Химера

За давно не мытым окном царит глубокий вечер, поэтому освещенная только тусклой лампой и слабым пламенем уже не дающей тепло печки комната погружена во мрак. Не видно ни выцветших и кое-где отклеивающихся обоев, ни громоздкой покрытой слоем пыли мебели. Рома на них не смотрит. Не хочет смотреть. Лопатки неприятно впиваются в спинку неудобного шаткого стула, но он не замечает и этого. Пока боли нет, все как в тумане. Как будто под стеклом. Рома заторможено переводит взгляд на свою стянутую выше локтя жгутом руку с красными полосами еще не заживших шрамов — окровавленную и распоротую вдоль. Темно-алая тонкая дорожка стекает по предплечью вниз, пачкая под собой белое полотнище на старой и кое-где прожженной бязевой скатерти. Подсохшая кровь неприятно стягивает кожу, это раздражает до назойливого зуда, но Рома даже не может пошевелить пальцами, не то что передвинуть руку. Пока боли нет. И потому Рома до головокружения затягивается папиросой, пепел от которой стряхивает в переделанное под пепельницу треснутое и сколотое по краям блюдце с горкой не так давно потухших и дымящих окурков. Рядом с блюдцем едва горящая керосиновая лампа, обломанные спички и опрокинутые в спешке темные пахнущие спиртом бутыльки с истлевшими бирками из тонкой пожелтевшей бумаги. Металлический звон немного отрезвляет, заставляя повернуть голову влево. Сидящая с ногами в изодранном кресле Женя методично колдует над инструментами: марля и несколько бинтов лежат в лотке, пинцеты складываются «елочкой», иглы по соответствию своему размеру и степени кривизны, а скальпели друг за другом. Где-то на полу валяется его разорванная на перевязочный материал рубашка: Женя теперь не успевает запастись им впрок. Она буквально в считанные минуты приводит все в идеальный порядок, и, задержав свою руку в воздухе над пинцетами, задумчиво шевелит пальцами, прежде чем взять один из них. Она уже не предупреждает, что сейчас будет больно. Роме больно постоянно, он уже свыкся настолько, что считает напоминания излишними. Морфий перестает глушить ощущения, и все внутри него напрягается в ожидании будущих действий Жени. Она всегда пытается быть аккуратной и не лезть в раны понапрасну, но помогает это мало. Морозный и мертвый холод комнаты проникает под кожу, прекрасно оттеняя страх. — Дров больше нет? — вдруг почти неслышно спрашивает Женя и косится на едва горящую печку, простужено шмыгая носом и не глядя опуская тут же почерневшие края пинцета в пламя керосинки. Глухое серое платье с белыми воротником и манжетами сковывает ее движения, отчего она то и дело морщится, когда приходится тянуться к лампе. Рома видит, что Женя устала, смертельно устала. Кожа ее бледна, почти прозрачна то ли от тусклого освещения, то ли от внутреннего опустошения, чуть вздернутый нос заострен, а под как будто затуманенными и полуприкрытыми глазами лежат глубокие тени бессонных ночей. Но Женя не жалуется, только заправляет выбившиеся из тугого узла у самой шеи пряди посеревших и утративших блеск волос обратно. И делает то, что считает своим долгом: они уже давно прошли стадию отрицания, возведя все в разряд рутины. Пару лет назад Рома, может быть, и пришел бы в ужас от ее нынешнего равнодушия к происходящему, но сейчас его не волнуют такие мелочи. Не предупреждая, Женя лезет пинцетом в рану, и Рома вспоминает насколько неприятной может быть боль. Она ползет все выше, от руки через сердце к самому горлу: жгучая и нестерпимая. Боль стучит вместе с ускорившимся пульсом где-то в висках, Рома с трудом сглатывает и, чтобы отвлечься, отвечает: — Завтра пущу в расход один из шкафов, — горло сковывает удушьем, и каждое слово дается ему с невероятным трудом. Промакивая рану куском сложенной марли, Женя изнуренно вздыхает. Воздух пахнет кровью, спиртом и металлом. Рома сильнее стискивает зубы, втягивая голову в плечи и собирая последние остатки самообладания, чтобы не заскулить. Рука немеет, судорогой отдавая в челюсть, и он слишком хорошо знает, что это говорит о поврежденном нерве. С нервами Женя возится всегда очень долго, заботясь о том, чтобы в дальнейшем они работали как можно более полноценно. Хуже только вытягивать сухожилия: Рома не понимает, как в таких случаях он не теряет сознание от боли, но однозначно решает, что это одна из худших вещей, которые ему довелось пережить. — Ты не сможешь. Еще очень и очень долго. Я останусь у тебя на пару дней, пока ты хотя бы немного не восстановишься. Может, что и придумаем, чтобы окончательно не околеть: ноябрь в этом году слишком холодным выдался. Словно в подтверждение своих слов Женя зябко ежится, невольно скуксив лицо в гримасе недовольства, снова шмыгает носом и глухо закашливается. — Я не уверена, что в этот раз все нормально заживет, — она с беспокойством переводит взгляд на шумно дышащего через зубы Рому, так и не убравшего руки от лица. И, не дожидаясь ответа, вновь возвращается к ране, продолжает убирать кровь. — Я сейчас посмотрю, что смогу сделать. Потерпишь? Рома, затушивший папиросу об блюдце, судорожно кивает, но все равно не может удержаться от шипения, с силой изогнув спину от боли, когда Женя осторожно отодвигает края раны и лезет пинцетами глубже. А потом она мрачно поджимает губы, с раздражением отшвыривая инструменты в сторону и запуская дрожащие пальцы в волосы. Опустив локти на стол и ссутулившись, она замирает, и только перекатывающиеся под тонкой и бледной кожей костяшки пальцев выдают в ней жизнь. Он оборачивается на Женю. Она распрямляется и, прижимая ладони к лицу, мотает головой, поджимая дрожащие губы. Но, когда она наконец говорит, в ее голосе нет слез. — Нужно убирать часть мышцы, пока не развилась гангрена. — Ты ведь можешь это сделать? — Без обезболивания, — безжалостно предупреждает Женя. — Я не уверена, что ты выдержишь, но единственное, что я могу тебе дать, и что здесь есть вообще, это