Химера

Стрелка настенных часов минула цифру три, когда умотанные событиями прошедшего дня шестикурсники видели уже десятый сон, кто хмурясь, а кто рассеянно обнимая подушку. Мартин все никак не мог заставить себя заснуть, прислушиваясь к сонному бормотанию Энтони, который вполне мог под впечатлениями от насыщенного дня начать лунатить. Чаще всего Моррис цитировал Шекспира или других английских классиков, но случались ночи, когда он решал побродить по замку. С тех пор они, конечно, запирали дверь в спальню, но повторения событий не хотел никто. Мартин ворочался, считал овец, мысленно повторял законы трансфигурации, но блаженный сон, который так нагло нарушил Энтони, все никак не желал возвращаться обратно. И поэтому, когда вместо луны пришла долгожданная темнота, он мигом прекратил вспоминать состав зелья сна без сновидений. А значит, этот скрип двери ему не послышался. Проведя рукой по лицу и окончательно пробуждаясь, Мартин перевернулся на спину и поднял взгляд на окно. На подоконнике возле своей кровати, упираясь ногами в стену, сидел Рома и, устало прислонившись лбом к стеклу, изучал ночной пейзаж. — Ты чего? — сиплым от долгого молчания голосом спросил Мартин, приподнимаясь на локтях. — Выпить есть? — повернулся он, решив, что созерцание природы в такое время — занятие крайне бессмысленное. — Виски сойдет? — сразу оценив состояние друга, предложил Нисбет, свешиваясь с кровати и открывая дверцу тумбочки. После дневного похода в Хогсмид его личный мини-бар наконец перестал быть настолько пустым. — Меня сейчас с любого быстро унесет, — невесело усмехаясь, признался Рома. — Так что давай, что не жалко. — У-у-у, — со знанием дела протянул Мартин и поднялся на ноги, взяв небольшую бутылку, подходя к кровати Ромы и беззастенчиво садясь на нее, — совсем все плохо? — Да так, — он неопределенно пожал плечами. — Друг умер. Думать о случившемся не хотелось совершенно, но задвинуть мысли на задний план оставалось только алкоголем. Да и Рома вовсе не был уверен, что этот план принесет хоть какой-то результат помимо дикого похмелья утром: этикетка на бутылке с виски, которую он увидел в лунном свете, прямо говорила о том, что Мартин не умеет отличать суррогат от оригинала. А к черту все, сейчас он вовсе не хочет просыпаться утром. — Ох, соболезную. Из-за?.. — Нет, не из-за Пожирателей. И не сегодня, — удрученно вздохнул Рома, открывая бутылку и разом отпивая чуть ли не четверть. Поморщившись, он протянул виски Мартину и спросил: — Будешь? А то не люблю напиваться в одиночестве. А еще он не любит в одиночестве страдать от дикого похмелья. Может, опыт этой ночи научит Нисбета тщательно выбирать алкоголь, а не хватать первые попавшиеся бутылки у Розмерты, когда отвернутся учителя. — А давай. Уже пару дней хотел немного накатить: самому не самые радужные вести из дома приходят, — но одному не вариант. Расскажешь, что произошло? — Такая же война, только более масштабная, — он протянул Мартину бутылку и прислонился виском к оконному стеклу. Рома не мог отрицать, что правду от них не очень-то и скрывали: о ней просто не говорили вслух. Но они хотели быть слепыми и были готовы списывать на все что угодно явные промахи Валеры в том, что касалось его прошлого. Вернулся — и слава небесам. А вот кто именно к ним вернулся — это не так важно. Сильно не контужен? Не инвалид? Выглядит как тот, кого они привыкли видеть — что еще нужно для относительного счастья? А что иногда путается и всеми правдами и неправдами избегает темы войны, с дикой радостью бросаясь в новую горячую точку — мало ли у кого как посттравмат проявляется. — И давно ты об этом узнал? От этой осторожной фразы Рома скривился: Мартин, сам того не подозревая, задал самый главный вопрос, не дававший покоя его совести. Как давно он узнал, что Валерий Воронов без вести пропал в тот беспокойный сорок второй год, став Русланом Вороновичем? И как давно понял это. — Только вот сегодня рассказали, — стискивая зубы от злости на самого себя, признался Рома. — И вроде понимаю, что я теперь уже ничего сделать не смогу, а все равно на душе погано. Смириться с этим — я смирюсь, но столько лет молчания я уже забыть не смогу. Эта война