу за своей спиной. И слишком многое пыталась сопоставить в своих мыслях. Почему в последние несколько лет Лиза стала гораздо жестче и грубее, позабыв про снисхождение и руководствуясь правилом «лежачих не добивают, но делают все, чтобы они как можно быстрее умерли». И поняла, наконец впервые за столько времени поняла, почему участились обострения у Ромы, и почему он настолько ослабел. — Это убьет тебя. — Отлично, — она всунула в руки Валеры шприц с раствором морфина, желая, чтобы они с Лизой быстрее ушли отсюда. — Отлично. Вторая часть требует каких-либо определенных последовательностей и формулировок, или это не имеет значения? — Он сам все знает, — с могильным холодом ответил Валера, сжимая в руке шприц и не сводя взгляда с Жени. — Как, что и в какой последовательности. — Великолепно, — на выдохе произнесла Женя, убирая со стола лишние вещи и откладывая второй шприц с морфином в сторону. Она настолько увлеклась своей работой, что не обратила внимания на все еще стоящего за спиной Валеру. И только на мгновение замерла, слыша его вкрадчивый вопрос. — Ты выбираешь его? Она чуть улыбнулась и напевно произнесла, даже не видя смысла в том, чтобы посмотреть на него: — Не сомневаясь и ни секунды не жалея о своем выборе. Но улыбка на лице быстро сменилась на мрачную ожесточенность, а тень самодовольства уступила место обжигающе холодной стали. Прежде чем скрыться за дверью, чтобы вколоть Лизе морфин и забрать ее до тех пор, пока она не очнулась и не пожелала устроить очередную разборку с Ромой, Валера зло бросил: — Идиотка. У тебя единственной из нас был шанс стать свободной, но ты сама от него отказываешься. — Это мой выбор. — И ты даешь мне еще один повод прикончить эту белую мразь как можно раньше, — едва слышно пробормотал Валера, вынудив Женю тут же обернуться, чтобы убедиться, что эти слова ей не послышались. Когда она вышла в коридор, то увидела оставленным на невысоком столике у зеркала пустой шприц. И тишина, что в этот момент воцарилась в таком пустом доме, еще раз убедила Женю в правильности своего решения. Проходя мимо потемневшего от времени зеркала, она ненадолго остановилась, чтобы посмотреть на себя. У нее не осталось больше ничего, и так лелеемая ими всеми свобода не сможет сломать оков многовековых запретов, что были навешаны на них. Мир вокруг стремительно рушился, каждый день все больше выбивал почву из-под ног, и помешательство, доведенное до последних крайностей, стало единственным, что давало им силы открывать глаза по утрам. Кажется, ей тоже настала пора перестать держаться за прошлое и шагнуть вперед навстречу будущему. Стать немножечко безумной. Как они все. Женя решительно вынула из прически несколько больших шпилек, позволяя волосам тяжелой волной ударить по спине и рассыпаться по плечам. Она посмотрела в зеркало, чтобы запомнить себя такой: с длинными, чуть вьющимися белокурыми волосами, что доставали до поясницы и безбожно лезли в глаза; с мягкой и грустной улыбкой на губах, достойной сестры милосердия, форму которой она перестала снимать совсем; с до боли выпрямленной спиной и холодной решимостью во взгляде. Нет, она не пожалеет о своем выборе, даже если потом будет так же выть и бросаться на стены от боли. Она спасет хотя бы его, и цена за это спасение не кажется ей чересчур высокой. Сжимая в ладони шприц с морфином, Женя уверенно толкнула дверь в комнату и расстегнула первые пуговицы своего платья. Она теряет чужую фамилию и приобретает свою, новую. Она чувствует сильнее и как никогда — по-новому. И этот шепот у самого уха — нового голоса — дает уверенность, что все идет правильно. Впрочем, об этом она не успевает думать, полностью подчиняясь ему и его движениям. Она теряется. Утрачивает связь с реальностью только от одних прикосновений губ к своей шее. И сгорает дотла, когда Рома сменяет губы на зубы, кусая ее. Она знает, что сейчас он совершенно дурной от той дозы морфина, что возвращает его — без пяти минут покойника — к жизни, но ощущает, что теперь все изменилось. Теперь он новый. Она ни капли не раздумывает, обрезая свои волосы. Так сказал ее хозяин, а значит, это решение ее собственное. Она пойдет за ним на верную смерть, сделает все, что он скажет, и отдаст за него свою жизнь. Так и должно быть. Так правильно быть. Ведь он сможет защитить её — новую. — …Жень, ты идешь на занятия или в лазарет? Она вздрагивает от неожиданности и, возвращаясь из воспоминаний обратно, удивленно смотрит на спросившую ее Лаванду. И за мгновение перед тем, как кто-то все же вспоминает, что директор отменил занятия, решает: — На занятия, конечно же, — только потому, что так тоже надо. Окончательно утвердить план действий, не оставив в нем ни единой возможности под неожиданность и чужое вмешательство. Стать тем самым конем, что полностью изменит ход тщательно выстроенной шахматной партии. И идти — не по правилам, руша планы всех вокруг. Вспоминая, что после второй части привязки Рома начал видеть и смог постепенно отказаться от всего, что его разрушало. Что она сама нашла в себе силы справиться со своим страхами и больше никогда при оказании помощи ее руки не дрожали. Они стали сильнее. Плечом к плечу, крепко держась за руки и идя наперекор своей судьбе, они научились жить иначе. Научились жить заново. Прежде чем выйти из Большого зала вместе с остальными, Женя оборачивается на стол Слизерина и, увидев Рому, одними губами шепчет: — Я заберу.