нашатырь… Тебя снова рвало? Рома отвечать не собирается, уязвлено нахмурившись и отведя взгляд, но Жене и не нужны его слова: она больше констатирует факт, чем спрашивает. Прерывисто выдохнув, она садится прямо и тянется за скальпелем и пинцетом, сохраняя измученное и страдальческое выражение лица. Рома выдыхает следом и с силой жмурится, когда Женя вновь лезет в рану. И сначала скулит, а потом воет, когда скальпель начинает иссекать плоть. Полотнище под его рукой окрашивается в равномерно бордовый цвет, тяжелея и оседая на столе. Опадая дробными каплями, к крови примешиваются слезы. И секунды тянутся, сливаясь в часы. Временами Роме кажется, что это мучение не закончится никогда, и хочется малодушно забиться в угол, моля бога о милости. Но крестное знамение уже давно не рождает в душе трепета. Да и души-то нет. Никогда не было. — Терпи, — повторяет Женя, которой каждое движение скальпеля стоит куда больше моральных, чем физических сил. Она едва успевает, хватая вместо пинцета флакончик с нашатырем, и сует его под нос стремительно зеленеющему Роме, начавшему заваливаться набок. И вновь говорит, поднимая на него глаза: — Терпи, Ром. Я не могу тебя обезболить, ты же знаешь. — Я без того скоро сдохну, так почему бы не дать мне сделать это хотя бы без боли?! — зло шипит он, беря со стола бутылку самогона и большими глотками отпивая, запрокинув голову. Алкоголь тонкой струйкой течет по подбородку, ползя по шее или капая на скатерть. Со стуком ставя ополовиненную бутылку обратно на стол и утирая рот сбитым и окровавленным бинтом правой руки, Рома спрашивает, оборачиваясь на Женю и щуря слезящиеся глаза: — Я разве о многом прошу? — В противном случае ты можешь умереть прямо сейчас от передозировки, — спокойно поясняет она, удобнее перехватывая скальпель в сведенных от напряжения пальцах. То, насколько буднично она сообщает об этом, вызывает только злую усмешку. — Тебя и так в последнее время начало рвать и, если ты не снизишь дозу, мне в ближайшие дни придется искать тебе гроб. — Попроси мужиков срубить к херам тот дуб, который рос у нашей усадьбы, — кладя руку на стол и опуская на нее голову, предлагает Рома и до хруста сжимает пальцы в кулак, когда Женя продолжает иссекать темневшую плоть. — Хоть на что-то он сгодится. Он сдавленно матерится, но теперь уже приглушенно из-за спрятанного в сгибе локтя лица. Вдруг он резко выпрямляется, пытаясь одернуть скованную крупной судорогой руку, отчего Жене приходится схватить его за плечо и потянуть на себя, чтобы не дать вырваться. Быстрым движением она прокаливает скальпель в пламени керосинки, а потом прижимает его к ране, заставляя кровь остановиться. Горло сковывает спазмом, и Рома тяжело сглатывает подступивший ком. Его мутит и от боли, и от запахов горячего металла и крови в воздухе, но ни алкоголь, ни морфий не могут избавить от этих ощущений. Еще полгода назад зеленевшая при виде подобных ран Женя, сведя брови к переносице, внимательно осматривает проделанную работу и, спустя долгие мгновения, удовлетворенно кивает. — Все, — наконец выдыхает она, откладывая скальпель и промакая кровь на краях раны. — Чисто и аккуратно. Надеюсь, в этот раз не придется лезть в рану через пару дней. Сухожилия задеты, но полного разрыва, на твое счастье, нет. Нервы тоже целы, так что работы не особо много. Как обычно, в общем… Ром? Она наконец переводит взгляд от раны на него и тут же обеспокоенно хмурится. А потом двумя руками помогает поднять Роме голову, оставляя кровавые следы пальцев на его впалых щеках. Он порывисто втягивает носом воздух и закрывает глаза, прежде чем, открыв их вновь, посмотреть на нее в ответ. Выглядит он настолько несчастно и измученно, что Женя встает на колени, отчего старое кресло надрывно скрипит, чтобы быть ближе к нему. — Скоро все кончится, я обещаю, — ласково говорит она, тыльной стороной ладони вытирая Роме слезы. — А через пару дней я сниму тебе старые швы: это совсем не больно, ты же знаешь. Все, больше я мучить тебя не буду, милый. Сегодня я только перевяжу, чтобы в раны не попала грязь. И все, совершенно все. Осталось совсем чуть-чуть, совсем немного потерпеть. Ты сможешь, я знаю, ты сильный. Она притягивает Рому к себе и прижимается губами к его лбу. Отстраняясь, он как-то безвольно отводит взгляд в сторону и кивает, сжимая искусанные и потрескавшиеся губы. — Посмотри на меня. Когда просьба исполняется, Женя продолжает, внимательно вглядываясь Роме в глаза: — Мне тоже больно, но я не могу дать тебе морфий. Я знаю, что для тебя это прежде обезболивающее, чем наркотик, но я не могу: у тебя до сих пор зрачки узкие после вечернего приема. Прибавь к этому еще алкоголь и постоянное курение. Ты разрушаешь себя, Ром. И мне вдвойне больней от того, что я потакаю тебе в этом. Мы обязаны справиться с этим, слышишь? Иначе зачем было все: эта борьба и ваше противостояние? Я постараюсь зашить тебя как можно быстрее — я тренировалась в госпитале, ты не поверишь, — но обещать тебе анестезии не могу. Это будет больно. Очень больно. Но надо перетерпеть, чтобы уже завтра продолжить жить и бороться дальше. Рома снова безразлично кивает и отворачивается. Женя берет в перепачканную кровью руку иглодержатель с иглой и перекрещивается, прежде чем решительно вздохнуть и с пинцетом наперевес приняться за рану. Работает она сосредоточенно и очень аккуратно. Да, у нее мелко трясутся руки то ли от страха причинить еще большую боль Роме, то ли от напряжения в сведенных пальцах. Может быть, ей недостает скорости и, несмотря на тренировки в госпитале, порой Женя неловко изгибает запястья, словно пытаясь понять, как лучше подобраться к новому шву. Но, несмотря ни на что, она продолжает шить, изредка отвлекаясь только на то, чтобы успокаивающе погладить Рому по дрожащему предплечью. И он замирает, чтобы расслабить руку и позволить ей работать дальше. Когда она