Химера

Голос, и без того не слушающийся, отказывает ровно через три минуты допроса. Даже не садится — ни одно усилие не может породить звук: пусть тихий, временами даже двоящийся, но хотя бы такой. Благо не выспавшиеся и встревоженные однокашники не обращают внимания на мелочи вроде долгих пауз и срывающийся шепот — Рома всегда слыл нелюдимым, несмотря на то, что обзавелся какой-никакой компанией и даже девушкой. А тут замолкает посередине слова и морщится то ли от неуклюже уронившей вилку Эйлин, то ли от пробирающих своей сталью взглядов сокурсников, благодаря которым он не пытается завтракать из-за постоянно дрожащей руки. Будь на его месте кто-то другой, то он был бы мертв: от пяти заклятий в упор шансов спастись почти не существовало. Особенно, когда Вишес ударил чем-то фамильным и темномагическим. Тем более, когда Мартин, не жалея дури, направил палочку с Ступефаем прямо в сердце. Что использовал Моррис, думать даже не хочется: не Авада, и на том спасибо. Кое-что стереть им из памяти все же удается. Для них в гостиную приходил Воронович, а пытаться вывести на чистую воду Рому они начали потому, что устали довольствоваться очередной ложью и недомолвками. И то, что он их проклял, тоже помнят, несмотря на все уверения мадам Помфри, что она-то точно не видит на них никакого проклятия, равно как и пришедший по их души декан, слизеринцы не могут не ждать подвоха. И следят за ним, даже не особо пытаясь скрыть от него своего подозрения. Вчерашние сокурсники и даже друзья — хотя Рома до сих пор не может разобраться в том, считает ли он Морриса и Нисбета таковыми — становятся конвоирами, не разменивающимися на такую мелочь, как лицемерная приветливость. Каждый шаг, каждая скользнувшая по лицу тенью эмоция и невольно дернувшаяся от последствий заклинания мышца — они не упускают из вида ничего, свившись в плотный клубок змей, своими холодными и выжидающими глазами давая понять, что не оставят его одного ни на минуту. Роме плевать, он и сам не хочет разыгрывать идиота, считающего, что ему все сойдет с рук, но не хочет и подстраиваться под явно ожидающих этого сокурсников. Никакой паники, никакого беспокойства — только замедленно и с перебоями бьющееся сердце, которое все никак не желает работать в рамках нормы. До откровенной остановки за все утро не дошло ни разу, но Рома не обманывается, понимая, что как никогда близок к уходу за грань. Пока рано. Слишком рано добровольно прекращать бороться за жизнь и разрубать веревки тех якорей, что удерживали его от смерти. Он видит, насколько силен откат, что пришелся на долю Жени, и знает, насколько бесит Лизу, вынужденную не только разбираться со свалившимся на них ворохом проблем, но и тратить добрую часть сил, чтобы не доставить ему счастья умереть без боли и не от ее руки. А значит надо бороться. Зачем? Повод он придумает себе потом, когда будет время и желание. Немеющую и покалывающую в пальцах правую руку все же сводит судорога, и Рома не церемонится, заламывая себе запястье, чтобы освободить защемленный нерв. Сокурсницы предсказуемо вздрагивают, но он не поднимает на них глаз. Рубцы старых шрамов с тянущей ломотой перекатываются под пальцами, и Рома невольно морщится, потому что даже с этим приемом судорога только ослабевает, но не уходит совсем. Где-то там, позади и сидя спиной к нему, точно так же вправляет вновь выскочивший сустав Женя: молча, как что-то совершенно обыденное, не желая привлекать к своим действиям внимание других. Рома старается не вздрагивать и не кривиться от боли, когда начинает ныть шея — ему не надо оборачиваться, чтобы уличить уже Лизу в костоправстве: он хочет считать это бредом шизофрении, последствиями неконтролируемого приема лекарств, усталостью и тяжелой неделей в конце-то концов, но не остается сил, чтобы обманывать самого себя. Он чувствует. Он знает, что такое вполне закономерно — будучи зависшим на грани ощущать прикосновение ее пальцев на коже. Ощущать настолько реалистично, что Рома не может сказать наверняка, что делают сейчас его руки. Бинт на ладони сбивается, перетягивает до онемения, но и закостенело сжавшиеся в кулак пальцы кажутся более иллюзорными, чем постепенно затухающее жжение на шее. Рома уже который раз ловит себя на мысли, что сердце у них с Лизой как будто одно на двоих: достаточное для поддержания их жизней, но не способное сделать каждого из них отдельным человеком. Я — это ты. Непомерное эго, вечное «я» на первом и последующих местах. Может, где-то на сравнительно обозримом горизонте найдется место и для других, но ни Рома, ни Лиза не желают заглядывать так далеко. Ты — это я. И только эти три слова толкают их друг другу. Чтобы проверить еще раз. Чтобы почувствовать еще сильней, не так, как с остальными. Боль — на двоих. Любовь — на двоих. Жизнь, судьба, фатум — они будут делить все и всегда, отстаивая свое право на большее, на это чертово «я», не желая довольствоваться ролью дополнения. Только поэтому Лиза вновь проводит ладонью по своему горлу, с настойчивостью садиста пережимая ноющие мышцы и чувствуя под пальцами замедленную, но не теряющую силы пульсацию. Я тоже чувствую. Я тоже могу причинить тебе боль. Я могу закончить все здесь и сейчас. Даже не ненависть. Не дающее вдохнуть желание — без четких границ, без определений и лишних слов. Рома повторяет движение Лизы, но для всех остальных это выглядит как попытка разобраться с пропавшим голосом. Правое к левому. Ладонь к ладони. Ощущать до бьющего в голову и сердце зуда прикосновения, до душащего опьянения собственной властью. Это не похоже ни на что другое. Это и есть тот стимул, чтобы встать и жить дальше, сводя каждый вдох к борьбе за право быть тем, чьи пальцы сомкнутся быстрее. Ненавязчивое напоминание о том, что только они могут решить, когда остановится сердце одного из них. Желание, что сжигает его дотла, каждый раз не давая возможности выбрать