закончилась настолько давно, но ее эхо звучит до сих пор. Я думал, что он пропал без вести, хватался за любую ложь, что он вернется. Был настолько слепым, что от самого себя тошно. — Надежда — не так плохо, ты же сам нам это говорил. А Лиза как к этой новости отнеслась? — Я не понял. Хотя я сейчас вообще не понимаю, что творится у нее в голове. Скорее всего, также назвала его мертвым. Так будет легче им всем. Так будет проще. Воздвигнуть воображаемое надгробие тому, кто не сможет вернуться, и толстыми цифрами, чтобы никогда не забыть, поставить дату наречения и дату смерти. И безвкусную подпись ниже, вроде той, в которой все слова звучат искренне, но совершенно безлико. Нужно ли это надгробие тому, кого они видят каждый день — уже совсем другой вопрос. Им-то так легче, а ему? — Слушай, она что реально с Энтони встречаться начала? — вытирая губы рукавом и протягивая бутылку обратно, осторожно спросил Мартин. — Что-то сдается мне, что это было сделано назло тебе. — Даже если и назло, я не имею никакого права препятствовать ей, — едко усмехнулся Рома, запрокидывая голову и отпивая чуть ли не половину оставшегося алкоголя. Он прижал руку к лицу и, криво улыбнувшись, уже тише сказал: — Мы нарушили кое-какие опасные принципы. Насколько быстро это приведет к взаимной ненависти — вопрос времени. — Знаешь, а я бы так не сказал. Вообще, сколько я вас знаю, вы друг без друга не можете. Нет, правда. Ты в курсе, что вас поначалу и вовсе сиамцами называли? — Мартин понял, что от роли психолога этой ночью точно не отделается. Но его любопытство требовало узнать все из первых рук и помочь другу, которому требовалась поддержка. — Тогда я безнадежен, — он печально усмехнулся, глядя куда-то перед собой. — Я пару раз слышал это прозвище, но как-то даже значения не придавал. — И ненавидеть друг друга — ты серьезно? — нахмурился Нисбет, внимательно глядя на кивнувшего Рому. — За что вам друг друга ненавидеть? Я навскидку сейчас не могу придумать ни одной стоящей причины, а начать ругаться из-за какой-то ерунды, тем более вам двоим… звучит бредово. — Нам есть за что друг друга ненавидеть, Мартин. Мы с ней всю жизнь живем с мыслью, что один из нас лишний, что одного из нас не должно быть вообще. Кто-то из нас должен был умереть. Мартин оторопело посмотрел на него, чуть не подавившись вдохом и не веря услышанному. — Даже наши… предшественники — родителями их назвать у меня язык не повернется — как только мы появились, так рассеянно и недоуменно всегда на нас смотрели. Они не знали, кого оберегать больше, и постоянно их преследовала мысль, что кто-то из нас должен скоро умереть. Вот они и внушили ее нам: специально или нет — я не знаю. Потому что я и Лиза были, скорее, вопиющим исключением, даже ошибкой природы, среди нам подобных. А от такого было принято избавляться. Рома сделал еще глоток, на все сто процентов убеждаясь, что утро у него будет крайне плачевным. Вздохнув, он продолжил, пока Мартин силился справиться с шоком и пытался начать воспринимать этот разговор адекватно: — Так-то мы обычные бастарды. Отец, конечно, нас любил, но прежде всего мы были для него экспериментом, опытом и только потом его детьми. Да и мы не были какими-то особенными, чтобы выделять нас среди наших братьев и сестер, — Рома задумчиво наклонил голову набок и замолчал. Мартин не торопил, и, вскоре встрепенувшись, он начал рассказывать дальше: — Пока отец был жив, нас не трогали, но после нашего появления ему оставалось не так долго. Поэтому совсем скоро мы остались совсем одни, даже не зная, что и делать. Нам тогда что-то около… семи было, что ли. А потом мы стали никому не нужны, хотя не скажу, что и при его жизни в нас кто-то нуждался. Живы мы или умерли — в нас не видели никакого смысла, эксперимент закончился со смертью его создателя. — Но у вас же должны были быть опекуны или попечители… — Поначалу это не волновало никого, — криво улыбнулся Рома, прикладываясь к бутылке. — Мы жили как могли. Нашли с Лизой себе дом на отшибе, своими силами привели его в порядок. Зимой, правда, очень тяжело было, а когда заболевали — и вовсе кошмар. На нас наконец-таки обратили внимание только когда в стране установилась