Химера

Неспешные шаги эхом отражались от промерзших стен и застывали где-то под самым сводчатым потолком. Холод пробирался сквозь одежду, цеплялся за многочисленные шрамы, заставляя неприязненно передернуть плечами и наконец поднять голову. Рома сам не знал, зачем пришел сюда. Точнее, не мог сказать, какая причина вынуждала его раз за разом возвращаться в неотапливаемый класс, принадлежащий вокальному кружку под руководством Флитвика. Цель же была всегда одной и той же, сверкая на свету стершейся позолотой строго очерченных линий на лаковом черном корпусе. Тяжелый и усталый вздох сам по себе сорвался с губ и разнесся на многие метры вокруг. Идеальная акустика. Рома сбросил мантию, ломкими и плохо гнущимися на холоде пальцами расстегнул пуговицы манжет и закатал рукава. Привычка заполнять бессмысленное течение времени игрой намертво въелась в него и теперь толкала подойти к роялю ближе, чтобы открыть крышку и позволить первым до остроты звонким нотам вспороть собой тишину. Он приходил сюда уже третий раз за неделю — вместо уроков, вместо обедов и ужинов, вместо сна. Суматоха школьной жизни, шум людных коридоров и гостиных давили и заставляли искать способ побыть одному. Там, где мертвые узлы из запутавшихся взаимоотношений не будут душить одними мыслями о себе, где тишина даст ему впервые за долгое время остановиться и спокойно выдохнуть. В один из дней Рома сорвался. Гомон вокруг, обрывки разговоров и многолюдность гостиной удавкой затянулись на шее и буквально вытолкнули его с одного из подоконников в углу. Тогда у него еще не было цели, одно лишь желание уйти куда-нибудь, где он сможет собрать себя по кускам. Рома чувствовал, что разваливается, и пусть рубцы шрамов стягивали крепко — врать встречному отражению в оконных стеклах не было никакого смысла. Женя сумела забрать причину этого, но не в ее силах было остановить последствия. Тщательно возведенные бастионы самоконтроля рушились, чтобы начать обнажать сущность. Его настоящего. И пока оставались силы пытаться сдержать самого себя, Рома боролся. Тогда он не помнил, как умудрился найти этот класс. Губы сами по себе растянулись в болезненный оскал, стоило только взгляду упасть на стоящий возле окна рояль с ровными рядами скамеек рядом. Музыка была отличным успокоительным. В тот вечер он играл до полуночи, не сразу отреагировав на стоящего в дверях Снейпа, совершавшего дежурный обход школы. Одернутые пальцы, застывшие в не сыгранном аккорде, сковало судорогой, но Рома ничем не выдал дискомфорта, равнодушно уставившись на декана. После произошедшего в лазарете ему не составляло труда видеть и чувствовать истинные эмоции Снейпа, но эта непонятная и совершенно иррациональная тревога за него вынудила подчиниться скупому кивку в сторону выхода. Путь до гостиной прошел в обоюдном молчании, и Рома так и не задал всю дорогу вертевшийся на языке вопрос зачем. Пальцы послушно скользили, едва касаясь, по клавишам, и в воздухе эхом разносилась ненавязчивая мелодия. Рома играл лениво, нарочито замедляя темп и наслаждаясь каждой нотой. Он чуть дернул головой, пытаясь убрать упавшие на глаза пряди волос, и на мгновение с силой сжал пальцы, чтобы заиграть объемнее. Впившийся в спину взгляд тяготил, но Рома не оборачивался, выжидая. — Ненавижу Шопена в твоем исполнении, — резко раздалось у него за спиной, и Рома не сдержался от усмешки, не прерывая своей игры. Тишина вновь сгустилась между ними, и он с легким интересом склонил голову, ожидая следующей фразы. — Ты знал. — Не все, — опротестовал Рома, после недолгой паузы возобновляя игру. Но с новыми словами остановился и скучающее выражение на его лице сменилось суровостью, а взгляд потяжелел. — Это ничего не меняет. Он оттолкнулся руками от корпуса рояля и развернулся, ногой тормозя продолжавшую оборот табуретку. Взгляд Жени до тошноты походил на осуждающий и презрительный прищур Лизы, и Рома невольно с силой стиснул зубы. И отвернулся, когда внутри горла что-то усиленно заскребло. — Ты знал, но ничего не делал, — почти шепот. Голоса смешивались, грубели и в последнем отголоске он слышал Лизу. — Ты никогда ничего не делал. Когда он обернулся вновь, в классе не было никого. Удушье царапало горло сильнее, и Рома прерывисто выдохнул, запуская пальцы в волосы, а потом закрывая ладонями лицо. Он слышал. Каждый день слышал одно и тоже. В людской толпе гостиной он еще мог списать все на обострившийся