Химера

Вновь сгустившаяся тьма показалась им настоящим спасением от того ада, что они пережили. Но как бы им не хотелось остаться в ней подольше, темнота рассеялась, а увиденное заставило Гермиону в ужасе отшатнуться. Это были самые настоящие руины. Возможно, когда-то дом, где они оказались, мог похвастаться красотой фасада и прекрасным видом за окнами. Но сейчас обваленные и покрывшиеся инеем бетонные стены со следами от пуль и разрывов бомб, разбросанные на припорошенной снегом земле вещи, внушали ничего, кроме страха. А потолка кое-где не было вовсе. Вытирающая слезы Гермиона поняла это, когда ей на нос упал пепел, заставив поднять голову, чтобы увидеть разрываемое вспышками и прожекторами небо, по которому плыли угольно-черные облака дыма. Ступая по крошеву из стекла, бетона и дерева, Гарри осторожно пробрался к уцелевшему окну, заваленному мешками с песком. Все это больше походило на какой-то кошмар. Перекопанный асфальт, зарево пожара на горизонте и обрушенные руины домов напротив. И покрытые тонким слоем снега тела людей на улице, которые Гарри сначала принял за мешки с песком. Но только еще не занесенная снегом бледно-синяя рука какого-то солдата, лежащего лицом на земле, заставила его с ужасом отшатнуться и оттолкнуть Гермиону как можно дальше от окна. Вдруг раздался одиночный взрыв, от которого Рон подпрыгнул и шарахнулся в сторону. Следом началась канонада из пулеметной стрельбы, чьи трассирующие пули лениво прочесывали новые сантиметры стен, выбивая из них бетонную пыль в воздух. — А нам нечем ответить даже… — тихо и недовольно послышалось где-то поблизости голосом Славы. Пятикурсники мигом встрепенулись и пошли вглубь дома, ступая по выбитым вместе с арматурой кускам стен и мелкому крошеву стекла, морщась от этих звуков. Везде все казалось каким-то серым: оставшиеся руины стен щерились острыми иглами инея и льда, пол был устлан осколками посуды, кусками грязной и истоптанной сапогами одежды и обрывками старых газет, выцветшие фотографии которых нагло и бодро изображали прежнюю мирную жизнь. Вырванные деревянные доски, согнутые под острым углом и контрастно щербатой и светлой древесиной, глядели в небо, словно ловя падающий с пестрящего мутными разводами потолка сор. Идти по коридору было страшно. Не от почти человеческого хруста черепков разбитой посуды и чересчур звонкого лязга перекатывающихся под ногами гильз. Не от тихо поскрипывающей на ветру двери, от которой остались всего несколько досок, раскачивающихся на ржавых петлях — остальные, судя по лежащим вокруг щепкам со следами подсохшей крови, были снесены взрывом. Только чудом уцелевшие фотографии в треснутых рамках, люди на которых, скорее всего, уже никогда не увидятся, вселяли леденящий душу ужас. Гермиона одернула ногу, чуть не наступив на запыленный детский рисунок цветными карандашами с неровными и прыгающими буквами, изображавший семью из четырех человек. — Мама, папа, Лена, я, — едва слышно прочитала Женя, печально глядя на палочных человечков, держащихся за руки. Она было хотела его поднять и положить на стоявший рядом старинный комод, но осеклась, понимая свою бестелесность в этом воспоминании. Ребята остановились и прислушались, осознавая, что посуда ломалась не под их ногами. Любой звук глухим эхом отзывался в недрах дома, постепенно затихая, захваченный его темнотой и пустотой. Пятикурсники обернулись по сторонам, пытаясь услышать хоть какую-то жизнь. Тут было тихо, несмотря на начавшийся артобстрел где-то, казалось, совсем неподалеку, силы которого хватало, чтобы оглушить. Тут было мертво, а время и война почти не затронули шкафы с вывернутыми изломанными дверцами и осколками разбитых стекол в них. На одной из полок в насмешку стоял чайный сервиз, покрытый слоем пыли и пепла, чашки которого тускло поблескивали эмалевыми розочками. И режущей реальностью краснела запекшаяся кровь на стенах, изрешеченных пулями. Контраст двух сторон жизни — военной и мирной казался слишком противоречивым и страшным, чтобы понять, что было более неестественным и даже глупым. — Провоцировать пока рано, — донесся из ближайшей комнаты голос Вороновича, вынудивший пятикурсников зайти туда. Может, еще несколько лет назад это можно было назвать гостиной. Обои легкомысленно пестрели обшарпанными голубоватыми цветами и сорванной бумагой, кое-где вваливаясь черными провалами от взрывов. В нескольких местах они были особенно яркими, выдавая причудливый узор из развешанных когда-то картин и фотографий, полок и шкафов. Внимание неминуемо приковывал чахлый фикус, сиротливо свесивший свои посеревшие от пыли и извести листья в самом углу комнаты, горшок с которым непонятным образом смог уцелеть. Окна в помещении были забиты накрест гнилыми досками, под одним из которых сваленными валялось несколько холщовых мешков со следами крови и чей-то автомат. Мебели, кроме покосившегося стола, попирающего своим существованием все мыслимые законы геометрии, не было вовсе, поэтому бездумно лежащего на сваленных мешках в углу Вороновича пятикурсники нашли не сразу, не в силах отвести взгляд от фикуса. — Я тут тоби в квартирку патефон нашел, — хозяйственно оповестил Слава, выглядывая из-за дверного косяка соседней комнаты. Он был осунувшимся, чумазым от копоти и усталым. — Ты, кстати, первый на моэй памяти, кто к соби ничойго не тащит. — Жахнет взрыв, все разнесет к чертовой матери — хватит, проходили уже, — пояснил Воронович, нервно ища что-то в карманах гимнастерки. Он кинул обреченный взгляд на кипу сваленных на столе бумаг и поморщился. Почта к ним не наведывалась уже вторую неделю, а связь перерезали еще две ночи назад. Послать было попросту некого. — Вышестоящее командование наше окружениэ прорвэ, зайдет к тоби, а тут така пустота, — праведно возмутился Слава, без зазрения совести отшвыривая сломанный патефон и отряхивая руки. Воронович, услышав это, недовольно скривился и язвительно парировал, понимая, что табака не осталось: — Я в этом доме задерживаться не собираюсь. — Ты це две недели назад гутарил. Нехай брехать уже — мы отседова живыми не уйдем. От этого заявления пятикурсники вздрогнули. Подобные констатация факта и абсолютное смирение никак не вязались со смыслом фразы, сказанной им. — Сказал, что выведу — костьми лягу, а окружение прорвем, пусть и вдесятером, — поднимая с пола и бросая в угол смятый газетный лист, принесенный сквозняком, хмуро огрызнулся Воронович. — Даже если первым, кто здесь подохнет, буду я — остальных выведу. — Вы хоть бы поспали, а то четвертый день все план продумываете да вылазки делаете, — сочувственно произнес новый и немного высокий голос. Секунда, и Славу нагло потеснил парнишка, по виду не старше самих пятикурсников. Они с жалостью переглянулись, подходя ближе к столу и разглядывая разбросанные по нему бумаги. Зашедший курносый и вихрастый подросток совсем уж по-мальчишески