правильную грань этого безумства. Рома опускает руку и поднимает голову на спросивших его что-то сокурсниц. На их лицах читается тревога и волнение, но никто из них не рискует зайти дальше. Если бы глаз не был закрыт бинтом, Рома бы обязательно посмотрел на них иначе, заглянул в самые души, не надеясь увидеть в них ничего, кроме истинно слизеринского любопытства с налетом подозрения. Или презрения. Людская эмпатия сейчас дается ему невероятно легко, он чувствует каждого из них, чтобы выдать им легкую улыбку и покачать головой в ответ на вопрос о его самочувствии. Какое к черту «хорошо», когда у него сегодня ночью без вмешательства Лизы остановилось сердце? Остановилось, чтобы забиться вновь. И Рома невольно усмехается, вспомнив выражения лиц однокашников, декана и медсестры, стоило ему подняться и открыть глаза. Для начала мадам Помфри, которой с самым рассветом приволокли в лазарет пять почти безжизненных тел и одно — очень, распределила их по койкам. Узнает, что произошло она как-нибудь потом, когда Вишес прекратит истекать кровью из сломанного носа, а рука Морриса примет более-менее естественное положение. Но даже это она делала машинально, почти не заостряя внимания, все больше пыталась реанимировать Озерова. Поэтому считающая его нитевидный и срывающийся пульс медсестра только рассеянно кивнула, когда в лазарет ворвался Снейп и начал приводить своих студентов в чувство. Делал он это как никогда сурово, но эффективно, не обращая внимания на поднявшийся в стенах лазарета вой шестикурсников. Мадам Помфри отчитает Снейпа за жестокое отношение к собственным студентам — она хотела избавиться от этой мысли, но разум беспощадно лепил мальчишкам определение «без пяти минут убийцы» — тоже как-нибудь потом. Реанимировать она старалась без лишнего внимания, без суеты, но выверено, чтобы — не дай Мерлин! — шестикурсники не заметили, что сотворили со своим товарищем. Иначе разведут панику. Иначе Снейп не ограничится подзатыльниками и легкими вариациями жалящего проклятия, а начнет рисовать перепуганным мальчишкам камеры Азкабана за намеренное убийство. И что они из-за малолетства плохо рассчитали силы при произнесении чар, и что вовсе не хотели убивать — если она сейчас не заставит Озерова прийти в себя, волновать остальных это будет мало. Пульс перестал прощупываться совсем даже на шее, и мадам Помфри была готова писать тысячу объяснительных применению Круциатуса, которым в Мунго пытались завести сердце всем уходящим, но испуганно замерла. Потому что Озеров дышал, наплевав на человеческую физиологию и логику. Поверхностно, редко, но дышал, игнорируя остановившееся сердце. Оно не билось точно: простенькое диагностическое заклинание показало, что вот уже три минуты как кровь прекратила всякое движение в его теле. А то, что она приняла за пульс, было дрожание ее собственных пальцев. Мадам Помфри испуганно отпрянула, прижав дрожащие ладони ко рту и приковав к себе внимание Снейпа и более-менее пришедших в себя шестикурсников. — Невозможно!.. Невозможно… — срываясь на лихорадочный шепот бормотала она, не выпуская палочки из рук и вновь накладывая диагностические чары. Так и есть — сердце не бьется, дыхания тоже нет. Показалось, только показалось. — Мадам Помфри? — настороженно протянул Снейп, не сводя взгляда с тела на койке. — М-мертв, Северус… Мальчик мертв, — и кто бы знал, как она не хотела произносить эти слова вслух. Подсознательно надеялась, что если они не будут сказаны, то все еще будет можно повернуть назад. — Напишите потом за меня объяснительную, — тут же сорвался с места декан, метнувшись к койке и не обратив внимания на испуганные лица своих студентов. Он наставил палочку на тело и рявкнул: — Круцио! Вишес резко вжался спиной в жесткую спинку койки, глядя на то, как тело Ромы изогнулось в судороге от одного из Непростительных. Мартин закрыл ладонями лицо и мерно качался из стороны в сторону, не в силах смотреть на действия Снейпа. Бледный, осунувшийся и дрожащий Энтони немигающим взглядом проследил за тем, как мадам Помфри проверила пульс у Ромы, едва декан опустил палочку в подрагивающей руке. И бормотал, одними губами просил хоть кого-нибудь превратить все вокруг в обычный ночной кошмар. Но вновь разрезавшая воздух вспышка Круциатуса, ледяная рука, которой Моррис придерживал предплечье, чтобы не травмировать пострадавшее и нестерпимо болящее плечо, невероятно колючее одеяло, которым он был укрыт, врезались в память и казались реальнее всей его прошлой жизни. Словно то, что было до, происходило только в его фантазии или невероятно давно. Еще утром они все, как обычно, шли на завтрак, обмениваясь шутками, и даже подумать не могли о том, что ночью будут драться не на жизнь, а на смерть. — Северус, хватит, — слабым голосом попросила мадам Помфри, когда тяжело дышащий от напряжения Снейп вновь вскинул палочку. — Все кончено. Время смерти, — она посмотрела на настенные часы. — Пять часов семнадцать минут. И каждому из них не хватило воздуха. Мартин медленно поднял голову и потерянно уставился на мадам Помфри, надеясь, что ослышался. А Энтони впервые понял, как земля может уплывать из-под ног: он пошатнулся и до боли сжал онемевшими пальцами предплечье. — Вы… Вы хоть представляете, что натворили?! — в ответ на этот ор декана Сэм начал выть, пытаясь закрыть голову руками. Кажется, даже сам Снейп до конца не осознавал, что только что произошло. — Впятером на одного! Вы его убили, поздравляю! Энтони стал сначала медленно, а потом все с большей амплитудой мотать головой. Этого просто не могло быть. Он наконец повернул голову в сторону кровати, возле которой стояла медсестра, но лежащий на койке Рома оставался недвижимым. Его сведенные судорогой от Круциатуса пальцы, с которых на каменный пол медленно капала кровь, закостенело застыли в суставах, и Моррис терпеливо ждал, когда они дернутся, сдвинутся хоть немного, но