слух, пытаясь не обращать внимания на то, что в итоге все голоса рано или поздно становились голосом Лизы. Сейчас же оправдываться он не мог — Женю, за последнюю неделю пережившую четыре истерики и полноценный нервный срыв, выпишут только завтра, — и пальцы с яростью ударили по клавишам рояля. Чтобы не слышать. Чтобы не слушать. Он топил себя в музыке, стремясь забыться и убить еще несколько часов. Играл громче — так, чтобы звук дребезжаще резонировал где-то внутри и смешивался с собственным сердцебиением. Так, чтобы не имело значение ничего, кроме ловкости скользящих по клавишам пальцев. Чтобы была только одна музыка, и ничего больше. Никого больше. В воздухе звенело последняя нота, и Рома с болью сжал кулаки. Вокруг груди в объятии скрестились чьи-то руки, в нос ударил знакомый парфюм, а шепот возле самого уха попросил: — Расскажи мне, что произошло. Предательский испуг быстро, словно и не было его, сменился усталым равнодушием, и Рома, продолжая смотреть на выведенные золотом на корпусе рояля буквы, спросил: — Зачем? — Тебе не кажется, что я имею право это знать? — в голосе отстранившейся Эйлин звоном слышалась обида, и Рома наконец поднял на нее взгляд. Игра в гляделки затягивалась, и, видя, что ее терпение начинает сдавать, он повторил. — Зачем? Раздраженно переводя дыхание и закрывая глаза, чтобы не дать гневу выйти наружу, Эйлин поменяла тактику. Она подалась ближе, взяла в ладони его лицо и с нескрываемой дрожью сказала: — Ром, что происходит? Я не узнаю тебя. Почему ты разругался с остальными? Что случилось тогда ночью? Почему для тебя даже общение с Лизой предпочтительнее, чем разговор со мной?! Думаешь я не заметила, как ты игнорируешь абсолютно всех вокруг? Рома осторожно взял ее за запястья и отвел руки. — А с чего ты взяла, что я хочу говорить с тобой? Эйлин дернулась как от пощечины, судорожно и коротко выдыхая. В ее расширившихся от шока глазах читалось замешательство, но глядящий на нее с прежним равнодушием Рома толкал ее к осознанию, что сказанное им не было секундным порывом. — Ром, я не понимаю тебя, — дрогнувшие губы сложились в неловкую улыбку, и Эйлин помотала головой в последней попытке принять услышанное за ошибку. — Что ты обо мне знаешь? — безжалостно поинтересовался Рома. И повторил: — Что ты можешь обо мне знать, м? Банальные вещи: возраст, сколько братьев и сестер, где и как мы росли, наш день рождения в конце концов — тебе неизвестно даже это. Так почему ты берешь на себя смелость говорить, что не узнаешь меня? — Да плевать на биографию! — заметно освирепела Эйлин, — Я знаю тебя как человека, и этого, мне кажется, вполне достаточно для того, чтобы я смела задавать такие вопросы! Рома не удержался. Он наклонил голову набок, едко прищурился и расплылся в леденящем душу оскале: — А с чего ты взяла, что я человек? Она отшатнулась от него как от прокаженного, а по ее позвоночнику пробежал холод. Рома уже более адекватно усмехнулся и покачал головой: — Вот видишь, ты даже на это ответить не можешь. Она не уходила только потому, что взметнувшаяся интуиция буквально вопила о том, что это последний их разговор. — Да хоть что-нибудь объяснить ты можешь?! Я все еще твоя девушка, между прочим! — в запале повысила голос Эйлин, но тут же осеклась, увидев взгляд Ромы. И наконец поняла. Наконец увидела. Пренебрежение. Равнодушие. Насмешку. — Ты… ты… — Эйлин задыхалась от правды, и такой же, как и у нее, слизеринский галстук делал это озарение еще больнее. — Все это время ты… — В мое оправдание, — Рома поднял руки, как будто признавая поражение, — я пытался. Честно. — Я тебе не верю! — в глазах застыли злые слезы, а язык буквально сводило от желания проклясть. — Ни капли не верю! — Твое право, — холодно бросил он и пожал плечами. И Эйлин сорвалась на крик. — Все это время ты просто использовал меня! Играл мной и моими чувствами! Что, весело было, когда я за тобой как последняя дура без гордости бегала? Чем я заслужила такое отношение?! — Я ни разу не переступал черту, — от спокойствия Ромы она заводилась еще сильнее. — Я ни разу не давал тебе повода чего-то ожидать. Я ни разу не сказал, что люблю тебя. И, как мне казалось, тебя в этих отношениях все устраивало. От такого она застыла с глупо открытым ртом. Какие-то мгновения она жадно хватала воздух, словно выброшенная на берег рыба, но не могла подобрать слов, и поэтому вновь посмотрела ему в глаза. И то, что ее реакция его откровенно