Химера

Карандаш слушался плохо: штрихи выходили неравномерными и дерганными. Подобрав повыше ноги и удобнее устроив на накрытых одеялом коленях альбом, Женя опустила подрагивающую руку с зажатым в ней ластиком и посмотрела на свою работу. С листа плотной бежевой бумаги на нее строго взирала мадам Помфри. Карандаш в слабых пальцах с заметным усилием прошелся по деталям портрета, выделяя отдельные черты, и Женя довольно кивнула своим мыслям. Работа закончена, осталось подписать и можно будет подарить медсестре, что который день подряд неустанно следила за ней. Женя не помнила, как именно оказалась в Больничном крыле. В какой-то момент мир перед глазами поплыл и сменился с школьного коридора на убаюкивающую темноту. Как сказала тогда мадам Помфри — ей еще очень повезло, что рядом были Фред и Джордж, которые успели подхватить, и она избежала удара головой. Жене было все равно. Если бы этот удар помог ей забыться, она проверила на прочность все стены и полы Хогвартса, пока не добилась бы своего. Но Фред и Джордж не оставляли ее одну, вечером передавая ее в руки бдительной Гермионы и сокурсниц. Женя не возражала — не реагировала вовсе — безразлично кивая задорной болтовне Лаванды и Парвати или занимаясь уроками с Грейнджер, иногда делая это все одновременно. Временами Гермиона извинялась за сказанные в кабинете Дамблдора слова, но она не отвечала ей, уже давно простив знающую об этом Грейнджер. Пролистав несколько альбомных листов с зарисовками Больничного крыла, Женя наткнулась на портрет Грейнджер. Она рисовала быстро, всеми силами стараясь передать эмоции Гермионы, поэтому работа получилась миниатюрой, без каких-либо лишних деталей и интерьера. Едва удалось застать момент, когда Гермиона с небывалой решимостью во взгляде смотрела куда-то вперед. Так по-гриффиндорски упрямо и бескомпромиссно. Женя специально не стала зачаровывать рисунок, стараясь добиться той вершины мастерства, когда работа могла жить и без помощи магии. Она не знала, получилось ли у нее задуманное: свои работы она не показывала никому, да и просьб об этом в последние дни поубавилось. И не всегда под рукой был альбом, поэтому часть рисунков покоились среди конспектов и страниц учебников. Она измеряла время плотными бежевыми листами и стертыми до кромки ластика карандашами. Ее пальцы уже давно не были чистыми и казалось, что в кожу навсегда въелась грифельная пыль. Отберите у нее еду, Женя не обратит на это внимания, но спрячьте от нее карандаши — она начнет задыхаться, но только до тех пор, пока ее не посетит мысль рисовать своей кровью. Не то чтобы она подражала Есенину — в конце концов никогда не знаешь, какой рисунок станет последним, — но была согласна пойти по схожему пути. — Опять рисуешь? — раздался над ухом вздох мадам Помфри, и Женя вздрогнула, захлопывая альбом. В руках медсестра держала глубокую тарелку с кашей. — Ты должна это съесть до вечера, милочка. Через несколько минут она остынет и станет гораздо неприятнее, так что тебе лучше поторопиться. Постарайся осилить хотя бы пару ложек, хорошо? Женя согласно кивнула, откладывая альбом в сторону и принимая из рук мадам Помфри тарелку. Печально покачав головой, медсестра забрала с заставленной открытками, книжками и карандашами тумбочки нетронутый и стоящий со вчерашнего вечера ужин. Женя с каким-то детским любопытством проследила за ее взглядом, остановившемся на упаковке с цветными драже и стоящей рядом самодельной открыткой от близнецов Уизли. Фред и Джордж изо всех сил старались вернуть ей безоблачное настроение и как могли изобразили самих себя. Рядом с палочными фигурками висели подписи «Дред» и «Фордж» со стрелками, которые каждые несколько минут менялись местами и выдавали в облачках все новые и новые пожелания. «Скучаем по твоей улыбке». Увидев сменившуюся надпись, Женя едва заметно и с нежностью улыбнулась. Фред с Джорджем приходили к ней постоянно: и в перемены, и вместо каких-то пар, подчас пропуская обеды и ужины ради лишних минут в ее обществе. Они рассказывали обо всем и сразу, наперебой и подхватывая друг за другом слова, словно вместо Больничного крыла они вместе сидели на диване в гостиной Гриффиндора и обсуждали