этого не происходило. Вот-вот, через пару мгновений он точно должен был очнуться или хотя бы двинуться. Ведь иначе не могло быть, это смешно, в самом-то деле! Энтони признавал, что в своем стремлении докопаться до правды они немного перегнули палку, что получилось просто чудовищно, когда они все вместе — правда не сговариваясь! — ударили в Рому заклинаниями, но сейчас он издевался над ними гораздо более жестоко. Он же не умер. Они не могли его убить. — Вы шутите? — слабо и с настоящим возмущением спросил у декана Мартин. Вид у него был всполошенный и даже какой-то ошалевший. — В с-смысле убили? — Да вы все врете! — зло и язвительно поддакнул Энтони, пытаясь вскочить с кровати. — Вы врете! — Мистер Моррис! Вернитесь на место, вы сместите себе кости еще сильнее! — мадам Помфри силой попыталась усадить его обратно, но он начал вырываться. Снейп в несколько шагов дошел до них и достал откуда-то из внутреннего кармана мантии пузырек с зельем. — Вы врете! Он не мертв, мы его не убивали! Мы не хотели его убивать, это все ложь! Энтони хотел вырваться, чтобы растормошить Рому, чтобы доказать абсолютно всем — они не убийцы, просто он над ними издевался, изображая мертвого, — но медсестра держала крепко. Он знал, что Рома сейчас очнется от их ора, скажет что-нибудь колкое, за что Моррис вместе с остальными ему точно всыпет, чтобы больше не делал так, чтобы только немного и по-дружески, словно не было этой ночи, проучить. Ведь он очнется. Должен очнуться. Помогая мадам Помфри удерживать Энтони, Снейп насильно влил ему в рот успокоительное, чтобы дать ей время сбегать в кабинет и принести зелья и для других, иначе их ждала полноценная истерика. Минуты тянулись бесконечно долго. Энтони сидел, уставившись в одну точку, и пытался уловить тот момент, когда все вывернулось наизнанку и встало вверх ногами. В памяти невольно всплыл один из недавних вечеров в спальне, когда они — уставшие от очередного учебного дня — валялись на своих кроватях и болтали ни о чем. На душе царили согревающие умиротворение и легкость, когда не хотелось думать ни о том, что будет завтра, ни о том, что было сегодня. Они смеялись, обменивались шутками и тогда, Энтони помнил это на удивление четко, он подумал, что хотел бы, чтобы этот вечер никогда не заканчивался. А потом Рома, втянутый в какой-то дурацкий спор о музыке и поэзии, достал в одном из углов спальни притащенную откуда-то гитару и, рухнув обратно на кровать, сказал, что английские стихи и песни вгоняют его в уныние отсутствием ритма. Тогда необычайно патриотично настроенный Мартин заявил, что английские поэты самые лучшие в мире, и Энтони уже было хотел со смехом осадить его ребячество, но вместо него ответил Рома, сказав, что думает, что сможет переубедить его. Имя поэта и название стихотворения Энтони не запомнил, но зато даже сейчас, лежа на больничной койке, мог напеть мотив, наплевав на полное отсутствие у себя музыкального слуха. И с того вечера он был согласен, что в мире есть много классных поэтов, а у английских и впрямь бывают проблемы с ритмом и рифмой: даже не зная русского, Энтони мог запросто выделить рифмованные слова. Пусть песня казалась ему грубоватой на звучание, он был согласен с тихо шепнувшим ему Сэмом, что поющий на родном языке Рома выглядел гораздо… целостней, что ли? И из всего почти что дословного перевода он запомнил только то, что стихотворение было про пропившего свою юность парня, который не смог забыть свою любимую, пусть и строя отношения с другой. Тогда он еще думал, что эта песня как никогда подходит самому Роме и что надо будет обязательно уточнить у него автора, чтобы поискать его стихи в переводе. А сейчас… Энтони с силой зажмурился и замотал головой. Опрокинутая и сломанная гитара валялась где-то в углу спальни, а они сами заперты в Больничном крыле и не было в душе ничего, кроме леденящего все внутри холода и затянутой на горле удавки страха. И Рома им точно больше ничего не споет. Потому что они его убили. Пальцы свело и хотелось закричать, завопить на всю школу, что это какой-то бред, честное слово, что покажите ему этого чертового шутника с Гриффиндора, который подлил ему зелье, насылающее кошмары, в сок, и он точно покажет ему, где мантикоры бегают, но язык не слушался и до онемения вдавливался в нёбо. И выходило только нелепое мычание, которое Моррис отказывался принимать за собственное. Снейп — черт бы его побрал, мог бы просто отвернуться! — смотрел на него с пробирающим своей человечностью пониманием, и Энтони едва сдерживался, чтобы отчаянно не завыть во весь голос. Он был готов подобно героям сказок отдать все что угодно, чтобы повернуть время вспять. И в следующий раз он обязательно поступил бы иначе, не допустил бы их совместной атаки. Энтони, Мерлин ему во свидетели, был готов даже гриффиндорцам помогать в их борьбе с Амбридж и денно и нощно жить на отработках, только дайте ему все исправить! Пожалуйста, дайте ему забыть, что с его языка чуть не сорвалась Авада. — Он… он нас проклял, — глухо сказал Мартин, залпом выпивая успокоительное, и Снейп наконец перевел взгляд с Энтони на него. — Я не вижу на вас никакого проклятия, — процедил он. Мадам Помфри, немного поколебавшись, выдала последнюю чарку успокоительного Моррису и, бросив беглый взгляд на тело Ромы, судорожно перевела дыхание. — А вот труп Озерова вижу очень даже ясно! Вы хоть можете себе представить, что теперь будет?! Как вы вообще дошли до такого? — Он же связан со всем этим. Со всем, что произошло сегодня ночью и до этого, — монотонно и равнодушно рассказывал угомонившийся Энтони, глядя перед собой и вцепившись бледными пальцами себе в предплечье. Он пытался вслушиваться, но свой же голос доносился как издалека. Такое ощущение, что он со всеми эмоциями был заперт в собственном теле, и рвущийся наружу крик застыл на полпути. — Мы… У нас скопилось очень много вопросов, ответы на