забавила, словно он наблюдал за несмышленным зверьком в клетке, ломало последние границы терпения. Но звонкой пощечины не случилось — Рома в считанных сантиметрах от лица перехватил ладонь Эйлин, несильно сжал ее и улыбнулся настолько снисходительно, что на место поруганной чести вышел праведный гнев. — Какая же ты мразь, — процедила сквозь зубы она. Рома даже не думал хоть как-то оправдываться и вновь оскалился как от умелого комплимента. Не хватало только шутовского поклона в лучших традициях Энтони, чтобы окончательно убедить Эйлин в правдивости своих выводов. Но ничего, она отомстит. Как подобает настоящей слизеринке. — Удачи, леди, — издевательски пожелал Рома напоследок, джентельменски прикладываясь губами к ее запястью, прежде чем Эйлин успела в презрении одернуть руку. Когда за ней с громким грохотом захлопнулась дверь, Рома с самодовольной и мечтательной усмешкой повернулся обратно к роялю, думая, что Лизе бы наверняка эта сцена доставила немало удовольствия. Но ленивая игра не длилась долго. Теперь рядом с ним не осталось никого, и так долго ждавший этого Рома отчего-то оказался не готов к этому. Да, он наслаждался своим одиночеством, смакуя каждую минуту, проведенную вдали от окружающих, но почему-то это лелеемое чувство свободы не могло заглушить непонятной горечи. Иногда на переменах он замечал, как однокурсники в голос, наплевав на все устои их слизеринского серпентария, смеются над новыми дурачествами Энтони, и понимал, что сам совсем не прочь услышать его историю. Но ему теперь был позволен только холодный и неприязненный взгляд Морриса и остальных. Рома пытался уверить себя, что ему вообще не нужна какая-либо реакция с их стороны. Ему нужно привычное одиночество. Как-то поздно до сознания дошло, что теперь оно — это не компания из Лизы, Валеры и Жени, а двадцать четыре часа в обществе себя самого. Как-то не сразу слово «одиночество» приобрело значение изоляции. Но ему ведь не привыкать, не так ли? Рому бесило, что даже эта в какой-то степени добровольная изоляция не была полной: вокруг него все равно было слишком много людей и событий, несмотря на все его попытки свести контакты с миром к минимуму. Ему все еще нужно было посещать занятия — хотя ответить на вопрос "зачем?" у него так и не получалось. Хотя бы ради того, чтобы встревоженные его прогулами преподаватели не начали уделять ему еще больше внимания. Да, пожалуй, это хорошая причина. Пальцы сами по себе начали играть что-то из Чайковского, привычно щелкая при слишком быстрой смене положения. Вот уже который день Рома ждал. Но пазлы последних видений редко вставали на свои места, и ему становилось трудно не забывать их: все тянулось настолько однообразно, что отделить произошедшее от еще не свершившегося было почти невозможно. Рома пытался выхватывать совсем уж мелкие и незначительные детали вроде положения стрелок на часах или погоды за окном, но теперь, когда весна во всю вступила в свои права, это приносило мало пользы. Впрочем, ему не оставалось ничего, кроме этого тягостного ожидания: Рома успел увидеть достаточно, чтобы предвкушать каждый момент приближающегося будущего, с легкой улыбкой глядя на разворачивающиеся события и людей вокруг. Именно поэтому он так часто приходил в этот класс, позволяя себе полностью раствориться в музыке и убить очередной день, плавно приближающий его к логичному финалу всех видений. Рома осознанно рвал связи — даже самые незначительные — со всем, что окружало его. Чтобы ничего не цепляло, когда нужно будет сделать последние шаги и принять правильное решение. Не то чтобы он так пекся о чувствах тех же Эйлин, Мартина и Энтони, но Рома, ведомый совершенно непонятной заботой об этих детях, не хотел заставлять их считать себя виноватыми. Ему было бы гораздо легче, если бы они не обращали на него внимания и не питали к нему ничего, кроме равнодушия. Усмехаясь, Рома оторвался от игры и поднял взгляд на распахнутое настежь окно. Он желал, чтобы у этих детей было будущее. Будущее, где они не познают ни войны, ни ранней смерти, ни горьких потерь. Теперь он понимал — как никогда ясно, — что было бы гораздо лучше, не будь этой парадоксальной дружбы и привязанности. И, с другой стороны, испытывал чувство благодарности за то, что они — вся школа, не только одни сокурсники — позволили ему на какое-то время стать человеком, пусть и такой сволочью. И думал, что, кажется, будет по ним скучать.