Искаженные

3290 год Второй Эпохи, Арминалэт, Замок Королей. Если не знаете, где ваш царственный супруг проводит ночь — ищите Зигура. Если не уверены, в каком углу огромного дворца у вас нынче предпочитает обитать господин королевский советник — спросите старшую служанку, куда последний раз относили красный харадский кофе. Эту дрянь король пьет исключительно во время разговоров с колдуном. Как говорит сам король — «Горький до изумления. Замечательно прочищает мозги». Если вы отчаялись на четвертом кабинете, проверили верхнюю галерею и даже крышу Зеленой Башни — и у вас уже отваливаются ноги, потому что не поручать же слугам посреди ночи искать короля — пока слуги вернутся обратно, короля уже нужно будет искать заново… что же, у вас всегда остается одна из фамильных реликвий. Правда, Зимрафэль иногда испытывала смутное сомнение, используя Зрячие Камни таким образом, но что поделать, если вы с детства знаете — да, темный хрусталь опасен, но все в Арминалэт опасно для тех, кто не умеет — велеть, для тех, кто твердо не знает, что именно — желает найти. Зимрафэль умела. И знала. Она вздохнула и распахнула узкую дверь — тайный коридор был короче и удобнее долгого охраняемого подъема. И замерла, разглядывая комнату с высоким потолком и встрепенувшегося человека в кресле. — Драгоценный муж мой, — сухо сказала она и набрала воздуха в грудь. — Для того ли я показывала тебе, как обращаться с Камнями, чтобы ты и день, и ночь проводил здесь?.. Голос ее упал, когда она заметила третьего в комнате. На узком неудобном табурете — Зимрафэль помнила, как легко с него упасть — у высокого постамента застыл, опустив голову, Зигур. В ладонях он сжимал каменный шар — в его руках тот казался маленьким. — Ты, — сказала Зимрафэль. — Доверил Зигуру — палантир? Из-под пальцев Зигура полыхнул слабый отсвет пламени и колдун склонился еще ниже, не замечая происходящего вокруг. Государь Ар-Фаразон покосился на разъяренную государыню Ар-Зимрафэль и молча плеснул себе немного остывшего кофе. Выпил залпом, встал, учтиво указал на освободившееся кресло, и обреченно произнес. — Садись, госпожа моя, и давай поговорим… *** — Представим сцену. Глубокий, безупречно поставленный голос вспорол тишину. Как кистью по ткани — метнулась мысль. Намечая углы и плоскости, задавая — пространство. Встали высокие арки белого свода. Колонны — идеальный, до блеска отшлифованный мрамор, под ногами — гладкие плиты, беспросветная мгла между колонн. — Да будут действующие лица, — с тихой иронией продолжил тот же самый голос. Ступил в круг света — высокий, прекрасный собой юноша. Узорный бриллиантовый обруч в темных волосах. Белые, шитые золотом, драгоценностями украшенные одежды тянутся по полу. Тяжелые перстни — филигрань и невероятно чистые камни. Но — холодный и строгий взгляд. Но — сильные, умелые руки, уверенные движения, гордый разворот плеч. Дрогнули брови, мелькнула легкая улыбка. — Не хочешь сам? — спросил безмятежно. — Тогда не обессудь. Из мглы между колонн как щипцами — проволоку — подхватил, вытянул, мгновенно сцепил в каркас, оплел темнотой и пламенем — и вот, встал, опершись плечом о колонну — второй. Искаженное, неправильное отражение. Непроглядно черные одежды — ни пылинки, ни волоска, мерцает серебряное шитье, тяжелый темный плащ на плечах закреплен фибулами с волчьими головами. Без отпечатка возраста лицо, резкие, острые черты — если присмотреться, очень схожие с тем, кто в белом. Серебряный обруч, на поясе — кинжал. Глаза закрыты, лицо спокойно, как у спящего. Юный, безупречный. Фальшивый, как и все вокруг. — Мой драгоценный брат, — с улыбкой продолжил тот, что в белом, — конечно, знает, насколько сложны Зрячие Камни, как опасны для живущих, и непредсказуемы для нас. Как мала вероятность случайно столкнуться с чужим сознанием… и как просто, владея одним из Камней — перехватить внимание другого. — Курумо, — сказал