которые дать мог только Рома. Когда он снова пропал, мы решили, что сейчас самое время задать их. И чем дольше мы ждали его, тем о большем нам хотелось спросить у него. А когда он вернулся… Он не был ничем удивлен, знаете? — Моррис наконец поднял отрешенный взгляд на Снейпа. — Вообще ничем. Это, наверное, стало последней каплей — это его равнодушие. Мол, ждали меня и ждали, ничего выходящего из ряда вон не происходит. Всего лишь что-то безумное и темное рядом со школой угрожает нашим жизням. Всего лишь снова можем умереть с причиной или же без нее. Ну мы и начали задавать вопросы. — А что с носом у Вишеса? — Рома спросонья сломал, — улыбка у Энтони вышла какая-то жалкая и вымученная. Он только сейчас начинал представлять, что они натворили. — Как только мы этот ор услышали, так сразу все проснулись. Рому вообще переклинило, кажется. Оделся за минуту, а потом обернулся на нас и что-то на своем языке рявкнул. И глаза у него такие странные были, словно он был тогда не с нами — хотя я до сих пор не знаю, как это правильно назвать. Ну Сэм и ринулся его успокаивать, как и мы все. Вот и огреб. — Тогда с чего вам в головы пришло его убить?! — внутренне кипя от переполняемого гнева и других эмоций, спросил Снейп, заставив шестикурсников втянуть головы в плечи. — Мы не хотели. Правда не хотели, — губы у Энтони мелко задрожали. Он замотал головой, а чарка с зельем в его руке начала трястись. Это ложь. Все, что происходило сейчас с ним, это только отвратительная ложь, это все проклятие. — Мы боялись, что он нам память сотрет. Это даже не Обливиэйт, что-то более совершенное. Он не хотел нам говорить правду: что происходит и почему. Он же знал. Он всегда все знал, только ничего не рассказывал нам. Мы думали, что, зажав его в угол, сможем наконец выяснить что к чему. Но Рома даже так, даже на вопросы в лоб, стоял на своем. А потом сказал… Голос у Энтони сорвался, но на помощь ему пришел Мартин. — Что сдохнет, но эту ночь мы не запомним, — как-то замогильно и нараспев произнес он. — Что это не только его прошлое, чтобы нам можно было туда лезть без спроса. Но мы все помним. То ли проклятие дало осечку, то ли еще что… Ну мы и впятером ударили кто чем, чтобы остановить его. Не сговариваясь, честно. И… и вот. — Северус, надо сообщить директору, — надтреснутым голосом напомнила побледневшая мадам Помфри, держа в руках пустую чашу. — И мисс Штандартовой. У него… у них есть опекуны? — У них никого нет, мы в течение года пытались найти хоть кого-то из их попечителей. Совершенно никого, — Снейп сжал двумя пальцами переносицу и скривился. Убрав руку, он повел плечами и сказал, прежде чем обернуться и пойти к выходу: — Я пойду к директору, а потом… потом будем решать, что делать с телом и всей этой ситуацией. Выпавшая из рук отпрыгнувшей в сторону мадам Помфри чаша разбилась об пол. А Снейп так же порывисто обернулся и застыл на месте, дерганным жестом хватаясь за палочку. Потому что Рома, словно услышав мысли других, не захотел оставаться мертвым. Он медленно, как будто его тянуло что-то невидимое, начал садиться, а запрокинутая голова безвольно качнулась, чтобы в следующее мгновение встать ровно. Согнув ноги в коленях, Рома закрыл руками лицо и тихо зашипел. Его сильно мутило, и, как он подозревал, виной этому было очередное сотрясение. Ныло и ломило абсолютно все тело: мышцы то и дело застывали в судороге, он мог с точностью указать на каждую кость и орган, что болели от вдоха. По-настоящему хотелось сдохнуть от сковавшего горло удушья, от ставшего конгломератом боли живота, которому давало фору только жгущее и ноющее нечто на месте сердца. Открывать глаза Рома не спешил, глубоко дыша и пытаясь понять, что происходит вокруг. Тихо, слишком тихо. И он чувствовал кожей, что это неправильно. Рома чувствовал что-то еще, чувствовал совершенно иначе, и с трудом пытался подобрать этому определение: мысли рождались неохотно, заторможенно, отдавая ведущую роль оголенным до предела инстинктам. Он старался держать контроль, но каждое движение давалось ему ценой долгих и вымученных усилий над собой. И Рома наконец понял, что служило причиной всему. По пальцам, сквозь них, вязко текла кровь. Рома медленно отвел негнущуюся руку и, морщась, постарался сфокусировать взгляд на ладони. А потом нахмурился, прокручивая в памяти последние события. Он хотел стереть память своим сокурсникам, они же в ответ зарядили в него заклинаниями. Если зрение его не обманывало и его кровь действительно отдавала черным, то дела плохи. Зажмурив левый глаз, Рома вновь посмотрел на кровь на пальцах. Кровь как кровь — кое-где уже запекшаяся, стягивающая кожу, умеренно красная и пахнущая металлом. А потом, слыша скулеж по левую руку от себя, заторможенно обернулся на звук. И скривился как от головной боли — и от нее тоже. Эмоции окружающих такие яркие и мощные, что его снова начинало мутить. Он читал в них животный страх, панику и куда большее замешательство. — Озеров? — окликнул Снейп, не сводя с него внимательного взгляда. — М? — так же глубокомысленно отозвался Рома, отнимая вторую руку от лица и растирая кровь между пальцами. И тут же помрачнел от своего голоса и тыльной стороной ладони стер кровь под левым глазом. К ней примешивалось что-то черное, и он скривился уже более явно, понимая, почему его так боятся остальные. А вот почему ему так плохо, оставалось загадкой, которую, как надеялся Рома, ему сейчас разъяснит сам декан. — Мадам Помфри? — уже куда менее уверенно посмотрел на бледную медсестру Снейп, не выпускавший палочки из рук. Та направила свою волшебную палочку на Рому и произнесла какое-то заклинание. — М-м-мертв, — выдавая зубами чечетку, едва слышно прошептала мадам Помфри, как никогда близкая к тому, чтобы вспомнить слова молитв, которые ее бывшие магглорожденные сокурсницы так любили зачитывать на ночь. Рома в ответ на это только сильнее сжал ладонь со