прошедший день. Женя была искренне благодарна им за то, что они не вели себя так, как будто видели перед собой без пяти минут покойника, чем грешили иногда заходящие сокурсники. Но она все равно прекрасно различала в лицах близнецов Уизли неподдельное беспокойство, стоило им только показаться в дверях лазарета. И каждый раз оно уступало место облегчению от мысли, что ее все еще не отправили в Мунго. — Иначе мне придется переводить тебя в Мунго, — как будто прочитав ее мысли, предупредила мадам Помфри и с помощью магии подвинула ширму. И прокомментировала, заметив вопросительный взгляд Жени: — Сегодня никаких посетителей, а то оба мистера Уизли снова устроят полнейший бедлам! Ешь и отдыхай, хорошо? После очередного безразличного кивка медсестра ушла, и ее шаги эхом отразились от каменных стен. Скрипнула дверь кабинета, и в Больничном крыле воцарилась прежняя тишина, нарушаемая только пением и клекотом птиц за окном. Лето во всю вступало в свои права, но вместо беспечного сидения под соснами у Черного озера ей была уготована другая участь. Женя перевела взгляд с теплой погоды за окном на тарелку и поджала губы, начав выводить на каше узоры ложкой. Через пару мгновений перед ней предстал невнятно-серый лесной пейзаж, нарисованный на овсянке. Зачерпнув чайной ложкой кашу, Женя скептически подняла ее на уровень глаз и нахмурилась. Ложка по легкому мановению руки перевернулась, и овсянка с хлюпаньем упала обратно в тарелку. Она должна была съесть хоть немного. Но запах еды не вызывал ничего, кроме рвотных позывов и желания зажать себе нос. Пусть овсянке придали максимальную безвкусность и пресность, она все равно пахла, отчего Женя с трудом сглотнула и вновь зачерпнула кашу, убеждая себя в необходимости поесть. Губы коснулись теплой ложки, и ком в горле решил вырваться наружу. Женя резко отвела руку и прижала ладонь ко рту, стараясь отдышаться. Нужно успокоиться. Закрыть глаза, отключить чувства и внушить самой себе, что она сможет. И попытаться снова. Хотя бы несколько ложек. Прошлым рекордом стало три ложки без рвоты. Четвертую осилить не удалось, но радости мадам Помфри не было предела. В итоге вчера у нее получилось съесть полтарелки бульона, и в награду медсестра обещала принести ей пастель и новый альбом для рисования. И если бы не остатки здравомыслия, Женя бы с радостью скормила бульон стоящему рядом фикусу, лишь бы дорваться до пастели. Карандаши быстро стачивались, а рисовать красками медсестра не разрешала, опасаясь, что иначе все вокруг будет перепачкано акварелью и маслом. Но лечения как такового не проводилось: мадам Помфри только бдительно следила за тем, чтобы Женя соблюдала постельный режим, по возможности ела и как можно больше отдыхала. Ни зелий, ни таблеток, ни порошков — даже банальных капельниц не полагалось, что приводило ее в недоумение. Но казалось, что у мадам Помфри была цель, и она медленно, но верно шла к ней. Дверь в Больничное крыло открылась, и Женя вздрогнула, оборачиваясь на звук. Увидеть ничего не удалось: ширма надежно защищала и скрывала ее от мира вокруг. Раздался скрип и поспешные шаги медсестры. Женя судорожно придумывала аргументы, достаточные для убеждения мадам Помфри в том, что присутствие близнецов Уизли ей необходимо почти так же остро, как и рисование. Но вместо синхронно звучащих голосов Фреда и Джорджа она услышала другой: низкий, немного хриплый и знакомый до чувства падения. — Добрый день, мадам Помфри. Удавка на шее затянулась в мгновение ока, перекрыв доступ воздуху. Женя немо открывала и закрывала рот, пытаясь вдохнуть, но ее усилия оказались напрасны. Ложка в руке угрожающе задрожала, и пришлось со всей силы сжать пальцы, чтобы не уронить её. Всё хорошо. Ничего страшного не происходит. Вдох-выдох. — О, профессор Воронович, день добрый. На перевязку? Заживает все хорошо? Женя с усилием зажмурилась, пытаясь сохранить самообладание. Руки затряслись еще сильнее, и она еле смогла прижать их к груди, чтобы ничем не выдать своего присутствия. От его голоса, от каждого слова, внутри все болезненно переворачивалось, впиваясь самыми острыми углами в плоть. — Так себе заживает, — честно признался Валера. — Кость срослась, и