тот, что у колонны, не открывая глаз. Курумо нахмурился. Голос — не подходил. Ровный. Тихий. Равнодушный. — Ты — трепло. — Артано, — любезно откликнулся Курумо, — а ты грубияном как был, так и остался. Теперь давай оставим эпитеты для личной встречи и побеседуем. — Я не люблю это имя, — заметил второй. — Я знаю, — нежность в голосе Курумо была почти искренней. — Как тебе пространство вокруг? Я долго учился создавать правдоподобные видения внутри Камня. Ну же, взгляни! Неужели не любопытно? — Взглянуть — и вложить собственное понимание? Нет, и не благодарю за предложение. Где ты раздобыл Камень? — Много их сотворил Феанаро, — рассеянно ответил Курумо, не отрывая от брата внимательного взгляда. — Но не следил, кому отдает несовершенные образцы. Да и взял с собой отнюдь не все. А ты?.. — Воспользовался предложением нуменорского государя. Курумо вскинул голову. Отбросив и ласковый тон, и иронию, спросил серьезно и холодно: — Потому я искал встречи. Ты обезумел, Артано? Что ты делаешь на Острове? Хочешь увидеть Валинор до срока? Избегнув приговора один раз — зачем сам обращаешь на себя взоры? — А, — сказал второй, — больше ничего не привлекало внимания… Великих до того? Только лишь милый их сердцу Аман? Все прочее же — недостойно их беспокойства? Что же, они не разглядели тварь, свившую гнездо в самом сердце созданного ими же Острова, но мгновенно увидели здесь — меня? — Много труда они вложили в Андор… — И сотворили — что именно? Что сломали, что оно смогло войти — и остаться? Глаза Курумо чуть заметно расширились. — Вот что ты ищешь, — удивленно заметил он. — Раз за разом заглядываешь в Камень, пытаешься спуститься к границе времен. Я думал… Невысказанное повисло в воздухе. — Нет, — ответил второй так же тихо. — Я не искал того видения на стыке эпох, о котором ты подумал вначале. Что мне в нем? Ни пользы, ни радости, ни знания. Оставь, Курумо, не поминай ушедших. Расскажи мне о творении Андора, расскажи о тенях в тумане, Курумо, если и впрямь желаешь помочь — или промолчи и забудь, что встретил меня. Без единого звука — ни шелеста ткани, ни тихого перезвона украшений — Курумо скользнул ближе, вглядываясь — до рези в глазах — в опостылевший за века, застывший когда-то в памяти образ. Хотел — сказать иное. Ко всему готов был — к презрению, к гневу, может, даже к радости. Но от равнодушия в голосе брата слова хлынули сами. — Что я слышу! — почти пропел он. — Фаэрни Ортхэннэру не важен драгоценный Учитель! Нет от его последнего часа фаэрни Ортхэннэру ни пользы, ни радости, ни знания. Ну кто бы посмел подумать! Воистину, дитя духа — старший, самый преданный ученик!… Неужели ты меняешься, Артано? Или нет, не меняешься, и тебе все так же нужен король — и даже король Острова сгодился? — А майа Курумо, — тяжело сказал Ортхэннэр, отступая от колонны и открывая глаза, — что, собрался судить о преданности? Ну надо же. — Ах, — ответил Курумо, растянув губы в улыбке — а вот, наконец, я вижу — правду. Безвременье задрожало под взглядом Ортхэннэра. Осыпалось серебряное шитье, поблекла чернота одежд, погрубела, постарела ткань. В длинных волосах блеснула седина, лицо расчертили незаметные морщины. Огляделся неторопливо — пополз трещинками мрамор колонн, пол под ногами стал не просто гладким — скользким. И даже тьма несозданного заколыхалась от сквозняка, будто занавесь в дверном проеме. Двое — такие схожие, такие разные — сдвинулись одновременно в сторону, медленно, будто в начале поединка. Шаг по кругу, другой. Снова замерли, не отводя взгляда друг от друга. Порывом ветра, холодом нездешней метели, рванулась мысль, точная, как стрела. Раскаленным песком, жаром пустыни дохнуло — вспыхнули глаза второго, ударил в ответ, вступил в беседу, от которой отказался в начале. Отозвалось под сводами эхо. Разлетелись по углам осколки смыслов, задребезжали об пол разбитым