расправляется с сосудами, за которые принялась в первую очередь, то тут же снимает жгут и скидывает иглу в лоток, чтобы взять с расстеленной марли одну из десятка других — еще более тонкую и изогнутую. Слой за слоем, меняя иглы, щелкая ножницами и обрезая длинную белую нить, она оставляет после себя только аккуратные полосы швов. Женя работает почти что ювелирно, заботясь о том, чтобы ей позже не пришлось исправлять сделанное. — Еще два шва, и на сегодня все, — обещает Женя, стягивая края кожи. От долгого молчания слова звучат глухо. Она в последний раз обрезает нить и откладывает инструменты в сторону, чтобы следом смочить кусок марли йодом и обработать рану. — Ты молодец, что так хорошо держался. — Спасибо, — сорванным голосом благодарит Рома, не поднимая головы. Она быстро и гораздо более умело перебинтовывает предплечье, а потом, спохватившись, просит его попытаться сжать пальцы. Они едва дергаются, но Жене хватает и этого, чтобы облегченно вздохнуть и, неловко поднявшись на не держащие от долго сидения ноги, начать убирать инструменты. Невысокие каблуки ее черных сапогов на шнуровке дробно стучат по деревянному паркету, разрушая тишину вокруг. Скинув инструменты в заполненный до краев неглубокий таз со сколотой эмалью, что стоит на комоде у стены, она с отрешенным выражением недолго смотрит на окрашивающийся кровью раствор, а потом оборачивается на Рому, поморщившегося от металлического звона. — Я же так и не закончила тогда обучение, — негромко говорит она, вытирая окровавленные руки краем своего передника. — Тех денег, что оставались у меня в последние годы, не хватило. Все эти их взывания о равенстве… — она кривится и качает головой, отшвыривая испачканную ткань. — Я для них никто, и звать меня никак. Безродная княгиня без связей и наследства, очередная дурочка, прельстившаяся мечтой быть выше остальных — тех, кому недоступно подобное образование — вот кого они видели во мне. Кому нужны были мои умения, когда проплачивались экзамены, и дорогими подарками расчищался путь к заветному диплому? Те, кому становилось дурно от вида крови, сдавали на «отлично» оперативную хирургию, не сделав в жизни ни единого надреза. И что в итоге? Они, отличницы обучения, сидят в столице и знать не знают, как выглядит скальпель, а я — та, которую выгнали за два года до выпуска — после передовой надрываюсь на участке и через каждые несколько дней стою ассистенткой на многочасовых операциях, чтобы потом втихомолку пытаться освоить их самой. — Я… — Я знаю, что ты тогда не мог мне помочь, — с силой проводя ладонью по лицу, чтобы сбросить сваливающую с ног усталость, заканчивает за Рому Женя. — Прекрасно знаю и даже не допускаю мысли обвинять тебя. Видно, так и придется мне всю жизнь быть сестрой милосердия и мотаться с войны на войну. Но мне так опротивело все: эта резня по стране и разруха. — Если… — Рома вдруг замолкает, подбирая слова. И, подняв глаза на ищущую что-то в одном из ящиков комода Женю, продолжает: — Когда я в ближайшее время умру… — Я сказала это только затем, чтобы ты понял причину, почему я не могу дать тебе сейчас морфий! — тут же опровергает она, с громким стуком задвигая ящик комода, и оборачивается на него, сжимая в руках чистую рубашку. — Когда в ближайшее время я умру, — морщится поднявшийся на ноги Рома, всем своим видом давая понять, что не стоит его перебивать, — осталось не так долго, поверь, у меня будет для тебя несколько поручений или просьб… или наставлений — черт знает как это назвать. Про дуб я не шутил, кстати. — Не смей говорить о таком! — требует грозно нахмурившаяся Женя, в несколько шагов преодолевая расстояние до Ромы и встряхивая рубашку, чтобы расправить ее. Она осторожно просовывает его негнущуюся руку в рукав, протягивая ткань к плечу. — Даже думать не смей. Морфинизм можно побороть, надо только задаться целью. Восстановление будет долгим и тяжелым, но оно будет. Я помогу тебе, я же обещала. — Я могу умереть не только от морфия, — просовывая вторую руку в другой рукав, замечает он. — Я знаю, — кивает Женя, приподнимаясь, чтобы одернуть воротник рубашки и начать застегивать манжеты, пока Рома безуспешно борется с пуговицами: получается это у него крайне неуклюже и туго. — Я знаю, что смерть от морфия будет для тебя самой желанной и маловероятной. Скорее, ты умрешь от потери крови и от ран: они с каждым разом становятся все более глубокими и продуманными. Это не может не пугать. — Есть еще другой вариант — такой, чтобы ни мне, ни Красной. Патроны для нагана с каждым разом находить все сложнее и сложнее, но… Женя, до этого уже расправившаяся с манжетами и помогающая Роме с пуговицами, вдруг упирается ладонями ему в грудь и отталкивает от себя, опустив голову. Плечи ее дрожат. Искреннее замешательство в глазах Ромы не сразу сменяется сначала пониманием, а потом и чувством вины, но Женя отворачивается и медленно идет ко второму покосившемуся креслу в комнате, что стоит возле железной печки с тлеющими углями. — Прости… Я забыл. Она мотает головой, закрывая подрагивающей ладонью глаза и судорожно вздохнув. По ее щекам текут слезы. — Не смей даже думать о таком, — опускаясь в кресло, затравленно шепчет Женя. — Тогда тебя настолько сильно подкосило? — Рома делает несколько неуверенных шагов в ее сторону. — Я не хочу говорить сейчас об этом. — Прости, — в который раз извиняется он, подходя к креслу, и сползает рядом на пол, прислонившись спиной к подлокотнику. Согнув одну ногу в колене и опустив на него подбородок, глядящий перед собой Рома повторяет: — Прости меня за те слова. — Я не виню тебя, — вытирая слезы, опровергает Женя. А потом в знак расположения осторожно проводит пальцами по его волосам, заставляя посмотреть на нее. — Просто давай не будем об этом. — Хорошо, не будем, — соглашается Рома, покорно пододвигаясь ближе и кладя голову ей на колени. А потом безучастно