утер нос рукавом своей большой явно не по размеру куртки и несмело обернулся на Славу, который на его фоне выглядел матерым и умудренным жизнью мужчиной, хотя ему самому, наверное, едва перевалило за двадцать. — Посплю, когда выберемся отсюда, — устало буркнул Воронович, потирая покрасневшие от недосыпа глаза. — Будь моя воля, я бы вас двоих первым делом бы глубже в тыл отправил. — Почему? — тут же обиженно и в один голос возмутились парни, глядя на него. Тот нервно зевнул и потянулся, с хрустом разминая затекшую шею. Выглядел он измученно и потрепанно, из-за чего пятикурсники отложили изучение бумаг на незнакомом языке и с сочувствием покосились на него. — Жить вы должны, — коротко пояснил Воронович, с трудом поднимаясь на ноги. — Я-то ладно, на мне грехов и без того много, а вы же явно не для пушечного мяса родились. — Все вы, дядя Руслан, о других думаете! — уязвлено воскликнул подросток, с радостью рухнув на освободившееся место. — Мы же вам не дети. Я вон стрелять умею! А если бы дядю Колю не убило, он бы меня со снайперки стрелять научил! — Глупый ты, Лешка, — ответил Слава, придирчиво окидывая взглядом комнату, ища место, куда можно было бы пристроиться. — Я теперечи з радостью стреляти разучился. — Да и знаю я одного снайпера, еще с времен Финской, — лихорадочно думая, где же ему найти табак, задумчиво откликнулся Воронович. — Думаю, лет через пять она, если выживет, всеми силами захочет не уметь этого. Да и вообще через пять лет она явно о многом будет жалеть… А на самом деле, — он обернулся на надувшегося Лешу, — если тебя кто из командования увидит, мне шею свернут. Тебе бы в школе учиться, а не в окружении сидеть. Особенно здесь и особенно с нами. — Я взрослый! — вскинулся нахмурившийся Леша, которого явно раздражало то, что все его принимали за ребенка. — А я хороший командир, — вкрадчиво заявил Воронович, подходя к столу и проходясь взглядом по бумагам. Часть из них он собрал и убрал в планшетку, висящую у него через плечо. — Достаточно спорно, согласись. — Та ладнэ вам обоим, — улыбнулся Слава, подходя к насупившемуся Леше, по-братски взъерошивая ему волосы. — Ничего не ладно, — мрачно осадил Воронович, откладывая чтение и подходя к забитому окну. Вдруг он уперся сапогом в отчасти снесенную стену и под недоуменные взгляды пятикурсников сорвал одну из досок, после чего отбросил ее в сторону и провел ладонью по заснеженному подоконнику. Умывшись снегом и кое-как сбросив сбивающую с ног сонливость, он вновь вздохнул и повторил: — Ничего не ладно. Я тут решил: сдохну, но сегодня выведу кого смогу отсюда. По моей глупости и так слишком много людей погибло. — По дурости Филарова, колы уточнять, — мигом растеряв весь оптимизм, хмуро поправил Слава, заваливаясь рядом с Лешей на сваленные мешки. — Ты ж сам йому гутарил, що идти сюды — самоубийство. Колы Дунайського тогда не убило, то мы бы спокойно… ладнэ, усяко спокойнее, чем здеся, сидели в траншеях с другими батальонами. Я удивлен, що тоби заместо Филарова не поставилэ. И нехай мени повторять, що у тоби образований для це немаэ. Я вон тэж академий не кончал, а з кулеметом обнимаюсь. — Меня пугает ваш настрой, дядя Руслан, — с настороженностью в голосе произнес Леша. — Мне все говорили, что командир должен своей смертью спасать товарищей, но дом Ленки уже пятый раз за два месяца в обороне, а другие дяди так себя не вели. Вон дядя Гоша вообще вместо себя связного на атаки посылал. — Люди разные бывают, — уклончиво ответил Воронович, но Слава, как обычный и простой деревенский парень, живо ухватился за тему. — Ну не скажи. Я бачив нескольких «благородных». Ихние высокие цели через два дня становились страхом али глупой смертью. Тоби ж стилько раз ранило, а ты вообще о соби не думал, зато других тащил после боя. Та и… — Слава покосился на бумаги на столе, подавляющее большинство которых составляли письма-треугольники. — Це плохая жертвенность, неправильная. Когда терять вже немаэ. — Дядя Руслан, дядя Руслан, — с непосредственностью и прямотой, на которую способны только дети, поинтересовался Леша, — а почему вы писем не получаете? — Не хочу, чтобы они знали, где я, — понимая, что от ответа уйти не получится, нехотя произнес он после недолгой паузы. — И сейчас письма были бы явно некстати. — А так разве можно? А почему? Расскажите! — хлопая сверкающими от интереса глазами, живо спросил Леша, уворачиваясь от тяжелой руки Славы, по всей видимости, уже не раз просившего тоже самое. Воронович обернулся на этих двоих, раздумывая, уйти ли ему от темы или же действительно, вскрыться, подобно тем занесенным снегом телам за окном, но детское любопытство Леши, ни разу не понимающего, что лезет не в свое дело, тут же потребовало ответа. Хотя бы потому, что он уже давно отвык от такой непосредственной искренности. — Ну что ты хочешь знать, вымогатель маленький? — с усмешкой спросил он, подходя к мешкам в углу и скрестив руки на груди. — Про жизнь вашу. Все-все! — бойко оповестил Леша, заслужив одобрительную улыбку Славы. — Как в книгах! Я в позапрошлом году книжку такую интересную про пионеров читал, нам в школе задавали. Там так все увлекательно было! У вас же, наверное, тоже как в книгах истории есть. — Не люблю такие разговоры, — чуть поморщился Воронович. И пояснил, не дожидаясь вопросов: — Они всегда перед чем-то нехорошим начинаются. Кажется, пустое суеверие, но чаще всего так оно и бывает. У меня пару раз уже такое случалось, давно, правда. Сидели тоже на берегу и за жизнь болтали. Парень прикуривает — все, через минуту его снимает снайпер. — Я в суеверия не верю — я советский гражданин! — нараспев продекламировал услышанную где-то фразу Леша, из-за чего остальные засмеялись. — Ну ладно, гражданин ты наш, — по-отечески снисходительно улыбнулся Воронович, упираясь ладонями в колени и чуть склоняясь над ним. — Я старый, очень старый. Мне целых двадцать четыре года. Рон не удержался от нервного смешка. Не было ни единой возможности понять, когда Воронович врал, а когда говорил правду. — Та ладнэ? — тут же недоверчиво и удивленно поднял голову Слава. — Я думав, тоби як минимум тридцатник. А ты тут всего на три года старше мени. Непорядок, командэр! — Ну, а биография у меня скудная, — продолжал просвещать Воронович, из голоса которого постепенно уходило все веселье. — Сирота, за свою жизнь успел побывать в куче городов. Из двух школ меня выгоняли за неподобающее поведение, пришлось уйти на домашнее обучение и другого образования я не имею, хотя мне институт пророчили. Может, если бы все сложилось иначе, я действительно попробовал бы поступить. Но потом грянула война, и я решил хоть где-то пригодиться, так вот и дошел до командира разведывательного взвода. Друзья все на фронте: одна стала снайпером, другой летчиком, причем зная их небывалый фанатизм уверен, что он возглавляет эскадрилью, а она