стеклом. Ненависть? Жалость? Что? Что?! Отвечай! Ненавидел. Было. Прошло. Твоя вина, моя вина, вина — того, другого… Предопределено. Замысел. Не было бы тебя, было б что-то еще. Он простил тебе, значит и я… мог бы. Попробовать. Какое благородство… какое всепрощение! Не было б меня… вот как? Сам-то себе — простил? Курумо вздрогнул, отшатнулся, пропустив удар. Повел плечами, опустил руки, вытянулся весь — как змея перед броском. Не принял обратно. Всем дал выбор — и только мне — нет! Выбор есть всегда. Не дают — бери сам. В глазах Ортхэннэра — сияющая в горне сталь. В глазах Курумо — ночной лед. Уже нет! Если нет — Ушедшего, то не узнать, не выбрать, не понять, чего хотел, каким — мог стать. Как можешь — ты, какое имеешь право — говорить так — говорить вместо Него? Если Его — нет? Если Он покинул тебя точно так же! — Но он никогда меня по-настоящему не покидал, — произнес вслух Ортхэннэр со странной, горькой улыбкой. Черная ярость поднялась внутри, рванулась наружу, обрушилась — волной. …сияющее марево в воздухе, медный вкус крови на губах, перед глазами пляшут радужные всполохи — черная фигура медленно, не оборачиваясь, шагает в — никуда, в серую пелену, без света, без тьмы, за порог… Лицо исказилось от непереносимой горечи, но он не прекратил говорить. — Шагни за порог, взгляни — вот мир, безграничный и цельный, наполненный его музыкой, и нет вещей великих и малых — каждая песчинка — и его творение тоже… …налипший песок сверкает на солнце, дробится алмазными отсветами, превращая в царские облачения — окровавленные лохмотья. Оковы — будто драгоценные браслеты, кровь — рубиново-яркая, живая — сочится из свежих и старых ран, стекает с пальцев, пропитывает одежду… Почему же второй никак не может замолчать! Оперся спиной о колонну, склонился под тяжестью чужого воспоминания — так легко становящегося — своим. — Зимний ветер поет его голосом, из-за его дара — сменяются сезоны, везде и вокруг — не затихает его песня, его волей — горит огонь и идет время, по его видению — живет Арта… И Курумо шагнул еще дальше, еще ближе, пытаясь объяснить этому глупцу. …в пальцах — длинный острый шип, раскаленный докрасна, в ушах — голос Владыки Мира — да будет ослеплен и ввергнут во внешнюю тьму! Перед тобой — на коленях, голова запрокинута на наковальню — двое удерживают за плечи и волосы. Так ли ты представлял вашу встречу?.. Помни теперь, помни до последнего дня, до мельчайшей детали — кровь и тихое шипение металла, переливы цвета, запах горящей кожи, окровавленные провалы глазниц, прокушенные губы, внутри — бьется крик, не разобрать, кто палач, а кто жертва, шепот — «Ирни…» Ортхэннэр побледнел еще сильнее, пошатнулся, тьма плеснула из-за колонн — и он рассыпался ворохом углей в ночном костре… Погасли во мраке белые своды, распался на блики и пятна света блистающий образ Курумо. И на самом краю Курумо замер, услышав — задыхающийся, непреклонный голос. — Никогда. Не покидал. Смотри! Река образов смела последние барьеры между двумя сознаниями. Незнакомые, непривычные… Люди. Мужчины и женщины, старики и дети, воины, крестьяне, вожди и рабы — подлые, добрые, яростные, отстраненные и счастливые, сражающиеся до последнего и бегущие от опасности… Вечное противоречие, неизбывная загадка, мятущийся дух и скорая смерть, непередаваемо яркая, прекрасная — жизнь. До последнего кусочка знакомые — и чужие, величайшее из творений Ушедшего, воплощение его, последняя — и самая первая — песня его. В каждом… В каждом человеке — всегда, неизбежно!.. Курумо открыл глаза посреди мастерской. Уронил руку с Камня. Вышел на балкон башни, огляделся слепо. Недвижимый, благословенный Валмар, земля, менее всего тронутая скверной… — Средиземье, — с сомнением попробовал Курумо на вкус слово, могущее стать ответом. На мгновение спрятал лицо в ладонях — бессмысленный, алогичный жест. Глаза у него были сухие. Саурон пришел в себя от крика. — Восемнадцать