продолжает, словно не было ни ее слез, ни его слов: — Когда я умру, ты будешь свободна. И не перебивай, пожалуйста, — он устало морщится, чувствуя, что Женя хочет возразить, — иначе мне придется повторять дважды. Единственное, чем я могу отплатить тебе за то, что ты для меня делала, так это свободой. Мне осталось совсем недолго, потому слушай внимательно. В ближайшие несколько дней я прикажу срубить тот дуб, тебя же я хочу попросить найти или выменять ткани размером где-то в восемь аршин, хотя я не знаю, сколько ее уходит на обычный гроб. Где гробовщик живет, ты знаешь, он за пару бутылок сделает что угодно. Отпевать меня не надо — не заслужил. — У меня где-то был обрез белого ситца, я на новый передник хотела его пустить. Поищу у себя, — безо всякого удивления кивает Женя, продолжая ласково перебирать волосы Роме. — Похоронишь меня где-нибудь на моей территории: точное место выбирай сама, мне без разницы. И беги во Францию или Англию. Сразу же, как только меня закопают, пока они не успели на тебя выйти, потому что с моей смертью с тебя спадет вся защита. С собой много не бери, чтобы он не нашел тебя по запаху. Где деньги лежат, ты знаешь, их должно хватить на первое время и квартиру в пригороде Парижа или Лондона. А потом, — Рома грустно улыбается, утыкаясь лицом в передник Жени, — живи так, как ты хочешь. Найди себе хорошего и доброго человека и забудь все, что было раньше. Ты будешь свободна. — А как же твоя могила? — Не вздумай возвращаться сюда никогда. Однажды ты поймешь, чего мы лишили тебя, и уже сама не захочешь этого. Да и моя могила… — Рома устало вздыхает. — Не нужно креста или памятника — просто закопай и все. Я не хочу, чтобы она нашла ее. А потом забудь свое прошлое и начни жить заново. Ты сможешь, я знаю — ты очень сильная, Жень. Там, где другая начала бы проклинать судьбу и сдалась, ты упрямо шла вперед. Взять хотя бы то, сколько ты, не жалея себя, работаешь в госпиталях и на участке. Я восхищаюсь этим. — Да какая же я сильная? — впервые за все время на губах Жени появляется тень улыбки. — Я слабая и глупая женщина, которая вечно стояла за чьей-либо спиной. Дурочка, которую опекали все. Где ты видишь в этом силу? В том, что я зашиваю и выхаживаю тебя или других? Я делаю то, что должна делать, вот и все. Ты моя семья. Вы все — моя семья, только поэтому я остаюсь «условно» нейтральной стороной и помогаю вам всем, только поэтому я еще жива. То, что ты принимаешь за силу, это только страх остаться одной и ничего больше. Ты говоришь: «Беги во Францию или Англию», а нужна ли я там хоть кому-то? Все мои знакомые либо мертвы, либо забыли меня, либо остались в столице — все это почти одно и то же. У меня никого нет, кроме вас троих, и никогда не будет. — Тебе только кажется. Это — не жизнь и никогда не было на нее похоже. Ты привыкнешь, преступно быстро привыкнешь к свободе. Только беги, я умоляю тебя. Я не знаю, что они могут с тобой сделать, когда ты останешься беззащитной. Осторожно взяв ладонь его правой руки, Женя начинает медленно разминать Роме ломко гнущиеся и щелкающие при каждом движении пальцы: — Мне не нужна свобода ценой твоей смерти, и я останусь с тобой до последнего. И никак иначе. Я просто не позволю тебе умереть — я сделаю все и даже больше, чтобы ты пережил эту войну: буду выхаживать, буду зашивать и помогать восстановиться. С завтрашнего дня, кстати, можешь начать играть правой рукой, кости у тебя срослись, — замечает она и было хочет добавить что-то еще, но Рома сжимает ее ладонь в своей и измученно кривится. Женя только печально вздыхает: — Она заставляет тебя ненавидеть то, что ты любил. Но другого выхода нет — нужно продолжать бороться. До самого конца, иначе все сделанное тобой не будет иметь никакого смысла. Не сдавайся, Ром. Никогда не сдавайся, даже если эта война уже проиграна. Пока ты сражаешься, у тебя есть цель. И как бы ни было тяжело ее достигнуть, именно она заставляет тебя просыпаться и жить дальше — да, вопреки, да — всем назло, но жить. Борись, иначе ты сломаешься. А я очень не хочу, чтобы ты умирал. — Она хочет, чтобы я умер, — отчаянно усмехаясь и закрывая глаза, поправляет он. Интересно, он действительно настолько жалок? Захваченный прошлым Рома совсем не помнил, как дошел до этого коридора и сполз вниз, врезавшись спиной в подоконник. Он не реагировал на окружающую реальность вовсе, машинально закурив и уставившись пустым взглядом в пространство. Перед глазами все плыло, а над мозгом как будто надругались, как над обычной дешевой швалью с каким-нибудь звучным именем вроде той же Элеонор. И потому, когда по щеке нежно провела чья-то ладонь, с губ чуть не сорвалось чужое имя. Рома слышал словно сквозь толщу воды, как Эйлин зовет его по имени, слышал слезы в ее голосе. Ему хотелось, чтобы она ушла, чтобы забота не пробуждала еще более разрушающие воспоминания. После ощутимой затрещины от Энтони Рома все-таки поднял глаза на требующих его внимания людей. Было забавным видеть озадаченное лицо Снейпа, стоящего рядом с Мартином и Энтони. Они тоже что-то говорили, даже призывали, тревожно хмурились и внимательно следили за его реакцией, словно Рома был сейчас банальным суицидником, решившим вскрыть себе вены ради внимания. Больничное крыло? Да-да, это так неожиданно… Снейп за шкирку схватил Эйлин, от переизбытка чувств хотевшую повиснуть на шее Ромы, и оттащил в сторону. — Это вы все виноваты! — задыхаясь от эмоций, закричала она, глядя на декана. — Это вы с ним такое сделали! Рома поморщился, стирая начавшую течь кровь из носа и выкидывая в сторону дотлевшую до фильтра сигарету, разом приковывая к себе внимание остальных. Эйлин начинала раздражать, действуя на нервы и пробуждая непонятное презрение. Что ринулись наперебой галдеть Энтони и Мартин, он не хотел слышать, кривясь еще сильнее. И чего они так копошатся? Это же нормально. Но буквально