сбитым бинтом, но из незакрывшейся раны не начала течь кровь. Он не сдержался: медленно и с дикой смесью из шипения и смеха расплылся в кривом оскале, буквально кожей чувствуя, что Снейп готов начать над ним обряд экзорцизма, а однокашники грозятся потерять сознание. Теперь одним вопросом о том, почему он так погано себя чувствует, стало меньше. Ломкими пальцами Рома медленно дотронулся до груди, безнадежно пачкая рубашку кровью. Сердце действительно не билось, и чем дольше оно оставалось нерабочим, тем больше проблем это сулило потом. У него и так осталось мало времени: тянущие его Лиза и, в первую очередь, Женя не могли постоянно жертвовать собственные силы на удержание его от ухода за грань, да и само тело отчаянно сопротивлялось насильному существованию вопреки небьющемуся сердцу: с каждым мгновением мысли давались все тяжелее, а тело слушалось все хуже и хуже. Он закрыл глаза, позволив миру вокруг рассыпаться на тысячи обломков. Острее слышал звуки, сквозь пальцы пропуская время и борясь с нестерпимым желанием замереть навсегда. Тело предателем тянулось к такому близкому покою, но был Рома смутно уверен, что стоит ему сдаться, как все закончится. Что такое смерть он прекрасно знал, ее он видел бесчисленное количество раз, но смириться с тем, что это произойдет с ним — он не мог. Сдаться и больше не существовать. Навсегда распрощаться с Лизой, добить откатом Женю и бросить Валеру один на один разбираться со своими демонами. Больше никогда не видеть. Не помнить. Перестать чувствовать. И сделать последний шаг в неизвестность. Еще было рано уходить, поэтому Рома позволил природе взять свое — только поморщился от того, что начавшее биение сердце нестерпимо ныло и разносило слабость по всему телу. У кошек в запасе девять жизней, а у него под контролем не так уж и много, около десятка тысяч. У Лизы на пару-тройку тысяч больше, но ему это казалось не стоящей внимания мелочью. И Рома мысленно поставил к этому числу «минус один». Забрав чью-то жизнь для поддержания своей собственной, он не испытывал никаких угрызений совести или моральных терзаний. Сильный поглощал слабого и не считал единичные потери. Да и таким уж «сильным» он себя не считал, скорее тем, кому позволено несколько больше остальных. Не считал Рома себя и человеком, поэтому не видел смысла начинать разборку со своими однокашниками или как-то удивляться факту собственной смерти. Хотя, судя по выражению лиц окружающих, вести себя по-человечески все же стоило. Он не знал, не понимал, что именно сейчас он должен был состроить на своем лице: пусть ситуация была из разряда экстремальных, но он уже пару раз проходил через это. На всякий случай он начертил на предплечье две кривых руны, чтобы чужая душа цельно слилась с телом, отдав только жизнь, но не сознание. После проведя ладонью по затылку и нащупав ссадину, Рома отвел руку и недовольно цокнул, видя на пальцах кровь. Обо что он успел так сильно приложится в спальне оставалось для него загадкой. Он перевел взгляд на перепуганных людей и не смог сдержать усмешку при виде того, как Снейп прикрывал собой остальных. И читал сомнение в его душе, настороженность и куда большее любопытство. Не боялся, нет — был застан врасплох и пока еще не понимал, что он должен сделать. И эта человеческая часть души Снейпа Роме даже нравилась: куда приятнее было видеть декана не как самую главную змею их слизеринского серпентария и ходячий стереотип, а живую личность со своими слабостями и недостатками. Интересно настолько, что он решил посвоевольничать и заглянуть глубже Снейпу в душу. Рома вытянул чуть дрожащую и плохо разгибающуюся руку к декану, совершенно не обращая внимания на шуганувшихся однокашников и слетевшего с кровати от испуга Сэма и сохраняя на губах странную улыбку, чуть прищурился и провел пальцами, чтобы сбить чужую защиту. И упивался. С азартом читал чужую жизнь, страхи и эмоции — все, что составляло личность Снейпа. Жаль, что магия Хогвартса не позволяла забрать души окружающих в собственное пользование. Рома был бы этим расстроен, если мысль о том, что тогда их противостояние с Лизой завершилось быстрее и летальнее, приобретя небывалый размах, не пришла бы столь своевременно. И поэтому он отпустил бьющуюся в панике и непонимании душу Снейпа, чтобы сказать: — Дв-а года. Через два года… вас убьет то, что бы-ло… с вами всю жи-знь. И кто бы знал, насколько жутко ему становилось от собственного голоса. От этих тянущихся пауз между словами и от потустороннего шепота, что примешивался к его собственному тембру. Благо он еще говорил — это казалось ему добрым знаком. Но удача и везение быстро отвернулись от него, и на последующий вопрос мадам Помфри Рома был не в силах издать ни звука. — Мистер Озеров, вы… живы? И фраза, сказанная перепуганной до смерти медсестрой, звучала как явный вопрос с подвохом. С подвохом настолько сильным, что Рома на всякий случай снова проверил пульс у себя на шее. А потом без особой уверенности кивнул, отсчитывая чересчур замедленное дрожание под пальцами. Сердцу нужно было разогнаться, чтобы хотя бы через пару дней начать биться, как у нормального человека. — И вы признаете, что полчаса назад в мужской спальне вашего курса произошла драка, результатом которой стала ваша смерть? – взял эмоции под контроль Снейп, скрестив руки на груди. Рома кивнул, не видя смысла отрицать очевидное. Понимал, что развести руками и сказать пресловутое «упс» у него не получится, хотя и очень хотелось. — То есть, — с нажимом продолжил Снейп, — вы не отрицаете, что были мертвы и… воскресли. — От…носительно, — Роме жутко от того, как он говорил, но сдерживаться не было сил. Подсознание командовало само, отключая инстинкты и банальную логику. Пускай не полностью, пускай далеко не все, и Рома даже пытался этому сопротивляться, но более-менее здравомыслящая часть его отступала на задний план, отдавая ведущую