по результативности может скоро сравняться с Павличенко. А так… Тяжелое детство даже без деревянных игрушек, яркий пример социопатии и ворованный хлеб — раньше это было для меня нормой. — Ну это понятно, — разочарованно поджал губы Леша. — Так у многих. У вас же должно быть что-то прям эдакое! Это же… Это же вы! Воронович невесело улыбнулся, разгибаясь и отворачиваясь, чтобы подойти к стоящему позади него покосившемуся столу из темного щербатого дерева, под одну из сломанных ножек которого кто-то подложил несколько старых книг с торчащими желтыми листами: — Да я простой человек, Лешка. У меня есть куча ошибок, подчас фатальных, и много взрослых историй, которые тебе будет слушать неинтересно. — Почему не интересно? — с долей обиды в голосе протянул он. Леша обернулся на отряхивающего от пыли гимнастерку Славу и тут же нашелся: — Дядя Слава тоже хочет послушать! — Кончай мени дядей называть! — недовольно бросил тот с долей отчаяния. — Я соби чувствую старым! Я сам еще несколько лет назад школу бросил, а ты мени «дядей» величаэ! У нас сельских все проще: надочи кормить семью — ты пахаешь поле, а не за партой сидишь. У мени четыре сестренки и три брата — вже точно не забалуэ з ученостью. Ты для мени сам, як брат младший, а ты мени «дядей»… Тьфу на тоби, Лешка! Ей богу, обижусь когда-нибудь. — Это я из уважения! — выкрутился Леша, наставительно подняв грязный палец вверх. Он обернулся на хрипло смеющегося Вороновича, упирающегося поясницей об край стола, и потребовал: — Дядя Руслан, давайте рассказывать уже, я пойму все! Я взрослый! Я даже «Войну и мир» всю прочитал! Честно-честно всю! — Точно вымогатель, — кивнул мыслям он, сползая на пол и вытягивая ноги. — Я даже с чего начать не знаю, а ты мне тут про «Войну и мир»… Как-то сравнение не в мою пользу получается. — А как это, быть сиротой? — наивно глядя серыми глазами, задал вопрос Леша, заставив его нахмуриться. Гарри заинтересованно прислушался, подходя ближе к участникам воспоминания под настороженные взгляды остальных. Воронович задумался и негромко произнес, после взъерошив волосы: — Это значит быть одному. Всегда и везде. И с каким-то глупым непониманием, даже обидой, смотреть на других детей. И спрашивать. Каждый день, каждую минуту талдычить один-единственный вопрос: «Почему я?». Вроде, идешь по улице, видишь других детей с матерями, которые их и по голове погладят и приласкают, и думаешь: а как это, когда тебя обнимает мама? Что это вообще такое — «мать» и «отец»? До сих пор не понимаю. Да и не пойму никогда, наверное. — Но у тоби же усяк друзья булы! — подал голос Слава, отдирая тонкую полоску бумажных обоев со стены. И вдруг улыбнулся: — Та и вообще… Приэдешь, коли вийна закинчиться, до мени в хутор, я тебе с мамою своэй познайомлю. У ней сердце велике — на усих любови вистачить, будешь для ней пятым сыном. — Спасибо, конечно, но там тут еще довоевать надо, Славка. А насчет друзей… Друзья — это друзья, — пожал плечами Воронович. Гарри печально вздохнул, заслужив понимающий взгляд остальных пятикурсников. — Такие же сироты, как и я. Хотелось быть ребенком, а не взрослеть раньше времени. Кому-то доверять, как самому себе, и чувствовать, что о тебе заботятся не просто ради данного кому-то очень давно обещания. По гордости очень такое отношение било. Ну и пытался как-то вырваться на свободу, чтобы себя найти: в такие авантюры ввязывался, что страшно становится теперь, когда вспоминаю. Сейчас вот думаю, каким же я идиотом был, а тогда это казалось вполне логичным и допустимым. Ночной рейд по чужим садам в поисках урожая устроить или в лес на всю ночь рвануть поздней осенью — это да, это герой, а вот как за учебу сесть, так сразу другие дела находились. Потом вообще не до учебников стало — вокруг такая дрянь началась, что пришлось срочно бросать все и учиться защищать других. Сейчас даже не могу понять, стоило оно того или нет — взрослым я не доверял, да и они моей жизнью особо и не интересовались. Вроде не умер — и хорошо. — Я бы хотел тоби понять, но не могу, — тихо пробормотал Слава, опираясь спиной об холодную стену. — Пусть у мени семья большая була, а там внимания много не получишь, но мамка все одно находила время похвалить, по голове погладить. Та и це… мама. За нее в атаки идешь, у нее прощения после них просишь. А тоби даже сражаться не за кого, выходит. — А как же Родина? — в голосе Леши чувствовалось явное недоумение. Ему казалось, что все должны были идти именно с этим кличем в бой. — Я и так за нее убиваю, — после паузы устало скривил улыбку глядящий перед собой Воронович. — Зачем каждый раз вспоминать, что ты поливаешь кровью землю, на которой потом вырастет зерно? Вырастет на чужом горе, злобе и трупах… Убивать за других людей легче — обмен более равноценный получается: жизнь за жизнь. Так ненавидеть проще. — Ну тогда убивайте за друзей! — явно не понимая проблемы, воскликнул Леша. — Или за боевых товарищей! — За знакомых девчат тэж убивать можно, — со знанием дела предложил Слава. — Мени вон в десятом классе Машка за соседней партой нравилэся. Косища у ней була длинная-длинная, з мою руку толщиной. Долго общались, за руки там держались, даже хотели вместе в город ехать. А потом щось не срослось: она уехала, я остался дома помогать. В начале вийны медсестрой пошла, та и убили ее скоро… — вдруг голос его стал тише и печальней. Слава ненадолго задумался и поделился, словно впервые решившись озвучить вслух то, что долго ему не давало покоя: — Я вон иногда за нее убиваю их. Як вспомню, як она мени вместе з мамкой провожала, мы соседями з ней були, так сразу слышу ее голос и понимаю, що больше мы з ней не побачимося. И сразу такая ярость в душе! Вроде, дивишься на фрица, бачишь його рожу поганую, так переклиниваэт сразу. Думаешь, що может це именно он мою Машку убил, может, це именно он к моей мамке в дом войдет без спроса. А… — тут он замялся, как будто потеряв нужную мысль, но почти сразу продолжил с каким-то удивлением от банальности собственных выводов: — А потом не думаэшь вже ни про що — стреляешь только. За то, що мы з Машкой больше не пойдем на реку, за то, що он может братьев моих и сестренок убить. Только потом думается, що за нейго там тоже мамка його плачет. Но это после, когда отходишь. И у мамки його прощения я всегда прошу. Может… Может, и у моей мамки кто так же прощения спросит, колы мени не станется. Страшно дюже, когда думаю, що ей похоронка моя придет. Вроде, що: бумажка и бумажка, а там от тоби только буковки кривые и дата. А бул человек, не було його — тем, кто в командовании, им же многим это усе одно, як умер Святослав Гориченков, як его мамка там в хуторе об це дознается. А за кого я там умер: за Машку, маму али Родину — це никто не дознается, буковки же не все скажут. Может, я вообще матом всех крыть буду, а все одно героем зробят. Там, дома, я, может, и