дотащить себя до лазарета Рома благоразумно позволил, понимая, что еще немного, и сознание покинет его, даже не попрощавшись, в ответ на ставшую из фантомной реальной боль и уже непонятно сколько времени текущую кровь. А потом эти доброжелатели все равно вытрясут из него душу своими вопросами. И каждый, черт бы их побрал, будет хотеть знать, что же на самом деле увидел Снейп. Мадам Помфри было хотела обреченно вздохнуть, но, увидев их компанию, не на шутку всполошилась и тут же помчалась за лекарством. У самых дверей в кабинет Снейп нагнал медсестру и потом зашел вместе с ней, что-то неразборчиво объясняя. — Я поняла, профессор Снейп! — раздраженно оборвала речь мадам Помфри, закрывая за собой дверь. — Но ее перевели в Мунго. Вскоре после недолгого диалога со Снейпом, она вышла к уже успевшим сесть студентам и протянула Роме марлю и одну из чарок с зельями. Он послушно выпил сначала одно, а потом и другое лекарство, после чего вытер нижнюю часть лица от крови, настораживаясь от тишины, стоявшей в лазарете. Что-то как-то подозрительно все замолчали, как будто ожидая покойника. И этим покойником был отнюдь не вернувшийся к ним Снейп. — Спасибо, — тихо поблагодарил Рома, складывая уже грязную марлю напополам. — Да не за что, мой дорогой, — сердобольно откликнулась медсестра, забирая пустую посуду, чтобы отнести ее. Эйлин прижалась к Роме, словно пытаясь вернуть его в нормальное состояние только одним своим присутствием. От нее не укрылось безучастное и равнодушное ко всему отношение, которое, как она надеялась еще несколько дней назад, его никогда уже не посетит. Снейп грозной тенью навис над душами шестикурсников, невзирая на начавшийся обеденный перерыв и не собираясь уходить. Через некоторое время мадам Помфри вернулась, держа в руках чистый пергамент и перо. Она жестом попросила Эйлин, Энтони и Мартина отсесть, потому что они буквально выстроили живую стену вокруг Ромы. Им пришлось нехотя повиноваться, косо глядя на декана, не менявшего ни позы, ни выражения лица. — Есть на что-нибудь жалобы? — мимоходом спросила медсестра, раскладывая на тумбочке рядом пергамент и ставя на него перо. Следом она произнесла какое-то замудренное заклинание, и перо вздрогнуло, готовое к работе. Заторможено подняв на встревоженных окружающих голову, Рома безучастно пожал плечами. — Нет. Ничего нового. Перо послушно забегало по пергаменту, выводя косым почерком ряды строчек. Рома уже знал, что оно сейчас напишет. «Односложные ответы», а потом, может, «негативное расстройство» и «эмоционально-волевое оскудение». За столько лет он выучил эти термины наизусть и мог лучше всякого психиатра расшифровать свой диагноз, указав на все неточности и погрешности. В конце концов, шизофрению ставили всем таким же, как и они. За столько лет подобной жизни не сойти с ума было очень сложно. Энтони было любопытно выглянул, пытаясь прочитать написанное, но мадам Помфри ловко отвернула записи. Снейп нахмурился, скрестив руки на груди. — Это хорошо, — улыбнулась медсестра. Мадам Помфри подошла к Роме и взяла в ладони его лицо, поворачивая голову к окну. Руки у нее были сухие, теплые и даже немножко шершавые, как у всех немолодых женщин, тяжелым трудом добывающих себе хлеб в жизни. Медсестра вгляделась в его глаза, пытаясь определить реакцию на свет, но вдруг задумалась и поджала губы. Зрачок у него по цвету был неотличим от радужки, что с одной стороны затрудняло работу, а с другой стороны убирало часть вопросов. Ведомая врачебной интуицией, мадам Помфри еще немного наклонила голову Ромы и нахмурилась сильнее, видя, как от радужки едва заметно распространялась черная пелена, которую издалека можно было принять за сосудистую сеть. Вздохнув, она опустила руки, после чего отошла к ближайшему шкафу с лекарствами и начала что-то искать. — У тебя помимо сестры есть родственники? — вновь начала задавать вопросы мадам Помфри, передвигая с места на место разные баночки с таблетками. — Да. Нас всего одиннадцать, — не отворачиваясь от окна, ответил Рома, не обращая внимания ни на в шоке раскрывшую рот Эйлин, ни на подавившегося зевком Мартина. — Многих не миновала такая же участь, что и меня. Все это уже порядком утомляло. На месте удерживало только любопытство, толкающее узнать, есть ли определение у магов для погани, что овладевает ими уже не один десяток лет. — Озеров, какой сейчас урок будет у вашей сестры? — неожиданно подал голос молчавший до этого Снейп. — Что? — недоуменно переспросил Рома. Через мгновение он понял суть вопроса и кое-как вспомнил: — Уход за магическими существами, вроде бы. Если сейчас Снейп поведет в лазарет еще и Лизу, то к вечеру не останется ни одного студента в Хогвартсе, не знающего, что они больные психи. Поэтому Рома соврал, уже не желая заботиться о том, посчитал ли декан эту ложь за истину. И даже не заметил, что в эту короткую паузу перо замерло, чтобы снова начать что-то писать, не дожидаясь команды медсестры. — Так, — недовольно и решительно произнесла мадам Помфри, захлопывая дверцы шкафа. — Сейчас может быть немного неприятно, но я должна произвести обследование, хорошо? Рома обреченно вздохнул, откидываясь на спинку стула и потирая глаза: — Ваше право. Все равно он пока не чувствует боли. Это затянулось чуть ли не пятнадцать минут. Мадам Помфри то и дело называла новые пробы, одновременно расправляясь со своими повседневными делами. Снейп никуда не уходил, ожидая окончания обследования и не сводя внимательного взгляда с Ромы, которого обнимала Эйлин. Энтони и Мартин лениво развалились на стульях, скрестив руки на груди и молча разглядывая обстановку лазарета. Они было хотели начать игру «угадай, куда я смотрю», но присутствия декана им хватило, чтобы передумать и начать просто ждать, мысленно распрощавшись с обедом. Сам же виновник собрания вел себя так, словно ничего не произошло, а визит в Больничное