роль хаосу. Он повернулся к Снейпу, готовый посоревноваться в маниакальности оскала с Лизой, и повторил: — Отно…сительно… ме-ртв. Переведя дыхание, Снейп первым решил подойти к Роме ближе, пускай и не до конца убежденный, что он никем не одержим. Чуть погодя решилась и мадам Помфри, все же не рискнувшая лезть вперед Снейпа. А потом, глубоко вздохнув и напомнив самой себе о врачебном долге, она проверила Роме пульс дрожащими руками. — Сердце бьется, Северус. Медленно, очень медленно, но бьется, — с долей удивления кивнула ему мадам Помфри. И осторожно подняла Роме голову. Читать глубже ее он не собирался: ему было вполне достаточно того беспокойства, тревоги и любопытства, что он чувствовал от медсестры и так. Хотя если потянуть отсюда… что-то болезненное и очень-очень личное, обнажающее самый костяк. Еще чуть-чуть и можно попытаться… Мадам Помфри резко от него отшатнулась, отстраняя дрожащие руки и в ужасе глядя на Рому. — В первый раз такое вижу, — признался Снейп, стирая что-то черное под его левым глазом и с интересом глядя на пальцы. Рома в замешательстве разочарованно поморщился, отпуская душу медсестры и теряя возможность забрать ее себе. — Даже после клинической смерти такого не бывает. — И… и что с ним делать? Он опасен, Северус. Не говорите, что не почувствовали… такое только рядом с дементорами бывает, да и то, когда они поцелуй применяют. — Я знаю и совершенно не имею понятия, что нам делать с ним. На классическую одержимость крайне непохоже. Хотя бы тем, что он не выказывает никакой агрессии, — поражающе честно признался декан и обернулся на студентов. — А теперь по порядку: что и как произошло… — Сегодня занятий не будет? — озабоченный голос Эйлин выводит его из воспоминаний двухчасовой давности. — Не дай Мерлин, — в суеверном ужасе качает головой Мартин, — мы же сегодня ночью вообще не спали, да и почти все преподаватели тоже. Какой смысл тогда сгонять всех в классы? Если только снова пересчитать, а то мало ли кто что еще за ночь натворить умудрился. Рома решает не заморачиваться и первым встает из-за стола, зная, что теперь точно никогда не останется один. И вздыхает в сторону, чувствуя на себя десятки взглядов вокруг. Быть в центре внимания ему не нравится настолько, что мысль каким-нибудь проклятием отвести глаза окружающим ему уже не кажется такой глупой. Знает, прекрасно знает, что, стоит ему подойти ближе к двери, со своего места встанет сначала Энтони, потом Сэм с Мартином, и время, которое потребуется для того, чтобы за ним по пятам пошел весь его курс, будет исчисляться минутами. Впрочем, раз занятий сегодня все равно не будет… Едва за ним захлопывается массивная дверь, Рома достает из кармана заботливо очищенной мадам Помфри мантии пачку сигарет. И, невольно бросая на нее взгляд, удивленно хмыкает, замечая, как красный фон «Marlboro» становится шире и неопределеннее от въевшихся капель запекшейся крови. Но вкус сигарет она не портит, поэтому Рома чиркает зажигалкой и с наслаждением затягивается, прежде чем безучастно и лениво пойти вперед по коридору с засунутыми в карманы руками. И только на четвертом этаже рассеянно останавливается, оглядываясь по сторонам и решая сесть на ближайший подоконник. Мыслей нет, голоса тоже, про желание что-либо делать, чтобы отвязаться от назойливой слежки, говорить не приходится. Затушив окурок об широкий каменный подоконник, Рома устало прислоняется виском к стене и кривится. Спать хочется невероятно сильно, но сунуться в гостиную, а тем более в спальню, равносильно подписи собственного смертного приговора. Убивать его снова однокашники намериваются навряд ли, а вот вытряхнуть душу вполне. Что из этих вариантов хуже, Рома не знает, предпочитая не лезть в пекло и не испытывать судьбу. Только спасаться бегством вечно он не сможет, а чтобы придумать новый способ как избегать внимания окружающих нужно время, которого и так нет. Теперь с него точно не снимут контроль. Чтобы он не вздумал пытаться забрать души остальных, услышавшая от Снейпа признание в его бессилии мадам Помфри накладывает Роме повязку на глаз, лишая возможности сделать хоть что-то. Тогда он теряется. Привычный мир в миг становится плоским и таким пресным, что у него тут же кружится голова, и все его существо пронзает страх. Как будто забирают зрение, не дав ни поводыря, ни трости, взамен толкая в спину и заставляя идти вперед. И, что самое поганое, вдвоем колдуют какое-то заклинание, благодаря которому он сам не может снять этот чертов бинт, чтобы не пойти творить очередное безумство. Спасибо, что в Мунго на опыты не сдают потому, что не смогут умолчать о драке и его смерти. Потому что почти сразу после осмотра медсестры его сердце снова отказывает на несколько минут, заставляя Рому вновь давиться кровью. Заводить повторно его не приходится — забилось само, время от времени угрожающе замирая и не желая настолько быстро сплавляться с чужой жизнью. В прошлые разы у него было время на восстановление, сейчас же у него нет лишних пары минут, чтобы побыть одному. — Хватит курить, — строго раздается рядом, но Рома не спешит открывать глаза и вынимать изо рта новую и незажженную сигарету, еще несколько минут назад почувствовав ее присутствие. — Ром, я серьезно. Он изгибает губы в усмешке и наконец соизволяет посмотреть на нее. При виде осунувшейся, явно не выспавшейся Жени где-то внутри екает совесть, но Рома списывает все на отголосок отката, что он делит с ней. Он буквально физически чувствует, как тянет из нее жизнь, но не может и не хочет препятствовать этому. Хотя Женя, судя по всему, думает, что хуже выглядит все-таки он: ничем иначе это замешательство, быстро сменяющееся тревогой и сочувствием, Рома объяснить не в силах. А потом она, вынимая сигарету у него изо рта и кладя ее на подоконник, берет его лицо в ладони, прежде дернув за мантию, чтобы он наклонился ниже и ей было сподручнее до