нормальная власть и правительство, решив загладить свои действия, начало раздавать вольности. Нам такой «вольностью» вернули данный по праву рождения титул и выделили учителей. — Так вы с Лизой все-таки чистокровные? — задал давно терзающий весь факультет вопрос Мартин, с любопытством глядя на него. — С этим сложно. Я не знаю, проводились ли какие-то ритуалы введения в род, но официально по праву рождения мы считаемся… кем-то вроде чистокровных, да. Там есть очень много важных нюансов, заморочек и трактовок, которые я бы мог тебе объяснить, но точно не сейчас. — Почему? — обиженно надулся Нисбет, как никогда жаждавший биографических вставок. — Я мертвецки пьян, — прямо заявил Рома, отставляя бутылку на подоконник, — а английский в таком состоянии — это еще сложнее, чем попытка разобраться в моем детстве. Там будет куча непонятной для тебя терминологии, которую я напросто не переведу, а русский ты не поймешь. — А трезвый ты эту тему не затронешь, знаем уже. Так, а что у вас там дальше-то было? — Ну… Потом нас воспитывали, учили всякой дребедени вроде этикета, танцев, верховой езды, игры на фортепиано или французскому с английским. На скрипке еще немного могу, но слабовато, — равнодушно пожав плечами, вспоминал Рома, вновь отпивая виски. — Типичное образование для дворянского общества. — То есть ты еще и на скрипке играешь? — удивлению Мартина не было предела. — А ты не говорил… — Очень слабо: чистое баловство. Покойный друг и научил, мы с ним часто дуэтом играли. Он-то просто мастер игры был: как возьмет в руки скрипку, так наша попечительница сразу в слезы ударялась от восторга. Только ничего нам это не дало, — мрачно покачал головой Рома. — Ни этот французский, ни это знание, чем отличается ре минор от си бемоль мажор. Никакая интеллигенция не спасала, когда вокруг начинался ад. Когда приходилось отбрасывать все человеческое, брать в руки автомат и защищаться. Рома сдавленно поморщился, вновь протягивая руку к бутылке. Эта приставка «покойный» ему ужасно не нравилась, а суррогат пока слишком слабо ударял в голову, чтобы перестать обращать на это внимание. Чтобы перестать задавать себе вопрос: может ли он назвать другом того, кто столько лет был рядом с ним. Их связывало больше полувека общей истории, но в то же время разделяло два столетия. И за что хвататься, чтобы принять верное решение: за прошлое или настоящее, он не знал. — Да и… — немного пораздумав, продолжил рассказывать он. — Поначалу вокруг нас никогда не было кого-то, кто мог нам сказать, что правильно, а что нет. Мы до всего доходили сами, и иногда прописные истины стоили очень дорого. Мы банально боимся ошибаться. Мы слишком хорошо помним, насколько сильно это может обернуться против нас самих. Поэтому нам с Лизой сейчас очень тяжело привыкнуть к мысли, что помимо нас кто-то есть, что с их мнением нужно считаться. Больше людей вокруг — больше вероятности ошибиться. Как минное поле, понимаешь? Один неверный шаг, и все — хана. Мы привыкли доверять друг другу все, что у нас есть, поэтому очень трудно мириться с тем, что в данный момент кто-то метит на твое место. — В вашем положении ревновать друг друга вполне объяснимо, — согласно кивнул Мартин. — Но ты же не серьезно думаешь, что вы вечно будете вместе? — Мы будем вместе до смерти кого-нибудь из нас, — зловеще и пугающе честно заявил он. — Воу-воу, стоп, — встревоженно встрепенулся Нисбет. — Откуда у тебя вообще такие мысли? Вы, конечно, близки, но это не равносильно клятве быть вместе до самого конца. Я понимаю, когда близнецы, это близнецы, а не такие, как вы… Ну ты меня понял. Там еще ладно, всяких тараканов полно: когда твое отражение ведет свою жизнь — это кого хочешь с ума может свести. А у вас ведь все иначе, вы считаете друг друга отдельными людьми, а не копиями. — Я в принципе много о чем молчу, — прямо сказал Рома. Он выдохнул и, запрокинув голову, залпом допил виски. Поморщившись и прижав руку ко рту, он на мгновение застыл, а потом протянул пустую бутылку опешившему Мартину. — Слушай, я, конечно, никогда не спрашивал, откуда у тебя эти шрамы, но из-за твоих слов у меня вырисовывается не самое веселое представление о них, — с тревогой