крыло был плановым. — Проба Пентора, — перечисляла мадам Помфри, наводя порядок в одном из шкафов. И почти не дожидаясь, пока перо допишет название, продолжила: — Проба… — Подождите, тут еще пишет, — вовремя остановила медсестру Эйлин, следя за пергаментом. Баночка выпала из рук медсестры, разбившись и разлив по полу какую-то мазь. Снейп поморщился и заклинанием вернул ей первоначальный вид. Мадам Помфри подбежала и взяла в руки пергамент, быстро пробегаясь глазами по последним строчкам. То, что все очень плохо, стало ясно без слов. — Ты… — дочитывая и поднимая взгляд на Рому, начала она. — Ты принимаешь какие-нибудь лекарства? — Нет. Сейчас нет, — подпирая кулаком щеку и чуть ли не засыпая, ответил он. Рома знал, что ничего нового ему не скажут. — А до этого? — продолжала допытываться мадам Помфри. Она выглядела обеспокоенной, даже испуганной. — Эти названия вам ничего не скажут, это маггловские лекарства, — он искренне не понимал, почему так переполошились остальные. — Маггловские лекарства? — ошарашенно переспросила Эйлин, недоуменно глядя на него. Пришлось пояснить. — Болезнь далеко не магическая, поэтому смысла принимать что-то другое не было. Хотя черт поймет, что это вообще такое. Подумаешь, всего лишь тело не может ужиться с собственной памятью и душой. Или с душами — черт теперь знает, сколько их у него. А так совершенно ничего страшного, кроме иногда охватывающего желания убить Лизу. Так ведь он даже не буйный. — Болезнь?! — хором переспросили Мартин и Энтони, шокировано глядя на Рому. — Но они же тебе не помогали, — сверяясь со своим пергаментом, опровергла мадам Помфри. — Тебе срочно надо в больницу святого Мунго! Случай далеко не рядовой, там могли бы… — Нет, и я знаю, что таблетки не помогали. В Мунго я не отправлюсь, — решительно и упрямо заявил Рома. — Ни при каких обстоятельствах. Мне там банально не понравилось. Снейп потянулся за пергаментом, желая лично убедиться в постановке диагноза, но мадам Помфри резко отвела руку и раздраженно зыркнула на него. — Ну хорошо, — согласилась она. Такая покорность вызывала подозрения. Рома нахмурился, видя, что Снейп собирается уходить. Пойдет к остальным учителям выдавать его как виновника всех несчастных случаев? — Я сейчас пойду попрошу для тебя у них лекарство. Обычно оно помогало людям со схожими проблемами, что и у тебя. — Болезнь назовут моим именем? — неожиданно для самого себя с усмешкой спросил в спину медсестры Рома. Снейп остановился в дверях, Мартин, Энтони и Эйлин посмотрели на Рому так, словно он был внезапно ожившим Мерлином, не в силах сказать хоть что-то. — Я больше склоняюсь к этому варианту, — задумчиво ответила мадам Помфри, еще раз читая отдельные строчки на пергаменте. Вдруг она поинтересовалась: — Тебя от шизофрении лечили? — Всем, чем только можно, — с непонятным весельем откликнулся Рома. — Толку никакого не было. Впрочем, из всех мыслимых лекарств ему нравился только морфий, но рассчитывать на то, что его пропишут, не приходилось. — Я попробую сейчас выбить разрешение на это лекарство, — пообещала медсестра и тихо добавила, чтобы никто не слышал: — С такой симптоматикой… они обязаны. — Хреново быть мной, — проводя рукой по лицу, сдавленно признал Рома. Опять ничего нового. Оставалось надеяться, что в этот раз лекарство не вызовет привыкания и не потребует увеличения дозы. Как только декан вышел из лазарета, а мадам Помфри скрылась за дверью, Рома обернулся на Энтони и, не дав никому вставить слово, приказал: — У Красной сейчас Травология. Найди ее и передай, чтобы никуда не шла с учителями и избегала Больничного крыла. — Что происходит?! — потеряв всяческое терпение, испуганно воскликнула Эйлин. — Что это за болезнь?! — Скажи ей… — Рома на мгновение задумался, прежде чем устало усмехнуться: — Что это последний долг Белого, она поймет. Энтони с поражающей готовностью кивнул и сорвался со своего места, надеясь успеть до конца обеденного перерыва и обогнать Снейпа. Эйлин продолжала разводить истерику, чувствуя, как в один день весь ее мир стал похож на несмешной номер клоунады. Мартин молчал, пытаясь переварить произошедшее и только морщился, когда голос Джейсон начал переваливать за допустимый диапазон. — Я болен, — равнодушно и тихо произнес Рома, заставив Эйлин на мгновение замолчать и с тревогой посмотреть на него. — Наверное, в этот раз серьезно. Я, вроде бы, сейчас успокоился, но теперь не факт, что меня не сведет в могилу посттравмат. — Что это? — с подозрением на не самый хороший ответ, задал вопрос Мартин. И вдруг рявкнул на продолжающую истерику Эйлин: — Джейсон, захлопнись! — Это еще одна очень интересная вещь, которая делает мою жизнь веселее, — откликнулся Рома, услышав звонок с обеда. — Идите на трансфигурацию, а то вас МакГонагалл съест за опоздание. Мартин подхватил свою сумку с пола и спросил, прежде чем подняться с места: — Слушай, а эта твоя болезнь хотя бы излечима? — Не-а, — без всякого сожаления легко выдал Рома, глядя на дверь кабинета медсестры. — Когда-нибудь я сдохну от этой погани, только и всего. — Но почему ты не сказал нам? — из-за недавней истерики голос Эйлин звучал надорвано. — Сама не понимаешь? Вы бы начали избегать меня еще раньше. — Ты вообще что городишь?! — тут же вспылил Нисбет. — Мы твои друзья и… — Мартин, не лги сам себе, — абсолютно спокойно перебил Рома. — Все отвернутся. Все. Я теперь заклеймен как псих, что рано или поздно перестанет быть тайной. — Да клал я на «всех»! — не унимался Мартин. Рома криво усмехнулся этому заявлению. — И только попробуй опять стать таким же нелюдимым, как и в начале года! — Идите на урок, — не теряя терпения, посоветовал он. И даже не слышал, что говорил Нисбет, прежде чем закрыть дверь лазарета, вновь наорав на Эйлин. Не было даже желания защищать Джейсон и хоть как-то уменьшить ее беспокойство. Неожиданно стало тихо. Рома сначала