него дотянуться. И, в отличие от медсестры, она прекрасно знает, что должна искать. — Сильно же тебе досталось, — констатирует Женя, когда Рома поддается порыву и наклоняет голову, чтобы провести носом по коже ее запястья. — Как ты еще жив остался? Хмыкает он настолько злорадно, что она тут же восклицает, в шоке отступая на шаг назад: — Ты… Ты… — и не находя слов для выражения эмоций, Женя обессиленно прячет лицо в ладонях и мотает головой. И резко опуская руки, заявляет: — А я-то все гадала, что ж мне ночью так погано было! Если тебя ночью в лазарет отволокли, то наверняка пришел Снейп и на пару с Помфри ринулся тебя воскресать со всем вытекающим. —…цио, — у Ромы получается произнести только последний слог и то шепотом, но Женя понимает его. — Голос у тебя тот еще, конечно. Лучше молчи, хорошо? А то даже мне жутковато. Значит, сердце останавливалось, раз они к тебе Круцио применяли. Здесь это считается аналогом реанимации, если я правильно поняла из той книги, что мне Фред с Джорджем зимой дарили, — и неприязненно передергивает плечами. — Дрянь какая это Круцио, учитывая, что я забрала только четверть того, что полагалось тебе. Я не представляю, насколько сейчас Лиза готова задушить тебя, она же забирает половину. И вздохнув и на мгновение прикрыв глаза, Женя замолкает, чтобы потом устало пробормотать: — Вы втроем меня убиваете своими поступками. В какой раз ты в шаге от ухода за грань, Ром? Я заберу, но только с условием, что ты мне четко и ясно расскажешь о событиях этой ночи. Выхода у него не остается — идти с такой просьбой к Лизе было абсурдно и сродни самоубийству — поэтому Рома согласно кивает, и Женя осторожно снимает ему бинты с головы. — А вот копаться у меня в душе я тебя не просила. Она и так полностью под твоим контролем, не нужно делать лишнего, — она бесцеремонно закрывает ладонью ему левый глаз, когда он хочет поступить с ней как со Снейпом. А потом Женя быстро отводит руку и смотрит на капли чего-то черного на пальцах. И задумчиво сводит брови к переносице, прежде чем сказать: — Вообще судя по тому, что оно уже течет, у тебя все само дней через пять бы прошло, но времени у нас нет. Я до сих пор не знаю, что ты в таком состоянии натворить можешь, да и не думаю, что преподавателям бы понравилось то, что ты их читаешь. Это никому не нравится, хотя и ты, и Лиза считаете иначе. Да-да, это полезно и тому подобное, — она осторожно, словно мать неряшливому сыну, стирает ему скомканным бинтом черные мокрые следы под глазом, — но не здесь и не сейчас. Я тебе и без этих ваших способностей могу сказать, что ты почти до смерти напугал своих однокурсников и Снейпа с Помфри, особенно, если тебя дернуло что-то им сказать. А тебя дернуло, если не больше, я слишком хорошо тебя знаю. Хотя твое воскрешение напугало их не меньше. Она нервно отбрасывает бинты обратно на подоконник и, взяв лицо Ромы в ладони и прислонившись к его лбу своим, продолжает: — И сейчас они тебя подозревают во всех грехах человеческих, потому что не могут понять, что ты такое. Конечно, завтра они уверуются в мысли, что Круцио сработало с опозданием, что это проявилось твое проклятие, или им показалось, и во всем виновата бессонная ночь. Хотя, может быть, Моррис будет упорствовать — он вообще достаточно упертый и умный мальчик — потому что знает больше иных. Все поговорят и забудут эту ночь. Но не я. Меня вы с Лизой не обманете, я имею право знать, что произошло на самом деле. А для этого мне надо вернуть тебе человеческий вид. Глядя ему прямо в глаза, зная, что Рома все равно не удержится и начнет копаться в ее сердце, Женя лихорадочно бормочет слова заклинания, чтобы лишить его возможности заглянуть слишком глубоко. И куксится как от боли, точно так же отпрянув назад, когда последнее слово эхом повисает в воздухе. — Ты… ты это делаешь гораздо мягче… чем он. Падальщик все вверх дном переворачивает, прежде… прежде чем забрать, — голос у Ромы пусть и звучит странно, но уже больше походит на привычный. Он прижимает ладонь к лицу, смазывая черные слезы, и вдруг непонятно чему улыбается: — И ты, несмотря ни на что… — Я просила тебя не копаться у меня в душе! — не хуже слизеринок шипит Женя, пальцами вытирая начавшую течь из носа кровь. — И да, забирать у меня получается менее болезненно, потому что я слабее его и перераспределяю забранное иначе. А теперь я жду увлекательного рассказа. — Эй, а где же ликования тому, что я жив?! Женя выразительно косится на него и закатывает глаза: — Постоянно забываю, каким ты дурным становишься после снятия. Ладно, — она, шмыгнув носом, саркастично хлопает: — ура, ты не умер от собственного упрямства и идиотизма! А если серьезно, то какого черта ты полез в драку, а, Ром? Я не верю, что ты и не мог решить все адекватно. Рома дергается и поворачивает голову в угол коридора, некоторое время буравя пространство тяжелым взглядом, а потом оборачивается обратно на недоуменную его поведением Женю и продолжает разговор уже на русском. — Потому что у меня не было другого выхода, кроме как попытаться их проклясть по минимуму, чтобы хоть что-то из памяти стереть. Да, это получилось, но меня немного убили в процессе, как ты уже успела понять. Не то чтобы это было проблемой, но после десятиминутной остановки сердца восстанавливаться тяжело, несмотря на наш с Красной резерв. А теперь эти дети следуют за мной буквально шаг в шаг, пытаясь понять, что я еще могу учудить. А вместе с ними и Снейп, который, в отличие от них, умеет сопоставлять два и два. — Никогда бы не подумала, что у нас настолько грубый язык, — сконфуженно признается Женя. Она трет двумя пальцами глаза и просит: — Сейчас, мне нужно время, чтобы перестроиться… То есть… — Мимо, это немецкий. Женя тяжело вздыхает, проводя ладонями по лицу в попытке сбросить валившую с ног усталость и собраться. А потом, отняв руки, мрачно смотрит на Рому и, не скрывая недовольство, сурово