герой, а тут — один из многих. Тут все за своих Машек, Светок, Полюшек и Анечек убивают. — Я хочу за нее убивать, но не могу, — сдавленно пробормотал Воронович, сгибая ноги в коленях и мотая головой. — Не могу. Вот никак. — Почему? — тут же спросил Леша, не сводя взгляда со снайперской винтовки. Ему очень хотелось тоже за кого-то убивать, за кого-то мстить. — Если бы она сидела дома, если бы я знал, что она в безопасности, то убивал бы, — пересиливая себя, ответил он. — А она на фронте — накликать беду на нее боюсь. Да и мы слишком плохо расстались, чтобы делать подобное. Каждый раз, когда идем после боя, не могу на убитых медсестер и санинструкторов не смотреть — ее постоянно ищу. И даже рад, что еще ни разу про нее не слышал, а как увижу кого-то похожего, так сразу все внутри холодеет. Подхожу, а сам про себя талдычу: «Лишь бы не она». И… даже не знаю, что будет, если однажды все-таки ее увижу. Женя, до этого равнодушно читающая приказ о сдерживании атак противника любой ценой, оторвалась от листа сероватой бумаги и осторожно отошла в сторону, заметив, как отчего-то трясутся руки, а сама она не может сосредоточиться на тексте документа. Вдруг это не про нее. Вдруг это про еще какую-то Нинель, которую Валера мог повстречать на своем долгом и трудном пути до Берлина. И хмурится, пытаясь уверить себя, что она в который раз мнительно ищет ненужный смысл там, где его могло и не быть. Это же так глупо, что она для него что-то значила тогда. Нет-нет, эти слова предназначены были не ей. Слава нахмурился и удивленно поинтересовался: — А почему письмо ей не отправэ? Я же бачив, що ты кому-то что-то писал. Ей же, та? — Ей, но я даже рода войск не знаю. Она же с ее характером могла пойти куда угодно: в санинструкторы, в медсестры, на флот или даже в саперы. Стрелять бы только добровольно не стала, а все остальное даже с радостью, — вдруг Воронович со смесью нежности и печали улыбнулся и помотал головой, словно стараясь убедить себя в чем-то. — Малая у меня очень боится в руки оружие брать. Убивать не может, а в медицину сунулась, наверняка на передовую еще, глупенькая. Поэтому и целенаправленно искать не рискую. Слишком часто видел реакцию на фразы «пропала без вести…» и «героически погибла, защищая…», у меня каждому третьему такие похоронки или письма из дома приходили. Женя медленно подняла взгляд на Валеру, чувствуя, что внутри что-то опасно дрогнуло. Врет или нет? И она ищет. В его лице, в жестах — в чем-то еще — любой намек на ложь. Но неужели… Неужели он волновался за… нее?! — То-то ты так часто к санинструкторам приглядаэшься, — со знанием дела протянул Слава, глядя в окно, где мерно опадал на землю серый пепел вперемешку со снегом. Нахмурившись, он отвел взгляд и серьезно спросил: — Як рассталися-то? После долгой паузы, прерываемой только звуками отдаленной пулеметной стрельбы, когда Воронович смотрел перед собой, что-то обдумывая, он наконец устало признался под общий вздох неодобрения: — Я ушел за день до войны, никому ничего не сказав. А там уже не до этого было, — и вдруг покачал головой с явным сожалением: — Да и за день до этого мы сильно повздорили. Глупый повод был, правда глупый. Она как чувствовала и отпускать меня не хотела. Боялась очень сильно чего-то, а я тогда посмеялся, думал, что это женские предрассудки. Оставил ее одну среди этого ада, а сам ушел на фронт. Только теперь не знаю, у кого из нас с ней больше шансов умереть первым. И… не знаю, что сделал бы, если все можно было бы изменить. Все равно бы ушел, зная, что именно это ее пугало, потому что не мог иначе. — Она же наверняка за тоби сейчас переживаэ! — воскликнул Слава. — Ты ей вообще никакой весточки не прислал, что ль?! Увидев реакцию Вороновича, неосознанно втянувшего голову в плечи и буравящего взглядом свои грязные и потертые штаны, Слава не смог сдержать праведного возмущения: — Конец второго года вийны, а ты ей ни письма не отправив?! Она же наверняка считаэ, що ты умер! — Пусть уж считает, что я мертв. Ей так легче будет. Да и… — Воронович обернулся на окно и было хотел сказать еще что-то, но вдруг отрицательно помотал головой, словно передумав. Заметивший это Леша обиженно и разочарованно надулся, чувствуя, что никто больше говорить не хочет. Пятикурсники с удивлением посмотрели на Вороновича: такого откровенного и неожиданно человечного. Он не был параноидально скрытен и расчетлив, в его грустной усмешке над самим собой не было никакой ловушки или подвоха. Он казался обычным человеком с не самым хорошим прошлым, но не с таким ужасным, чтобы сделать из него того, кем он был в нынешней жизни. Этот Воронович хоть кому-то доверял. — Я теперечи розумею, — серьезно и даже с долей осуждения в голосе протянул Слава, как-то нехорошо глядя на него, — почему ты так соби не бережешь и отчего ты вообще в разведку пошел. Только колы ты не вертаешься, ты не думаешь, що она усю жизнь будет сожалеть о вашей последней ссоре, считая соби виноватой? — Сейчас она наверняка жалеет, что вообще связалась со мной, — грустно и отчаянно усмехнулся Воронович, чуть запрокинув голову и не сводя взгляда с солдат. Женя медленно выдохнула и до боли сжала пальцы в кулаки, почувствовав, что в груди что-то уже более явно задрожало. — А я только сейчас понял, что ненависть отвратная замена другим чувствам. — Страшно представить, что настолько изменило его за полвека, — едва слышно пробормотал Рон, качая головой. — А какая она, дядя Руслан? — как только слово захотел вставить Гарри, заговорил Леша. — Она? Дурочка она, — на такую характеристику Женя чуть не подавилась вдохом возмущения, но от его следующих слов застыла. — Легкомысленная, с красивыми глазами и нежной улыбкой. Упрямая до безобразия и очень забавная, когда злится. Бывало, поссоримся с ней, малая обидится, руки на груди скрестит и уйдет, а мне потом лови ее по всему городу, чтобы извиниться, пусть я и считал себя правым. Бесила иногда, честно. Прямо до ненависти бесила. Но без нее пусто и серо было, вроде как потерял что-то. А еще она очень добрая, хотя я пытался это исправить. Иногда просто не мог поверить, что она — такая светлая, нежная и ласковая — и с таким, как я. Моя… — он перевел дыхание, собираясь с мыслями и поднимая глаза на товарищей. — Моя самая большая слабость. На все был готов, только чтобы она была счастлива. Поэтому… поэтому, может, и не пишу — она же наверняка переживать начнет, а так пусть ненавидит, только бы не страдала. Мир для Жени замер, покрывшись глубокой сетью трещин, готовый в любой момент разбиться на осколки и погребсти ее под ними. За каждым словом Валеры она видела реальную историю, неизвестную остальным. Только их историю, где Рома с Лизой были свидетелями. Услышав бы это несколько месяцев назад, Женя с долей смущения улыбнулась, решив для себя раз и навсегда, что она Валеру все-таки неизбежно и всей душой