то радует. — Хорошо, присядьте пока, я сейчас все принесу. Женя с замирающим сердцебиением слушала, как мадам Помфри скрывается в недрах своего кабинета, а Валера подходит чуть ближе и садится на свободную койку. Навряд ли он знал о том, что она была здесь — часть Больничного крыла всегда закрывалась ширмами, — но бьющееся в горле сердце это успокаивало мало. А если бы знал, то пришел бы тогда или пытался справиться с раной сам? Сделал бы все, чтобы никак не пересекаться с ней? Воздуха стало катастрофически не хватать. Перед глазами встали сцены ночных кошмаров, а до в миг усилившегося обоняния донесся запах йода, сильнее обостряя бившееся в мыслях слово «виновата». Рука дрогнула и из разжавшихся пальцев на каменный пол выпала ложка, исчезнувшая за пределами ширмы. Этот звон набатом ударил по ушам, и Женя поморщилась, вжав шею в плечи. Быстро поставив тарелку на тумбочку, она отодвинула ширму и свесилась с койки, чтобы подобрать ложку. Ослабшая ладонь неловко уперлась в холодный камень пола, заваливаясь еще сильнее из-за подкосившегося от нагрузки локтя. Вытянутая рука замерла в воздухе над лежащей ложкой, чуть не столкнувшись с чужими пальцами. На мучительно долгое мгновение время застыло, и Женя, словно в замедленной съемке следила, как он сжимает пальцы и уводит руку, чтобы не мешать ей. Она медленно подняла голову, чтобы увидеть сидящего на соседней койке Валеру, глядящего на нее в ответ. Они оба выпрямили спины, садясь ровно и не сводя с друг друга глаз. Женя чувствовала, что мир вокруг нее разбивался вдребезги. И никакая ширма не могла укрыть ее и спасти от того, что происходило снаружи. Валера с явной горечью отвернулся. Удавка затянулась до конца, а из-под ног выбило последнюю опору. Все из-за нее. Все, что произошло — произошло по ее вине. Ее не было с ним тогда, и она оставила его одного теперь. Даже теперь Валера сделал все, чтобы не нарушать условий, высказанных ею несколько месяцев назад. Держись от меня подальше. Он вернул прошлое — совсем не то, о котором она просила — не считаясь с собственным здоровьем и не прося ни у кого помощи. Женя заставила его пройти этот путь в одиночку, и даже после этого он держал слово. Валера шел на верную смерть только из-за того, что она сказала — нет, приказала — ему сделать это. И сейчас он явно сожалел о том, что вообще пришел в лазарет, невольно пережимая перевязанное предплечье с выпирающими сквозь бинт шпателями в качестве шин, в который раз готовый пойти в ущерб себе ради ее капризов. В ушах стоял надрывный вопль Гермионы, а перед глазами застыло ее искаженное плачем и гневом лицо. В тебе есть хоть что-то человеческое?! А может, Грейнджер была не так уж и неправа, и Женя была тем самым монстром, которого так упорно искала в нем? Не знающая жалости. Это именно она упорно и самодовольно толкала Валеру к краю, наслаждаясь его терзаниями от попыток вспомнить прошлое. Не отпускала его ни на шаг от себя, отчего-то решив, что он должен быть зависим от нее. Манипулировала им, чтобы добиться своих целей. Не прощающая. Она даже не попыталась его выслушать, не дала попытки объясниться и поставила перед ультиматумом, которому он не мог не подчиниться. Эй, а какого черта, ты решила, что он обязан принадлежать тебе? В безумной погоне за безвозвратно ушедшим прошлым, Женя разрушала любую возможность построить будущее и себе, и остальным. Придя к эгоистичной мысли, что не одна она должна мучиться от призраков минувших дней, она мертвым грузом тянула Рому, Лизу и Валеру за собой на самое дно. И когда кто-то из них выпутывался из накинутой ею удавки, Женя начинала давить изо всех сил, чтобы затянуть их еще глубже и перекрыть последний кислород. Эй, утопленница, с чего ты взяла, что они захотят утонуть вместе с тобой? Поднятое с самой глубины чувство одиночества ударило под дых, заставило прерывисто вздохнуть, чтобы вместо воздуха заполнить легкие чувством вины. Оно царапало изнутри горло, распространяясь по венам и с каждым ударом сердца отравляя ее все сильнее. Это ты во всем виновата. Ненавидь себя и никого больше, потому что ты — причина всех бед. Все, что произошло — твоих рук дело. Это всё ты. Виновна. Дай ненависти к