замер, а потом устало усмехнулся, понимая, сколько же суеты до этого создавали окружающие, и какими шумными они были. Он скучал по этой тишине, когда не нужно было куда-то спешить и лихорадочно придумывать себе оправдание, которое теперь все равно будет слишком явной ложью. Теперь ни Энтони, ни Мартин, да даже Эйлин не поверят в то, что с ним все хорошо, и поводов для тревоги нет. Кажется, они даже перестанут сомневаться в том, что он ненормальный, и этим будут обосновывать все его поступки. Усмешка Ромы стала шире. Зачем ему тогда пытаться себя сдерживать, если к вечеру весь Хогвартс узнает, что он псих? Как бы не бил себя в грудь Мартин, Рома прекрасно видел, что Нисбет его, нет, не боялся, а скорее опасался. Психам положено быть непредсказуемыми, не так ли? И теперь все будут обращаться с ним как с бомбой замедленного действия, если, конечно, кто-то из авторитетных источников, вроде той же мадам Помфри, не сообщит им, что он не буйный. А к черту все, даже если они отвернутся. Так легче будет уходить навсегда. Возня в кабинете медсестры как-то необоснованно замерла, когда камин рядом с мадам Помфри вспыхнул, заставив ее вздрогнуть и отшатнуться, прижав руку к груди, а потом уже с тихим бурчанием забрать пакет с лекарством из Мунго. Взглянув на угольно-черные таблетки в достаточно большой баночке из прозрачного стекла и не увидев никаких пометок, она взяла в свободную руку пакет и пробежалась глазами по инструкции. Нахмурившись и сверившись с показаниями в обследовании, мадам Помфри решительным шагом вышла из своего кабинета. — Этого должно хватить тебе на недели три, — сухо объявила она, подходя к лениво поднявшему на нее голову Роме. — А теперь запоминай, как их нужно принимать. Таблетку после еды три раза в день и одну при обострении состояния. — Судя по тому, что их тут как минимум сотни полторы, вы не особо позитивно настроены, да? — не сводя глаз с баночки с лекарством, заметил он. И все же не удержался и пренебрежительно фыркнул: — Меня будут лечить активированным углем. Кра-со-та! Как это будет по-английски?.. Плацебо, кажется? Мадам Помфри его легкомысленности не разделяла: — Будь осторожен, допустимая доза в день — не более пяти таблеток. В конце каждой недели будешь приходить ко мне на повторные обследования, по ним ориентироваться с лечением и будем. — А что входит в понятие «обострение»? — осторожно спросил Рома, протягивая руку за лекарством. Но мадам Помфри расставаться с баночкой не спешила. — Для тебя это прежде всего галлюцинации как слуховые, так и зрительные, депрессивные и навязчивые состояния и воспоминания прошлого, — перечисляла она, — а потом уже приступы агрессии и паранойя. Дозу превышать тебе категорически нельзя — у тебя и без того весь организм подорван, не говоря про нервную систему! — Галлюцинации?! — с замешательством посмотрел на медсестру Рома. Та с печальным видом кивнула. Он недовольно вздохнул и, потирая глаза, уточнил: — Какая доза является смертельной, какие последствия передозировки да и просто побочные действия? — При десяти тяжелая кома, все, что выше двенадцати — смерть, — сурово предупредила мадам Помфри, наконец отдавая лекарство. — Так как это определенная разновидность успокоительного, то побочными действиями являются сонливость, общая слабость и вялость. Правда, я слышала что-то про удушье и кошмары, но не думаю, что тебе это грозит — там уж очень тяжелый случай был. — А тогда почему допустимая доза в день — пять таблеток, если кома идет при десяти? — У тебя организм не выдержит, мальчик! — возмутилась она. — Я бы тебе даже в квиддич играть запретила — ты таких перегрузок не перенесешь, там же такая высота! Рома не сдержался и засмеялся в голос, закрывая ладонью глаза. Мадам Помфри называла каких-то несколько сотен метров «высотой» и серьезно опасалась того, что он может не выдержать полета. Посмотрел бы Рома на нее, узнай бы она, что он много раз летал на высоте более семи километров над землей. — Я буду летать, — отсмеявшись, заверил он. — Ничего не случится, я уверен. — Ладно, иди на урок, раз уж все понял. И если обострения будут по типу сегодняшнего — сразу же иди сюда не раздумывая, ясно? — Так точно, — дурашливо отмахнулся Рома, ловко прокручивается в пальцах баночку и поднимая с пола свою сумку, чтобы уйти. — Спасибо, что помогли. На трансфигурацию он, впрочем, так и не пошел, потратив все силы на поиск кухни, про ход куда давным-давно слышал от Энтони, любящего загулять что-то и сбегать за выпечкой или чем-нибудь еще. В коридорах было пустынно и спокойно: никто не бегал, не обсуждал свои проблемы или какой-нибудь смешной случай с урока. Он шел по коридорам один: лениво, никуда не торопясь и ни на что особо не рассчитывая. Проходя мимо классов, Рома слышал обрывки лекций разным курсам и факультетам и пытался хоть как-то угадать сидящих студентов. Где-то смеялись вместе с преподавателем, где-то был слышен же только скрип перьев по пергаменту, а в воздухе витало такое напряжение, что идущая в классе контрольная или самостоятельная чувствовалась невероятно остро. Кухню он так и не нашел, напрочь перепутав все ориентиры, данные ему Моррисом, и забыв, где должна быть картина, а где необходимо было повернуть направо. Решив не заморачиваться, Рома сел на ближайший подоконник и, достав баночку с лекарством, задумчиво посмотрел на таблетки. — Если они и по вкусу будут, как активированный уголь, — откручивая крышку, забурчал он, — я окончательно разочаруюсь в здешней медицине. Он высыпал пару таблеток в ладонь и, взвесив все «за» и «против», прижал ее ко рту. Рома знал, что положенную ему норму будет превышать чуть ли не в два раза, поэтому смысла обольщаться не видел: чем быстрее он выяснит настоящую допустимую дозировку, тем больше шансов, что лечение хоть немного оправдает себя. В конце концов, существовало оправдание в виде компенсации за