любит, неожиданно вспомнив и про то, как однажды совершенно спонтанно он принес ей шикарный букет пионов только потому, что ему захотелось, и про долгие и уютные беседы до самого утра. Осознала бы, что непонимание всегда было и будет недолгим, что хорошего, как ни посмотри, всегда оказывалось больше, а их будущее еще легко поправимо. Сейчас же, помня и про свой непередаваемый восторг от вида цветов, и про то умиротворенное тепло, разливающееся в душе всякий раз, стоило ей только увидеть его, Женя рассеянно смотрела на свои руки, совершенно не чувствуя боли в до судороги сведенных пальцах. И не было больше мыслей, кроме как отдающего горечью на языке и глухой пустотой внутри вопроса «почему?». Почему Валера, даже не помня своего прошлого, так вел себя с ней? Почему все что произошло, случилось именно с ними? Что руководило им — настолько же непредсказуемо нежным, насколько же беспричинно язвительным и грубым? Почему… так больно видеть его сейчас? — А он романтичный, оказывается, — рассеянно заметил Гарри, видя ступор девчонок, для которых знак равенства между словами «Воронович» и «нормальные человеческие чувства» отсутствовал напрочь. Принимая застывшую безэмоциональность в мгновение опустевших глазах Жени за шок. — Зачем? — тихо подал голос Слава, явно понимая Вороновича больше, чем Леша, видящий в этом очередную историю из книжек, а не чью-то реальную судьбу. — Она же все одно за тоби переживать будет. Це… це неправильно. — Я постоянно хотел защитить ее от всей погани этой жизни, — вновь равнодушно откликнулся он, — а выглядело это так, словно я не хочу ее ни с кем больше делить. Хотя я ее и не хотел ни с кем делить… Боялся, что ее запятнают, что я сам приложу к этому руку. Было время, когда просто боготворил ее. Единственную из всех, что у меня были. На все готов был ради нее. Улыбнется она какому-нибудь парню чисто из-за хорошего настроения, а у меня крыша ехала от ревности. Всю ее хотел, без остатка, чтобы мне и больше никому. А она вправду большей свободы хотела. Но я боялся, что она уйдет. Мы были слишком разными, чтобы не хвататься друг за друга. Не совсем противоположности, не черное и белое… просто разные и с этим очень сложно было мириться. Женя слабо улыбнулась, потерянно глядя перед собой. Разве она не хотела тогда большей свободы? Нет, она просто хотела улыбаться прохожим парням только потому, что видела их счастье от прогулки с любимой девушкой за руку. Потому что сама была счастлива от того, что чувствовала себя защищенной. Может, ей просто стоило больше говорить с Валерой о том, что составляет жизнь совершенно обычных людей? Прекрасно зная, какими возвращаются солдаты с войн и каждый раз видя в нем все большую замкнутость и равнодушие, не пускать все с тормозов, а пытаться вернуть его в реальность. Может, ей следовало чаще смотреть на мир его глазами, а не в раздражении бросать его одного в каждодневной битве с самим собой? Каков же теперь мир, что он видит сейчас? Неужели он настолько же искажен, как и у нее? — Кохал столько сильно? — едва слышно спросил Слава, словно подытоживая сказанное и оборачиваясь на недоуменно захлопавшего глазами Лешу, не знающего, насколько подчас сложно было произнести это короткое слово. — Люблю, — серьезно кивнул Воронович, ни секунды не раздумывая над ответом. А потом погрустнел, видимо, вспоминая что-то из своего прошлого. Воцарилась пауза, которую никто из солдат не решался прервать, погруженные в свои мысли. И для Жени не было больше звуков, перестали существовать цвета и запахи. Все потеряло свой смысл: пусть белое стало не черным, а просто серым, пусть настоящее не перешло в разряд прошлого или будущего, но они больше не имели никакого значения. Не имела значения та боль, что разрывала сердце и душу изнутри, и та, от которой ноюще жгло и саднило ладони. Ничего не пропало, не разрушилось: оно перестало ощущаться. — Всю жизнь вместе были, — вдруг продолжил Воронович, не дожидаясь дальнейших вопросов. — И я, дурак, привык к этому. Правильно ты тогда говорил, Славка — нельзя ни к кому привязываться так сильно. Ни боготворить, ни отдавать себя всего, иначе потом будет слишком больно, — голос его стал тише. Он ненадолго остановился, прежде чем едва слышно, сдавленно признаться: — Однажды… Однажды мы с ней рассорились так, что мне казалось, что все, конец. Там и виноватых-то не было, как сейчас понимаю. А потом… Потом я сделал очень дурную вещь, о которой буду жалеть до конца жизни. И она ушла. Я вымаливал прощение как мог, но она была непреклонна. Я понимал, почему, но принять было гораздо сложнее. И пришлось учиться жить заново, всем нам. Думал, может перебесимся и все встанет на место… ха, если бы. Славка попытался удобнее усесться на мешках, нахмурившись и не сводя настороженного взгляда с совсем потерянного Вороновича. Он чувствовал, что у его истории не было счастливого финала. — Она к моему лучшему другу ушла, — эта фраза потонула в всеобщем вздохе удивления. Одна только Женя с силой сжала губы и чуть опустила голову, до сведенных пальцев впиваясь ногтями в ладони. Воронович покачал головой: — На самом деле, я ее не осуждаю. Она поступила так, как должна была поступить: тогда ситуация была такая, что все вокруг умом трогаться начинали, включая нас самих. Но удавиться хотелось, правда. Каждый раз, когда видел ее… — А друг що? — спросил Славка, видя, что его надо как-то растормошить на дальнейший рассказ. — Я не знаю, как он вообще нашел в себе силы жить, — в усмешке Вороновича не было злорадства, только сожаление. — Как не свихнулся окончательно раньше нас всех. С ним обошлись еще хуже, чем со мной. Сломали безжалостно и цинично. Сломала та, без которой он жить не мог, и которая была для него всем. Кажется, именно тогда он стал таким, какой сейчас — просто душой умер. Потому в летчики и пошел, там убиться еще больше шансов, чем у нас всех вместе взятых. Может уже и умер. И… наверное, он в малой нуждался еще сильнее, чем я. Поэтому и не осуждаю их. Ненавидеть — ненавидел, презирать — презирал, но в какой-то степени понимал, почему так вышло. — А потом? — Потом?.. А ничего потом не было, Лешка. Не перебесились, но остыли. После такого, как понимаешь, общаться как раньше у нас не выходило. Ссорились еще чаще, молчали и игнорировали дольше, перестали понимать друг друга. Ну и война началась — все разом почти ушли. Думали, что легче будет, что хоть что-то в голове на место встанет. Встало, не спорю, но от этого еще гаже. — Но еще же можно что-то исправить, дядь Руслан! — попытался воодушевить Леша, с непониманием глядя на притихшего Славу. Воронович грустно улыбнулся и отрицательно покачал головой. — Потому и разведка? — тихо догадался Слава. — Що б навэрняка не вертаться? — дождавшись кивка Вороновича, он озадаченно вздохнул: — Дурной якось ты, Руслан. Дурной и отчаянный. Успокой душу, отправь кохане