отозвался он. — Часть из них — это занимательное детство с топором наперевес. А вены я себе не резал, можешь даже не беспокоиться. Хотя, наверное, стоило. Сейчас же я навряд ли уйду из жизни так легко, — зло оскалился Рома, упираясь затылком в стену. — Что-то совсем мрачно выходит… — А в моей жизни нет ничего веселого, Мартин. Я даже Патронуса вызвать не смогу при всем желании. Полное отсутствие нормального детства, Гражданская война, постепенно сменившаяся другой войной, тьма женщин и алкоголя. После такого нормальным оставаться сложно. — Но ты же сейчас в Хогвартсе, здесь более-менее безопасно. Да и таких пугающих размахов нет. — Я-то прежний, — опроверг Рома. — Я люблю женщин, женщины любят меня — все бы ничего, но я непостоянен и предпочитаю не давать им никаких обещаний, чтобы избежать разборок потом. Некоторые это понимают, некоторые нет. Хуже только то, что я, ко всему прочему, еще достаточно азартен. Я очень много спускал в картах и очень часто добивался тех, кто мне сначала отказывал. Это как вызов, понимаешь? В частности, именно из-за этого мы с Лизой очень часто ссорились. — Тоже мне герой-любовник, — пренебрежительно фыркнул Мартин. — У нас половина факультета такая: когда живешь с детства на широкую ногу, многое быстро приедается. Я вон держусь от карт подальше только потому, что мне однажды очень сильно всыпал отец, когда на одном из приемов я проиграл чуть ли не треть своего наследства. Он за меня, конечно, отыгрался, но урок я получил хороший. И ты бы с бабами осторожнее был, Эйлин может и родовым чем-нибудь шарахнуть. — Да я сам кого хочешь прокляну, — отмахнулся Рома, не видя особой проблемы. — Ну-ну. Небось завалил ту пятикурсницу, с которой ты в начале года зависал? Рома осекся от его проницательности и, когда брови Мартина удивленно поползли наверх, нехотя буркнул: — Я этого не говорил. — Тебе придется за нее с Вороновичем подраться, — не удержался от смешка Нисбет. — А он тут причем? — недоуменно отозвался Рома. — А ты не слышал? — когда он ошарашено покачал головой, Мартин неодобрительно зацокал. — Их сегодня куча людей в книжном вместе видела. Я уже услышал три версии событий — одна другой краше — и если бы не видел всего сам, то точно бы им поверил. Я тебе клянусь, что он к ней неровно дышит. Все главные сплетники счесали себе языки только от того, что она оказалась единственной из всей школы, кем Воронович заинтересовался настолько, что нарушил дистанцию. — Да, может, они просто говорили, — попытался переубедить его Рома, но в ответ на это Нисбет хмыкнул. — Я тебя уверяю, так разговаривать могли только те, между кем есть что-то очень личное. Рома раздраженно поджал губы и отвернулся к окну. Он и не рассчитывал, что Женя с Валерой будут выяснять свои отношения тихо и где-то вдали от окружающих, но подобное отсутствие здравомыслия поставило его в тупик. Как — тем более Валера — мог допустить, что их видели студенты, которым достаточно любого намека, чтобы раздуть новый скандал? Рома устало вздохнул, закрывая глаза и чувствуя, как тут же начала кружить от выпитого голова. Они и так долго держались на расстоянии друг от друга. — Нехорошо получается, — невольно озвучил он свои мысли, ловко спрыгивая с подоконника. — И мне не вмешаться, и оставлять все как есть — тоже не выход. — Слухи уже пошли, — философски пожал плечами Мартин, вставая с его кровати и тут же хватаясь за столбик, чтобы удержать равновесие. — Слухи будут ходить всегда и по любому поводу… да еще и с Лизой все по старой схеме идет. — У вас с ней вечно что-то непонятное, — поддакнул Нисбет, потягиваясь. — А то, — согласно протянул Рома. — Я уже последние лет двадцать понять не могу, что за херня в моей жизни происходит. — Двадцать?! — ошарашенно переспросил Мартин, мгновенно трезвея. — Сколько же тебе?! Наши, конечно, давно заметили, что на шестнадцать ты явно не тянешь, но… Рома резко развернулся на него, глядя как-то безжалостно и остро, а падающий на него и выделявший черты лица лунный свет только усиливал холодную дрожь по позвоночнику. Он вытянул руку к шарахнувшему назад себя Мартину и замогильно произнес, щелкая пальцами и глядя в его испуганные глаза: — Ты этого не слышал.