часов! — лицо у Фаразона было — непередаваемая смесь облегчения и ярости. — Я не подпущу тебя больше к палантиру, глупец! Что, если бы ты не сумел вернуться? Думаешь, если не человек — так тебе ничего не грозит? Да ты на труп похож! — Люди… — прошептал Саурон. — Конечно. Люди. Смерть. Да, да — они должны были попытаться это исправить… Саурон протянул руку, схватил нуменорского короля за запястье, бесцеремонно притянул ближе, всмотрелся — будто в первый раз увидел. Фаразон от неожиданности затих. Но руки не отнял — Саурон и вправду выглядел как оживший труп: скулы заострились, глаза запали, на лбу — испарина. Ладони холодные и влажные, как у жабы, глаза блестят лихорадочно. Не дашь такому руку — с плечевым суставом оторвет. — Конечно, — снова повторил Саурон. — Конечно, они попытались вас — исцелить. Неловко поднялся с табурета, прошелся по комнате — шаг, другой, поворот... — Что ты видел? — жадно спросил Фаразон. Саурон резко развернулся, и в кои-то веки позабыл об окружающих предметах — зацепил полой накидки стакан на нижней полке. — Много всего, — ответил Саурон медленно, глядя на осколки. — Много всего, чего видеть бы не хотел. Неудачно как-то вышло… впрочем, как всегда. — Рассказывай. Не медли, пока память не поблекла. — Моя память устроена по-другому, — Саурон присел и руками сгреб стекла в кучку. — Ну уж нет, — усмехнулся Фаразон, — говори сейчас. Мы ведь не знаем, что будет потом — может быть, ты успокоишься и придумаешь для меня полуправду покрасивей. Зря я, что ли, как дурак, стерег тебя у Камня? Выдержал бой с Королевой — знаешь ли, таких баталий не давали мне даже твои люди… Саурон молча поднялся и высыпал перед Фаразоном горсть битого стекла. Отряхнул ладони. Постучал ногтем по каменной столешнице. С чуть слышным шорохом осколки потянулись друг к другу, сползлись воедино — почти как раньше, только — паутина трещин и несколько отсутствующих частей. — Такова человеческая жизнь, — тихо сказал Саурон. — Разбитая, собранная по кусочкам. Уж как получилось. Он глянул вокруг, легко отломил лепесток с уродливого оловянного подсвечника, сжал в руке. — Знаешь ведь, — спросил, — как совершают самые ужасные ошибки? — Конечно, — поразмыслив долю мгновения, хмыкнул Фаразон, — с искренней уверенностью в собственной правоте. Саурон кивнул. — Стоит неверно что-то понять в самом начале, — продолжил он, — и потом очень сложно остановиться и подумать. Люди смертны — что же, такова воля Творца, но жизнь людей коротка и печальна, потому что против Творца они восстали и за это Творец сократил срок их жизни… так? Фаразон нахмурился. Он слышал эту легенду. Собственно, ее многие находили, если начинали задумываться — почему различен уклад жизни высших и низших народов. Сам Фаразон провел в Средиземье сотню с лишним лет и давно не задавался глупыми вопросами. — А потом, — продолжил Саурон ровно, — избранная часть людей помогла богам повергнуть Врага и за это была одарена. Он резко выдохнул в кулак и протянул руку к стакану. Из ладони потекло по стеклу, заполняя трещины, расплавленное олово. — Ведь все можно улучшить, — воскликнул Саурон, — ведь за эту помощь люди теперь благословлены творцом, и если боги не могут изменить душу, то могут помочь телу — дому души — стать крепче! Изменить землю, изменить тело, убрать людей подальше от скверны и тлена, сделать их сильнее, совершеннее, сделать подобными Первым Детям… А ведь Первые Дети не уходят на неведомые пути, о нет... Фаразон молчал и глядел на сияющий мозаичный сосуд, несущий в себе мало сходства со старым стаканом. Саурон скользнул по прожилкам металла пальцем. Олово посерело, как от холода, и начало осыпаться хлопьями. С легким звоном выпал кусочек стекла. — Вот только... что, если благие боги ошиблись в самом-самом начале? — устало закончил Саурон. — Подробнее, — велел Фаразон после паузы. — Кто, говоришь, во всем виноват?