своэй то письмо. Та ж ежели не вертаешься, она хоть разумети буде, що ты на нее зла не держал. Що кохал её до последнего. Воронович пристально посмотрел на Славу, но не выдержав его тяжелого и хмурого взгляда, отвел глаза и согласился: — Как только — так сразу. Прорвем оборону, клянусь, что отправлю. — Ну вот! — довольно заключил Слава и предупредил: — Я прослежу, ты розумей. А на следующей фразе Леши пятикурсники превратились в слух, надеясь услышать слова Вороновича: — А как ее зовут, дядь Руслан? Вдруг со стороны двери, за которой шла лестница наверх, раздались радостные голоса, от которых пятикурсники поначалу шарахнулись: — Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить? В комнату вбежало двое парней с серыми от копоти лицами, на которых необычайно ярко выделялись глаза, из-за чего солдаты казались настоящими демонами. Форма на них была изорвана и грязна, на голове у одного из них были бинты, черневшие засохшей кровью. — Ну? — с долей интереса обернулся на них Воронович, борясь с зевотой. — Мы сейчас с Гришкой на чердак сходили и вот что нашли! — выпалил один из солдат, доставая из-за спины запыленный футляр, в котором что-то дребезжаще звякнуло. — Что это? — одними губами спросила Гермиона у Гарри, на что тот растерянно пожал плечами. — Хвалю, — в миг оживился Воронович, алчно протягивая руки к находке. Получив желаемое, он, скалясь, обернулся на остальных: — Не просто хвалю, а уважаю! Когда он открыл истертый по краям футляр, застежки которого тускло блестели и дрожали при малейшем движении, пятикурсники пораженно вздохнули. Там лежала скрипка. Женя вздрогнула, жмурясь и борясь с подступающим комом в горле. Валера часто играл, стоило ей только немного покоситься в сторону инструмента и игриво потупить взгляд с мягкой улыбкой на губах. Теперь же это забылось настолько, что она вспомнила об этом только увидев лежащую в футляре скрипку и совершенно ребяческий энтузиазм на его лице. С того момента, как Валера вернулся с войны, он больше ни разу не притрагивался к инструменту, словно позабыв о его существовании. А, может, и вправду забыл — именно сейчас она готова поверить во что угодно, раз опоры под ногами больше нет. Сейчас она готова ухватиться за все, что ей предложат — лишь бы перестать думать об этом самой. Эта человечность, что она видела сейчас в нем, заставляла Женю глубоко дышать, лишь бы справиться со слезами. Она била прямо под дых, раз за разом вынуждая прокручивать в голове один и тот же вопрос. С каких пор она видела в нем только бесчувственного монстра? — Ты умеешь на ней играть? — подползая ближе, поинтересовался Слава, усаживаясь рядом с Вороновичем. — Ага, — он кивнул, осторожно доставая инструмент. Осмотрев корпус и вытащив следом смычок, он неожиданно скривил потресканные губы в усмешке: — Домашнее обучение все-таки имеет некоторые плюсы. Хм, кажется, у меня появился план. — Какой, дядя Руслан? — встрепенулся Леша, когда Воронович поднялся на ноги с уже знакомым пятикурсникам блеском в глазах. Сейчас точно начнется что-то фатальное. — Я понял, как мы провоцировать будем! — победно объявил он, удобнее вскидывая скрипку на плечо. Он обернулся на остальных и залихватски спросил: — Ну что, поехали? Солдаты недоуменно кивнули, до конца не понимая плана Вороновича, но на всякий случай отошли на пару шагов назад, давая ему немного места. Тот пояснил, занося смычок для игры и дьявольски и отчаянно улыбаясь: — Я ни черта не помню, поэтому будем импровизировать. Он поставил ноги на ширине плеч и вздохнул, словно выдерживая паузу. Звук пришел плавно, неспешно и поначалу тихо, словно он был рожден самим домом. Немножко надорванный и неуверенный, словно старые стены не могли поверить в то, что им дают право голоса. Он звонко отражался от холодного бетона, чтобы взлететь выше и затихнуть в остром осколке плафона люстры под потолком. Солдаты тут же замерли и было хотели усесться удобнее, но Воронович, не прерывая игры, помотал головой, призывая всех остаться на своих местах. Мелодия была негромкой и казалось, что он даже не следил за ней, не сводя взгляда с окна и к чему-то прислушиваясь. Звуки пулемета затихли, на улице воцарилась тишина и только смешанный с пеплом снег плавно опадал, прочно покрывая мертвые тела и землю, несколькими часами назад захваченную агонией войны. Воронович коварно усмехнулся и заиграл более профессионально и громче, подходя по осколкам битого стекла и посуды к окну и добавляя мелодии большего темпа, растянутости и пологости переходов от низких нот к более высоким. — Ничего себе, — невольно вырвалось у пораженного Гарри, глядящего на фигуру Вороновича, уверенно играющего что-то необычайно сложное, но такое красивое. Солдаты и пятикурсники с подозрением следили за ним, пытаясь понять, чего же он ждал. Воронович вновь обернулся на них и на мгновение отнял смычок от струн, оставляя после себя дребезжащее эхо, многократно усиленное самим омертвевшим домом. Раздалась яростная пулеметная очередь по ближайшей стене, взметнувшая в воздух перемешанный с пылью иней. — Он с ума сошел что ли?! — в ужасе отшатнулся Рон, увидев смеющегося Вороновича, выходящего из белого облака дыма. Казалось, его мысли разделяли все: даже сами участники воспоминания. — Гансы не любят импровизации! — уворачиваясь от новых пуль, бодро оскалился он, обернувшись на пораженных его поведением солдат. — Насколько же он сейчас хочет умереть? — прижав дрожащие ладони ко рту, сдавленно прошептала Гермиона, не сводя глаз с фигуры Вороновича. От ее слов Женя дернулась словно от удара. — Дядь Руслан… — с нарастающей паникой в голосе протянул Леша, спиной отползая назад. — Не кипишуй, Лешка, лучше к той стене иди, — кивком головы указывая на капитальную стену, приказал Воронович. Заметив взгляды остальных он уже серьезней сказал: — И вы идите схоронитесь, а то они сейчас артиллерию подключат. А я тут хоть развлекусь в последние часы жизни. Неожиданно он оскалился и заиграл вновь: сначала как-то издевательски неспешно и растянуто, словно дразнясь и то и дело кидая ехидные взгляды в окно. А потом с такой силой и отдачей, что пятикурсники, равно как и солдаты, понемногу отползшие как можно дальше от него, замерли, позабыв, что нужно дышать. Вместе с какофонией начавшегося яростного обстрела, выбивающего в воздух щепки досок и стен, музыка лилась как в насмешку, наперекор всему. Пятикурсники не могли отвести взгляд от Вороновича, закрывшего глаза и полностью отдавшегося игре. Сосредоточенного, но в то же время с до боли знакомой усмешкой на губах уверенно ведущего себя на смерть. Как всегда готового пожертвовать собственной жизнью ради красивой сцены, чтобы оставить последнее слово за собой. То ли осознанный самоубийца без инстинкта самосохранения, то ли герой, не взирающий на опасность — они все никак не могли подобрать правильное определение