самой себе сломать тебя — ты это заслужила сильнее всех. По щеке обжигающе скатилась слеза. Вторая упала следом, и дышать стало просто невыносимо: грудь сжали тиски, а сердце все еще пыталось выбраться наружу. Женя судорожно хватала ртом воздух, и с дрожащих губ сам по себе сорвался тихий всхлип. Валера тут же обернулся на нее, и от охватившей его паники ее последние бастионы рухнули. Это ты — самый настоящий монстр. На захлебывающийся плач из кабинета выбежала мадам Помфри, и все, что мог сделать Валера, это в полном ужасе посмотреть на медсестру и с отчаянием завопить: — Это не я! Мадам Помфри не удержалась: мысленно обозвала его мальчишкой и закатила глаза. А потом быстро подошла к Жене, забрала из ее рук ложку и пробормотала: — Ну наконец-то, я уже думала, что не дождусь! Она распрямилась и обернулась на Валеру, глядящего на нее так, словно она сейчас его накажет, и покачала головой. На ее памяти все преподаватели-мужчины в Хогвартсе плохо переносили женские слезы, но был единственным, кто паниковал настолько сильно. Что казалось ей странным: мадам Помфри слишком много слышала о его бесчувственности, чтобы не заподозрить подвох. Пазл сложился на удивление скоро, стоило ей понять кто и почему заплакал. — Мерлин всемогущий, как вас угораздило?.. — в ответ на это невольный крик души медсестры Валера виновато опустил глаза. В этот раз «мальчишка» в ее мыслях прозвучало с жалостью. Она снова печально и с неодобрением покачала головой и, забрав посуду с тумбочки, пошла обратно в кабинет за бинтами. — Я… Я наверное позже зайду, — неуверенно произнес поднявшийся с койки Валера, когда медсестра была уже у дверей. Она, не оборачиваясь, кивнула. И когда в спину прозвучало сдавленное и задыхающееся «не уходи», только устало и печально закрыла глаза, прикрывая за собой дверь и оставляя их наедине. Валера резко остановился и оглянулся на захлебывающуюся слезами и протягивающую к нему руки Женю. — Не уходи! — одними губами взмолилась она, и он не смог ослушаться. Не помнил, как в пару шагов преодолел разделяющее их расстояние, наплевав на все вокруг. Руки сами по себе обняли и прижали ее к груди, стоило Жене только коснуться его щек своими дрожащими пальцами. Он задыхался. От того, что хотелось прижать ее еще ближе и не отпускать, но он слишком боялся причинить ей боль. От того, что он уже успел позабыть о том, насколько она хрупкая. Тепло ее кожи, мягкость волос, запах — били ощущениями до головокружения и звенящей пустоты в мыслях. Он был готов снова пройти через весь Ад последних дней, только ради этого мгновения. Сердце вырывалось из груди, заглушая все, но Валера через какое-то время все равно расслышал тихое бормотание обнявшей его за шею Жени. — Прости меня, — сквозь слезы просила она, прижимаясь к нему ближе. Валера без лишних слов притянул ее к себе, сажая на колени и утыкаясь носом в макушку. — Это я виновата. Только я. Все, что он мог, это гладить по спине и вполголоса утешать ее, говоря что-то монотонно успокаивающее и наслаждаясь каждой минутой их близости. В мыслях само по себе всплыло наблюдение, что в каждую из последних встреч с ним Женя начинала плакать, и Валера невесело усмехнулся. Он вовсе не хотел этого, чувствуя себя еще большей сволочью, чем был на самом деле. Держаться от нее расстоянии было гораздо сложнее, чем быть с ней постоянно. И в какой-то момент Валера начал скучать по ее непосредственности, смеху и беззащитности, что толкала очертя голову прикрывать ее своей спиной от жестокости этого мира. Он чересчур поздно понял, насколько сильно нуждался в ней. И теперь, когда Женя плакала в его объятиях, извиняясь непонятно за что, Валера думал о том, сколько времени потерял, обманывая и ее, и себя. Что можно было поступить тогда совсем иначе. И сейчас бы все сложилось по-другому. Но история никогда не знала сослагательного наклонения, поэтому Валера решил прекратить рисовать утопические картины в своем сознании и сосредоточиться на настоящем. Хотя бы прислушаться к тому, что едва разборчиво шептала Женя. — …н-ничего бы не п-произошло, — он нахмурился, продолжая водить пальцами по ее спине. Но дальше вновь началась мантра из слившихся воедино «прости» и «это моя вина», от которых Валера ожесточился еще сильнее. — Жень, — чуть громче сказал он, прерывая поток бормотания и заставляя ее особо пронзительно всхлипнуть, — если ты в чем и виновата, то не больше меня. Разговаривать, как нормальные люди — слишком легко, поэтому мы с тобой и пришли к тому, что пожинаем сейчас. Давай пообещаем друг другу, что когда эта адская карусель безумия прекратится, и ситуация вокруг станет спокойнее, то мы с тобой сядем и наконец расскажем абсолютно все. Без цензуры и правок. Да, разговор может получиться жестким и болезненным, но иначе никак. Я не хочу лгать тебе снова. Судорожно дышащая Женя согласно замычала, утыкаясь холодным носом ему в ворот рубашки. — А еще прекращай плакать. У меня в кои-то веки выдалась возможность тебя обнять, а из-за твоих слез я чувствую себя последним мудаком. Не напоминай мне об этом хотя бы сейчас, хорошо? Расслышав несмелый смешок, Валера возликовал. Прижавшись ближе, Женя потерлась лицом об его мантию на плече, вытирая слезы. В любой другой день он ни за что бы не оставил ее действия без последствий, но сейчас Валера мог только страдальчески вздохнуть и обнять крепче. Всхлипы постепенно сходили на нет, превращаясь в ровное дыхание, и он закрыл глаза, наконец чувствуя себя спокойно. Если бы это было возможно, он провел бы целую вечность, обнимая ее и задыхаясь от бьющих под дых ощущений и эмоций. Через какое-то время, когда за дверью кабинета мадам Помфри началась многозначительная возня, Валера осторожно отклонился, убеждаясь, что истощенная плачем и собственными переживаниями Женя уснула, положив голову ему на плечо и сжав в пальцах ткань его мантии. Его все еще ждала перевязка. Он аккуратно опустил Женю на подушку и, поднявшись на ноги, накрыл ее скомканным в углу койки одеялом. На кровати показался край альбома, и Валера, не в силах справиться с любопытством, взял его в руки и принялся листать. Женя настолько живо изображала повседневную жизнь Хогвартса, что на губах сама по себе появилась улыбка. Встречались, конечно, и фантазии на тему вроде вплетающего в бороду ленты Дамблдора, МакГонагалл с пузырьком валерьянки и невероятно счастливой улыбкой или же близнецов Уизли, кривляющихся за спиной у Амбридж. Были и просто зарисовки замка и территории вокруг в различные времена года. Несколько листов подряд отводились под портреты сокурсников и профессоров, и Валера мог только качать головой от таланта Жени, передавшей личность каждого нарисованного ею. Часто мелькали Рома с Лизой, и он заметил, что от работы к работе в ее палитре начали появляться все более мрачные тона, а игривость зарисованных сценок сменила скупая сдержанность портретов. Дойдя до изображения самого себя, Валера замер, поражаясь тщательности и точности рисовки Жени, использовавшей вместо привычных карандашей мелки пастели. Ощущение такое, словно он держал в руках зеркало и смотрел на собственное отражение. В смешанных чувствах закрыв альбом, Валера отложил его на тумбочку и перевел взгляд на спящую Женю. Она определенно много думала о нем. Она совершенно точно слишком хорошо знала его, чтобы дойти до тонкой грани, отделявшей рисунок от реальности. Ни он, ни кто-либо вообще из Хогвартса не должен был видеть ее работы, до последних пределов обнажающие ее душу. Дойдя до двери в кабинет медсестры, он несильно толкнул ее и зашел внутрь под хмурый взгляд мадам Помфри, тут же потянувшейся за набором для перевязки. — Она уснула, — глухим голосом оповестил Валера, тихо прикрывая за собой дверь. Медсестра кивнула и жестом приказала ему садиться на свободный стул. Он как никогда был благодарен мадам Помфри за то, что в течение всей перевязки она молчала и спокойно делала свою работу. И только когда концы бинта были срезаны, и сам Валера сжал дверную ручку, чтобы уйти, медсестра произнесла: — Надеюсь, вы понимаете, что в такой ситуации увольнение для вас единственное верное решение? Валера не сдержался от усмешки и бросил, не оборачиваясь: — Бумаги уже с полмесяца лежат у директора, но Дамблдор решил тянуть до последнего. Но обещаю, что к концу недели вы меня уже не увидите. Потому прощайте, мадам Помфри, было приятно с вами работать.