спрашивает: — То есть ты, даже не попробовав решить вопрос миром, полез их проклинать? — она скрещивает на груди и чеканит: — Бра-во! Гениальное решение, слов нет. — Как я, по-твоему, должен был решить вопрос миром?! — неожиданно вспыхивает Рома. — «Извините, парни, тут немного очередная херня происходит, а я снова в ней замешан не по своей воле»? Так, что ли? — Озеров, — вкрадчиво окликает Женя, не теряя самообладания. — Что? — Скажи-ка мне, сколько тебе лет? — она ровным тоном интересуется у хмуро глядящего на нее исподлобья Ромы. — Трис… Вдруг он запинается и зависает, а Женя, злорадствуя, кивает: — Ага. А теперь еще раз повтори эту цифру про себя. Большое число, да? Соли-идное, — и вдруг рявкает: — Так какого черта ты себя ведешь, как подросток в пубертате, а?! Причем еще не самый умный! Зачем пытаться все объяснить, зачем в очередной раз изощренно лгать всем вокруг, если можно просто не подумать и пойти драться! Коне-ечно! Тебе же делать нечего, тебе же легче проклинать направо-налево, выжирая меня до конца, лишь бы не заморачиваться, да? Воцаряется звенящая пауза. Но Рома достаточно быстро отходит и, чуть ссутулившись и прислонившись виском к стене, тихо подытоживает: — Эти дети… Эти дети слишком повлияли на меня. — Они сделали тебя человечнее, — уже спокойно разъясняет Женя, убирая прядь челки за ухо. — Но проблема не в этом, а в том, каким именно человеком ты становишься. Ром, ты последняя сволочь, и ты это знаешь. Я однажды купилась на это, и теперь посмотри, что со мной стало. И ведь ты даже не раскаиваешься, я знаю. — Не раскаиваюсь, — Рома криво улыбается, глядя куда-то перед собой. — Ни капли. — Спасибо хотя бы за то, что ты мне не лжешь, — сухо благодарит она, надувая губы. — Я ценю, что ты считаешь меня выше остальных и не поступаешь со мной, как с той же Джейсон, с которой ты начал строить отношения только ради того, чтобы выбесить Лизу. Я ведь уверена, что ты ее не тронул не только потому, что ей всего шестнадцать. Тебя, к слову, это пару раз совершенно не останавливало. — Вспомнила начало девятнадцатого века, называется. Тем более мне тогда немногим за сотню перевалило, сам ребенком был, — мрачно опровергает Рома, поднимая сигарету и зажигалку с подоконника и закуривая. Глубоко затянувшись, он говорит: — Эйлин тоже еще ребенок, не знающий никакой жизни вне стен школы и своего родового поместья. Она иногда говорит настолько наивные вещи, что я просто зависаю. И да, чтобы научить ее всему, что мне нравится, понадобилось бы очень много времени и сил. Оно того не стоит. И она слишком маленькая, чтобы ее так развращать. — Если бы она действительно тебе настолько сильно нравилась, тебя бы это не остановило, — с усмешкой поддевает Женя. — Ты бы наоборот сделал все, чтобы запятнать ее. Но нет, ты в который раз играешь в благородство, отыгрываясь на мне. Я благодарна тебе за твою защиту настолько, что даже не хочу думать, сколько же я отдала за нее. — Это другое, — протестует Рома, подняв взгляд на нее. — Ты моя семья. А… — Семью не выбирают, ага, — она перебивает его. — В вашем с Лизой случае «не злоупотребляют», потому что вы ловите нехилые откаты. И откат от меня страшнее, потому что он не отражается на тебе физически, я помогаю тебе разрушить себя изнутри. Впрочем… — Женя тяжело вздыхает, проводя рукой по лицу, — ты это и без меня понимаешь. И я не хочу знать, чем ты их проклинал, хотя, судя по всему, вместо проклятия я который раз тянула тебя из-за грани. Вот хотя бы поэтому я имею право знать правду. — Ты его любишь. — Это не любовь, — огрызается Женя, раздраженно глядя на Рому. — Вот это не любовь, — он, насколько позволяет манжета рубашки, оттягивает рукав вниз, демонстрируя свежий шрам, — это одержимость. А вот в твоем случае то, что ты испытываешь к Падальщику, именно любовь. И он тебя любит, только его поехавшая ко всем херам психика не позволяет ему это осознать. Ему вообще очень много думать противопоказано, потому что в одиночку он начинает загоняться. А если еще ситуация и обстоятельства позволят, он словит триггер, который в виду отсутствия всякого лечения и помощи специалистов приведет к крайне печальным последствиям. Думаю, ты уже поняла, что ночью выл он. — Почему вы никак на него не повлияли?! — Женя в отчаянии запускает дрожащие пальцы в волосы. — Почему не позвали меня? Я бы смогла его успокоить в начале срыва! Он же теперь восстанавливаться будет около года! — А потому что ты сама нам велела стоять в стороне и не отсвечивать. Красная и так ушла в тень, хотя могла действовать иначе. Мы учитываем вашу волю и в этот раз дали вам свободу выбора, вмешавшись только когда нас вынудили это сделать. В том, что произошло, виноваты вы оба, как бы ты не хотела сваливать все на Падальщика. И я не собираюсь больше вмешиваться в ход ситуации, потому что мы пообещали не влезать и потому что не планирую второй раз умирать настолько идиотским способом. — Второй раз? — Не придирайся к словам. — Ром, — с беспокойством в голосе спрашивает Женя, подходя к нему. — Что значит «второй раз»? — А это значит, что тебе прямая дорога к Дамблдору, милая, если ты хочешь разобраться, почему все произошло, — Рома наклоняется ниже, убирая ей выпавшую прядь за ухо. — Считай это благодарностью за то, что ты меня вытащила из-за грани сегодня ночью, потому что больше я тебе никакой информации не дам. — Но… — Спа-си-бо, — по слогам чеканит он, пальцем накрывая ее губы, пока Женя не решила спросить у него что-то еще. — Не такое сложное слово, не правда ли? — Я тебе говорила, что ты последняя сволочь? — риторически и недовольно уточняет она, делая шаг назад. — Дважды за последние десять минут, — равнодушно бросает Рома, глядя на нее и затягиваясь тлеющей сигаретой. — Спасибо, — со вздохом благодарит Женя, прежде чем развернуться и уйти. Рома кивает и отворачивается к окну, сам не зная, что хочет там увидеть.