тому, что сейчас видели. Грянул взрыв и Воронович едва успел увернуться, заслоняя собой скрипку, словно инструмент был ему гораздо дороже собственной жизни. Гермиона испуганно вскрикнула, сделав несколько судорожных шагов назад, и с ужасом зажмурилась. Его фигура пропала в белом столпе дыма и мелкого крошева бетона. Раздался оглушающий грохот и от стены, возле которой стоял Воронович, в стороны отлетели тяжелые булыжники, ломающие собой деревянный паркет пола. Солдаты разом приподнялись со своих мест, в тревоге вытягивая шеи, чтобы убедиться в сохранности своего командира. Обстрел теперь уже не прекращался ни на минуту. По лестнице раздались торопливые шаги и в комнату вбежало еще пятеро парней с автоматами наперевес, лихорадочно оглядывающиеся в поисках опасности. — Товарищ старший лейтенант! — Да нормально все со мной, — белый от известки Воронович, дождавшись, когда пыль, поднятая взрывом, осядет, вышел в середину комнаты и с сожалением покосился на сломанный смычок. — Спровоцировать мы спровоцировали, а теперь слушать всем меня… Где Будулашвили, кстати? — В горячке помер полчаса назад, — доложил кто-то из солдат, в сожалении опустив голову и нахмурившись. — Его же утром ранило. — Помянуть по-хорошему надо, а нечем… — изнуренно потер переносицу он, бережно откладывая скрипку в сторону. — Если сейчас прорвемся, то запасы гансов подчистим. — Сейчас в атаку пойдем? — с обреченной покорностью спросили прибывшие солдаты, поправляя свою форму. — И поэтому слушать всем меня, — согласно кивнул Воронович, отряхивая руки. Он еще раз покосился в окно, чтобы, обернувшись, уже тише произнести: — Выхода нам нет, кроме смерти. Лешку, правда, сейчас пристроим куда-нибудь, чтобы под раздачу не попал. — Я с вами пойду! — живо запротестовал Леша, в отчаянии оглядываясь на других. — Я не останусь здесь! Дядя Руслан! — Леш, — вздохнув, спокойно продолжил Воронович с такой дикой усталостью на лице, что тот сразу же замолк, — я себе никогда не прощу, если с тобой что-нибудь по моей вине случится. В атаку ты пойдешь позади, если нас скосит, ты спрятаться сможешь — там ров есть, чтобы потом к соседям наведаться. Там Лорнев, он примет тебя, если что. — Но… — совсем уж жалостливо пролепетал он, но в разговор вмешались другие солдаты. — Леш, хотя бы у тоби будущее должно быть, — поддержал идею Слава. — А как же вы, дядя Слава, и дядя Гриша, и… — Мы — бойцы, долг у нас такой Родину защищать. Ты же пока живи. — Я первым пойду. Там сейчас лазейка образуется, пока они всю технику перетаскивать будут. Попробуем дом штурмом взять, — Воронович ненадолго замолчал, глядя перед собой и что-то обдумывая. Через несколько мгновений он поднял глаза на солдат, чтобы признаться: — Да, это чистой воды самоубийство, да — шансов у нас нет, равно как у нас нет никаких боеприпасов. Но если этот город станет нашей могилой, то мы заберем туда с собой как можно больше этой дряни. Выхода у нас просто нет никакого. Плана тоже, кстати, нет. Упрямо пойдем вперед, без всякой хитрости. Живыми никого не брать — уничтожать сразу, без всяких раздумий. Время на сборы… — Да нам и собирать нечего, товарищ командир, сейчас только штыки закрепим и можем идти, — опротестовал кто-то из солдат, для убедительности приподнимая свой автомат. Остальные согласно закивали. — Все свое ношу с собой, как говорится. Мы прямо сейчас готовы двинуться в наступление. — Пять минут подождем еще, там пока относительно тихо, — упрямо настоял Воронович, отворачиваясь к окну. И вдруг злорадно улыбнулся: — Кажется, они думают, что нас здесь много. Если бросят сюда часть резерва, то завяжется бой и на соседних улицах, а там и до наших позиций рукой подать. Выиграем время и дождемся наших, чтобы совсем уж одним не сходить с ума. Но никто не сдвинулся со своего места, закрепляя штыки на автоматах, оставшись стоять и ждать, когда взводный даст приказ к началу наступления. Воронович все так же смотрел в окно, впиваясь глазами в дымно-серое небо, вспоротое вспышками ракет и взрывов. Взгляд у него был обреченным, печальным, но в тоже время решительным. В конце концов, это — война. Тут умереть гораздо легче, чем иной раз вздохнуть. Но он должен был вести за собой людей, подчас не зная сам, что принесет следующий поворот. — Наверное, — негромко начал он, вынудив солдат замереть: — в такой ситуации нужно что-нибудь сказать. На должность политрука я никогда не тянул, ну да ладно. Я ни капли не жалею, — он обернулся на ждущих его слов солдат. — Я был счастлив узнать всех вас не только, как подчиненных и военнослужащих, но и как людей и верных товарищей. Преодолевая километры нашей необъятной Родины, я всегда знал, что могу положиться на вас, что могу доверить вам, не сомневаясь в этом ни минуты, свою жизнь. Каждый из вас достоин наград за мужество и бесстрашие, каждый из вас уже совершил немало подвигов больших и малых, каждого из вас будут помнить. Это бы грело душу сильнее, если бы война подходила к концу, и мы были бы по пути домой, но, к сожалению, до этого еще далеко. Но нам есть за что сражаться, — голос Вороновича окреп. Он одним движением закрепил протянутый ему штык на автомате и продолжил, вешая оружие на плечо: — Все мы воюем за будущее. Чтобы наш Лешка, чтобы все дети смогли жить в мире, в котором не будет голода, беспризорства, смерти и войны. Чтобы никто из них не был вынужден взять в руки оружие и пойти защищать свой дом. Мать и отец, братья и сестры, тети и дяди, бабушки и дедушки, любимая девушка и друзья, школьные учителя и товарищи, знакомые ребята с заводов и цехов и другие люди, к которым мы привязаны — каждый из нас готов отдать жизнь за их счастье. Даже если нам кажется, что мы одни в этом доме и на этой улице, таких домов в этом городе сотни. И в каждом из таких домов думают о том же, о чем и мы. Все мы связаны одной порукой, одним желанием. Защитить свою Родину и дом. Поэтому сейчас мы обязаны сделать все, чтобы прорвать окружение и занять дом напротив, в котором засели наши враги. Не жалеть. Не сомневаться. Драться до последнего вдоха, — с каждой новой фразой Воронович вставлял по пуле в барабан своего револьвера, достанного из кобуры. — За семью и любимых. За друзей и близких. За мирное небо над головой. До самого конца. Он обернулся на заколоченное окно, в которое со свистом начали впиваться чужие пули и усмехнулся: — Ну что, пошли, братцы. Солдаты надвинули каски, с поражающей готовностью кивнули и смело пошли к двери, удобнее перехватив оружие. Пятикурсники одереневше зашагали за ними следом, с суеверным страхом избегая наступать на гильзы и обломки на полу. Свою каску Воронович отдал Лешке и похлопал мальчишку по плечу, когда тот недоуменно встрепенулся и было хотел возразить. — Иди позади нас и при любой возможности сигай в ров. Лорневу скажешь, что мы пошли на штурм. — Спасибо этому дому, мы пойдем к другому, — хрипло