завтрак и пропущенный обед. Недолго погоняв таблетки во рту языком, Рома скривился. Лекарство оказалось горьким до омерзения и желания выплюнуть его обратно, но послевкусие отдавало неожиданной сладостью. — Лучше бы это был активированный уголь, — смакуя вкус и кивая своим мыслям, решил Рома. И нахмурился, вспомнив слова медсестры. — И с чего она взяла, что я трип словлю? Это же не морфий. Подождав немного, он спрыгнул со своего пристанища и пошел гулять по школе дальше, раз уж у него впервые за долгий срок выдалось свободное время. Его даже посетила идея завалиться на урок к Валере и послушать лекцию для другого курса, но вовремя проснувшееся здравомыслие отвергло это предложение как несостоятельное. Рома достал последнюю сигарету из пачки и чиркнул зажигалкой, закуривая. Новая цель пришла незамедлительно. Уже почти дойдя до дверей в выручай-комнату, он остановился и прислушался к своему состоянию. Не было никакой тревоги, никакого затаенного раздражения, вызванного истерикой Эйлин, даже больная лень переросла в нейтральное спокойствие и едва уловимую сонливость. Неплохой эффект для двух таблеток. Рома усмехнулся и зашел в комнату, уже привычно обставленную неровными рядами шкафов с кучей вещей. И ровно на третьей полке шестого стеллажа слева, как и всегда, покоилась вожделенная стопка пачек с сигаретами, пестревшая названиями разных марок и стран. Рядом лежали и папиросы, и толстые кубинские сигары, непонятно как попавшие в Хогвартс, и даже табак для кальяна, искривленный скелет которого был прислонен к стенке шкафа на полку выше. Уже собираясь уходить, Рома заметил на полке выше одинокую и запыленную черно-белую фотографию, края со следами чернил которой слегка загибались от времени. Любопытство победило все остальное. Убрав пачку сигарет в карман подальше, чтобы не выпала, как неделю назад, он взял старый снимок и, не глядя, перевернул, чтобы прочитать подпись. Сердце пропустило удар, а к горлу медленно потянулись тиски удушья. Он еще раз медленно и почти вслух перечитал надпись, с какой-то глупой надеждой, что мозг его обманывает. Но нет, это никак не походило на изощренную игру подсознания, хотя бы потому что снимок был настоящим. Рома судорожно перевернул фотографию обратно и уставился на фигуры запечатленных людей, после чего измученно стиснул зубы и запихнул находку в какой-то учебник из сумки. От желания остаться в выручай-комнате до конца урока не осталось и следа. И уже выходя в коридор Рома провел рукой по лицу, пытаясь внушить себе мысль, что если это действительно была галлюцинация, то при следующем открытии учебника ее не будет. Со звонком его практически сразу нашли все сокурсники разом, наперебой задавая множество вопросов, общий смысл которых сводился к единственной фразе: «Что случилось?». — Нервы сдают, — усмехнулся Рома, сдаваясь под таким напором и разводя руками. Оставалось потерпеть такое внимание еще недолго. — Ты нас реально испугал, — с облегчением признался Сэм, когда курс почти всем составом двинулся на заклинания. — Еще и ушел так резко, никому ничего не говоря. — Все потому, что я мог не сдержаться и покрыть нашего дражайшего декана отборных матом, — придумал оправдание он, удобнее поправляя сумку на плече. — А так он даже повода для назначения отработки не нашел. Когда они расселись по партам в классе с настежь открытыми окнами, раздался смех и следом зашел шестой курс Равенкло. Слизеринцы переглянулись, заметив, как помрачнел Рома, услышав голос Лизы. Это был их третий совместный урок с тех пор, как она отрезала волосы. До этого они достаточно успешно игнорировали друг друга, изредка перекидываясь парой резких фраз на русском. Но присутствующие при этих ссорах студенты чувствовали себя крайне неуютно. И сейчас они тревожно замерли, ожидая новой стычки. Лиза плавным шагом подошла к компании слизеринцев и улыбнулась. — Белый, — на русском протянула она, неожиданно облокотясь на парту и нависнув над Ромой, — заделись сигаретами, а? — Самой уже никак до выручай-комнаты не сходить, что ли, Красная? — язвительно поинтересовался он, садясь прямо и слыша, как замолкли все вокруг. — А зачем, если есть ты? — легко пожала плечами Лиза. — Партия приказала делиться. Вдруг она прищурилась, глядя ему в глаза, и нараспев произнесла: — Энтони все передал, кстати. И про случай на уроке тоже рассказал. Снейп порылся в памяти, и, судя по твоему жалкому виду, много чего увидел? — Я свой долг выполнил, поэтому будь добра — свали в туман, — с пренебрежением отозвался Рома, потягиваясь. — Давно пальцы не ломал? — полюбопытствовала Лиза с садистской нежностью. — Ты такая грозная, — саркастично фыркнул он, — мне даже страшно. — Дерзи, пока можешь. Посмотрим, как ты потом заговоришь. В этот момент в класс вошли Мартин, Эйлин и Энтони. Завидев последнего, Лиза улыбнулась, тут же забыв про Рому, подошла к Моррису и позволила себя обнять. Остальные ребята в сторону тихо вздохнули, понимая, что стычки удалось избежать. — Ну как ты? — спросил Мартин, садясь с другом рядом, в то время как Эйлин уселась рядом с Ромой. — Все нормально, — равнодушно произнес он, скидывая свою сумку под стол. — А у вас это не семейное, случайно? — вкрадчиво уточнил Нисбет, косясь на Энтони и Лизу, сидящую на парте и беззаботно болтающую ногами в воздухе. Рома устало зевнул, прикрыв рот рукой и вкрадчиво заметил: — Сейчас не самое лучшее время, чтобы обсуждать это. — Ты же все равно потом не расскажешь, — надулся Мартин. — Ты всегда так. — Только потому, — злорадно усмехнулся Рома, — что я берегу твою нежную психику. Мог бы и спасибо сказать. — Ну спасибо! — он отвесил шутовской поклон в лучших традициях Энтони, вызвав смех сокурсников вокруг, который почти сразу оборвался с приходом в класс Флитвика. Студенты быстро расселись по своим местам, чтобы отсидеть еще один скучный урок перед долгожданной свободой.