засмеялся кто-то из солдат, проходя по коридору вперед. Пройдя коридор, Воронович подошел к косяку двери и украдкой выглянул на улицу, снимая винтовку с предохранителя. А за пределами дома, как назло, валил пушистый и смешанный снег, любовно заметающий следы прошлого боя. Только мелкие вспышки от выстрелов и гул от обстрела где-то на краю района прерывал душащую тишину мертвого города, на окраине которого черными облаками и багряным заревом пожара виднелся разрушенный бомбежкой элеватор. — Мы… мы тоже за ними пойдем? — от долго молчания голос Гермионы звучал надорванно. Она неуверенно посмотрела на друзей, которые точно так же не могли решиться выйти за пределы дома. — Ну что ж, пора, — решительно объявил Воронович, глубоко выдыхая. До побеления пальцев сжав винтовку, он крикнул: — За Родину, парни! Секундой позже ему вторили и остальные, надрывая голоса в победном вопле, заставившем пятикурсников вздрогнуть всем телом. А потом они, все так же яростно крича, побежали вперед, на улицу, разрушая тишину звуками автоматных очередей. Лешка, испуганно всхлипнув и еще сильнее надвинув каску на глаза, кубарем скатился с выщербленной пулями бетонной лестницы с торчащими арматурами на занесенную снегом землю, чтобы оттуда пригнувшись поползти куда-то вбок к изрытой земле. И плакал, глотая слезы обиды от того, что провожал на верную смерть остальных и ничем не мог им помочь. Звуки стрельбы становились все яростнее и отчаянней, а из соседнего дома высунулись солдаты в серой форме, отвечающие таким же обстрелом. Пятикурсники изо всех сил прижались к косяку двери, прекрасно зная, что пули их не достанут, но не в силах побороть своего страха. Кто-то из солдат взвода Вороновича грузно упал на землю, скошенный пулей, а снег под ним начал стремительно алеть. Но никто не останавился, разве что только подбежавший Славка на какое-то мгновение, как будто между делом, наклонился к погибшему товарищу, чтобы забрать выпавшие из его кармана магазины для автомата. Из двери соседнего дома вырвылись другие солдаты в серых шинелях. Завязалась рукопашная, а пятикурсники наконец поняли, зачем на автоматы насадили штыки. Крики становились истошнее и сорванней, и площадка между двумя домами пополнялась новыми телами. Зажавшая дрожащими руками глаза Гермиона скороговоркой молилась всем подряд, мешая имена божеств, исторических личностей и особо впечатлившие ее выражения, услышанные в исполнении Больцмана. Позеленевший Рон, которому стало плохо от обилия крови и насилия, обернулся обратно в дом, из последних сил держась за шершавое дерево дверного косяка. Гарри разумно решил снять очки, чтобы не пропустить момент, когда этот ад кончится, но и не видеть его. Одна только мертвенно-бледная Женя, несколько раз уже инстинктивно дергавшая рукой в поисках сумки через плечо, смотрела на разворачивающийся штурм, пытаясь убедить себя, что все будет хорошо, что это всего лишь воспоминания. Автоматные выстрелы не кончились, но теперь слышались как будто издалека, давая пятикурсникам понять, что настало время идти вперед. Они вышли на крыльцо, но попытка сделать следующий шаг обернулась для Гермионы нервной дрожью и зарождающейся истерикой при виде мертвых тел на свежевыпавшем снегу. Все еще не пришедший в себя Рон, который и сам не был уверен в том, что сможет дойти до соседнего дома, неожиданно взял Грейнджер на руки и мужественно двинулся первым. Впопыхах надевший очки Гарри с немым вопросом посмотрел на Женю, но она только замотала головой, идя следом за сквернословящими в полный голос Уизли и Грейнджер, проклинающих того, кто изобрел Омут памяти, самого Вороновича за такие воспоминания, Женю, решившую сунуться в кабинет директора, и самих себя за пособничество ей. А видеть бездыханно сползшего по стене входного коридора штурмуемого дома Славку почему-то даже больно. Горько настолько, что в душе рождалось какое-то совершенно глупое недоумение. Как такой, как он — и умереть? Обычный деревенский парень, который еще несколько минут назад смеялся вместе с остальными, делился историями из жизни и необычайно проницательно видел людей, сейчас остекленевшими глазами смотрел куда-то в сторону, а его еще недавно зажимающая рану в груди окровавленная рука безвольно лежала на коленях. И невозможно было смириться с мыслью, что он сейчас не встанет, не растянет губы в по-детски радушной улыбке и не будет донимать своим говором остальных. И что остальных-то нет — прекратились даже одиночные выстрелы. И именно последнее заставило пятикурсников сорваться с места и по наитию побежать куда-то вглубь дома, даже не разбирая дороги. Почему-то каждый из них знал, что они непременно выйдут на Вороновича. Он стоял возле окна с выбитыми стеклами, а у его ног лежало в россыпи гильз два трупа в свинцово-серых шинелях. Сжав в дрожащей руке револьвер, второй — со стремительно алеющим следом от сквозного попадания в плечо — он зажимал рану в животе, от которой его и без того запачканная форма приобретала грязно-кирпичный цвет. А потом Воронович, за мгновение до того, как следом за пятикурсниками в комнату с виднеющими деревянными перекрытиями стен ворвались четверо вооруженных солдат, с пробирающими до дрожи равнодушием и усталостью приставил пистолет к виску. И время, до этого бегущее с невероятной скоростью, останавилось настолько резко, что начала кружиться голова. Что сказали вошедшие — не слышал уже никто. Гермиона, которую Рон решился поставить на землю, странно пошатнулась, готовая потерять сознание. А Женя, которую чудом успел перехватить поперек талии Гарри, с отчаянным криком бросилась к стоящему у окна Вороновичу и вытянула руку вперед, как будто в стремлении выбить из его руки пистолет. Она оглохла и ослепла, переносясь на какое-то мгновение в далекое прошлое. Помнила. Женя до ночных кошмаров, до нервной икоты помнила каждую секунду холодного майского полудня, когда, точно так же стоя возле окна, Валера приставил пистолет к виску и выстрелил. Она помнила, как сердце начало бешено стучать где-то в горле, стоило ей услышать эхом разнесшийся по пустым комнатам дома сначала звук щелкнувшего затвора, а потом громкий хлопок. Как до тошноты обостренного обоняния донесся запах пороха. Как ее мир — и без того шаткий, тысячу раз наспех собранный по кускам — разрушился, не спасло даже то, что почему-то произошла осечка и пуля не достигла своей цели. Как и тогда, пистолет металлически щелкнул, но не выстрелил. У Вороновича начал дергаться глаз, а солдаты напротив него рокочуще засмеялись, озлобленно скалясь и наставляя на него оружие. Будь ты проклят! Женя обессиленно повисла в крепком захвате Гарри и дрожащими губами отчаянно усмехнулась, глядя в глаза Валере. Несмотря на весь ужас, что овладел ей тогда, перемешал все события в кучу и стер между ними взаимосвязи, Женя твердо помнила одно. Тогда она его прокляла.