Чай с лимоном: Чёртова дюжина

      Днём в коридорах департамента – причём любого департамента диспетчерской организации «Несущие смерть», не только лондонского – всегда ужасно шумно. Особенно отличаются этим нижние этажи. Здесь находится кафетерий (неизменное место встречи всех сотрудников), в крыле напротив сосредоточенно грохочет пишущими машинками отдел статистики, а выше, над кафетерием, находится бухгалтерия – эпицентр всех сплетен, которые только гуляют по департаменту, и кровавых мелодрам, потому что даже отказавшись от Косы, девушки-жницы не забывают, что умеют драться, так что не погнушаются, в случае чего, разбить сопернице нос, повыдергать волосы или ещё как разукрасить смазливую мордашку. Единственное место на нижних этажах, где всегда стоит мёртвая тишина, – отдел очков. Лоуренс Андерсон, он же сэр Лоуренс, один из старейших сотрудников сперва британского департамента, а потом и лондонского (и самый неразговорчивый среди, наверное, всех жнецов, которые только есть на свете), строг, но справедлив, и рука у него такая же тяжёлая, как и взгляд из-под вечно нахмуренных седоватых бровей.       На остальных этажах тоже не намного тише: суетливые диспетчеры, носясь туда-сюда на задания и обратно, не слишком-то способствуют воцарению тишины и покоя. Кроме того, везде обсуждают дела (а то и сплетничают, не хуже, чем в бухгалтерии), а что касается лондонского департамента, то на пятом этаже всё время курят и травят анекдоты, а на третьем работает Эрик Слингби, который, кажется, даже гордится тем, какой громкий у него голос и шумный смех, и Грелль Сатклифф, эпатажный, скандальный и восторженный. Им можно пугать другие департаменты – он воспримет это как комплимент.       У лондонского департамента есть и ещё одна отличительная черта: на верхних этажах всегда стоит тишина.       Это и понятно. Одиннадцатый этаж до сих пор целиком пустует (чтобы занять его, ещё недостаточно сотрудников), а двенадцатый этаж, самый верхний, – особенный. Прежде всего, его левое крыло занимает зал совещаний – с высокими сводчатыми потолками, с мозаичным полом (изображён, конечно же, череп, увитый терниями – тот же символ, что и на официальной печати организации), с длинными скамьями и витражными окнами, он чем-то напоминает часовню. Правда, здесь нет алтаря, место кафедры проповедника занимает кафедра главы департамента, да и витражи не связаны с религиозной тематикой. На одном изображена раскрытая книга (Книга воспоминаний из Библиотеки жнецов), на другом – пёстрые бабочки над полем алых маков, а на третьем, центральном, – фигура в профиль, в чернильно-синем одеянии с надвинутым капюшоном, с Косой в руке. На ладони у неё лежит что-то вроде белого шара, который можно принять за громадную сверкающую жемчужину, – но те, кому объяснили, знают, что это не жемчужина. Это душа. Фигуру окружает весенний или летний пейзаж – зеленеющая трава и деревья, домики далеко у горизонта, голубое небо, – а у её ног цветут дивные белые лилии. Правда, всей этой красоты уже давно никто не видит: зал закрыт. И когда его резные дубовые двери распахивались в последний раз, вряд ли кто-нибудь вспомнит. Ни совещания, ни торжественные церемонии больше не проводятся; а тот, кто должен бы их проводить, обречён на заточение совсем рядом, в центральном крыле.       Но заточение у него непростое. Он успел забыть, что такое одиночество: он не может остаться по-настоящему один. Во мраке и тишине – да, но одиночество ему недоступно. Кажется, он может забыть о страхе, который в той или иной мере есть у любого жнеца – страхе одиночества; но согласился бы хоть один из жнецов оказаться на его месте?       Когда Эндрю Лоумен распахнул дверь приёмной, на него с вялым интересом уставился его коллега, Оливер Льюис, второй секретарь главы департамента. Он сидел у себя за столом и подшивал бумаги. Вид у него был, так скажем, неофициальный: не собираясь выходить куда бы то ни было из приёмной, он не стал надевать ни пиджак, ни галстук. Поверх белоснежной рубашки на нём был тёмный жилет в тонкую полоску – отступление от рекомендуемых стандартов формы, но не такое уж и заметное. Да и если судить в целом, Оливер Льюис заметной личностью не был.       Нет, не то чтобы он был нехорош собой – это как раз могло бы сделать его заметным. Но и особенно хорош он тоже не был. Природа наделила его лицом неплохим, мужественным, – но без всяких запоминающихся черт. Может, тяжеловата нижняя челюсть? Да нет, ничего особенного – просто лицо мужчины немного за тридцать, без ярких достоинств и заметных недостатков. Русые волосы, не низкий и не высокий лоб, глаза неясного зеленовато-жёлтого оттенка – у скольких жнецов такие же? – средний рост… В общем, всё очень среднее. И характер тоже. Секретари главы департамента, несмотря на то, что служили одному и тому же лицу, не испытывали друг к другу тёплых чувств – но это касалось Ланса и Лоумена; Льюис, в целом, не склонялся ни к одному из них и частенько появлялся рядом с обоими.       – Это что? – спросил он, заметив в руке у Лоумена одинокий листок бумаги, сложенный вчетверо. Никакие документы в департаменте так не выглядели. – И ты собрался к Смиту с этим?       – Тебя что-то не устраивает?       – Его не устроит, – усмехнулся Льюис. И снисходительно пояснил: – Он отдыхает. Не велел его беспокоить.       – Но это срочно!       – Объявление о конце света? – Льюис лениво взъерошил волосы. Они у него и без того были слегка растрёпаны – а может, это причёска была сделана так, чтобы создавалось такое впечатление. Сразу и не поймёшь.       – Это может решить только он, – бросил Лоумен. Он шагнул к дверям кабинета начальника, собираясь постучаться. Льюис оставил неподшитые бумаги и слегка откинулся на спинку кресла, готовясь наблюдать. Он находил в этом удовольствие. За Лоуменом он наблюдал уже пятый год, и даже больше того: он был тем, кто готовил бумаги о его назначении третьим секретарём главы лондонского департамента, так что мог считаться кем-то вроде его крёстного отца. Смит не стал полагаться в этом деле на расторопность своего старшего секретаря, и не без оснований: Ланс, который увидел Лоумена первым, сразу почуял в нём соперника. Эндрю был моложе, стройнее, немного напоминал заблудившегося в их мире ангела, в чьих волосах растворился золотистый солнечный луч, а главное – он был новым лицом в замкнутом царстве на самом верху лондонского департамента. И, чтобы уж окончательно добить, держался так, словно его совершенно не интересовало чужое внимание. За прошедшие годы Ланс прекрасно изучил своего прихотливого любовника и знал, что тот непременно заинтересуется хотя бы одним из этих качеств, если уж не всеми сразу.       И что удержать его внимание после этого будет практически невозможно.       Льюис знал о переживаниях старшего коллеги. Он даже согласился побыть в роли жилетки, поскольку – ну да, Ланс в определённом роде был ему симпатичен, и Льюис надеялся, что ему как-нибудь да подвернётся возможность утешить страдальца. Даже если Смит, любя, по всей видимости, одного только несравненного себя – причём доходило до странностей: как-то, ещё не вполне проснувшись утром в спальне шефа, Льюис увидел, что тот стоит, если можно так выразиться по отношению к жнецу, в чём мать родила перед огромным, во весь рост, зеркалом, расчёсывает волосы и вполголоса, посмеиваясь, сообщает что-то своему отражению, – так вот, если Смит, любя одного только несравненного себя, ни разу не сделал Лансу хоть какого-нибудь комплимента, это ещё не значит, что тот ни одного не заслужил. Он, конечно, ревнив, мнителен и высокомерен, как чёрт, но что-то такое (и тут Льюис начинал нервничать) в нём всё-таки имелось.       Жаль, что шанса так и не подвернулось. Да и вряд ли подвернётся: вопреки всем опасениям, душевным мукам и безумной ревности Ланса, за пять лет Смит так и не добился особенных успехов в завоевании своего младшего секретаря. Непонятно, в чём они не сошлись; но и Смит всё больше раздражался, и Лоумен увольняться не спешил, а только… что-то случилось с ним, он будто надломился, и из вчерашнего студента, нервного, немного растерянного, придавленного весом рухнувших надежд, но всё равно ещё полного жизни, как и полагается юному созданию, постепенно превратился в холодную белую тень.       Однако Ланс мог не спешить радоваться: что бы ни случилось, это не лишило Лоумена привлекательности. Он просто перестал носить чёрное, потому что Смит нашёл, что этот цвет мертвит его, и немедленно отправил Льюиса за образцами тканей. И Льюис даже подумал: ну неужели теперь-то эти двое не обставят дело? Сам он шефа не ревновал: понимал, что от такого мужчины, в сколь тяжёлое положение ни поставила бы его жизнь, постоянства ждать глупо. И как Ланс ухитрялся на что-то рассчитывать? Между жнецами всегда ходило поверье, что тому, кто переходит смертный век (приблизительно сто лет), открывается некая особая, вдохновлённая Смертью мудрость. Ланс вроде бы приближался к этому порогу; но мудрость к нему явно не торопилась. Льюису то и дело становилось перед ним неловко, особенно ещё и потому, что у него самого отказать шефу никогда духу не хватало.       Зато хватало, кажется, у Энди. Или дело было не в его отказах? Просто даже когда он обновил гардероб (полностью за счёт Смита!), так у них ничего и не сладилось. Но и хуже не стало. Глава департамента был внимателен к своему младшему секретарю, поручал ему всё, в чём был наиболее заинтересован, и смиренно принимал ту заботу, которую Энди оказывал ему в ответ. Чаще всего Лоумен готовил для него чай, проветривал кабинет и спальню; случалось, что и развлекал беседой. Но ничего больше! Наблюдая всё это, Льюис пару раз возвёл глаза к потолку, порадовался, что не стал заключать пари, и начал про себя звать Энди королевой-девственницей. А что? Доля внимания ему доставалась и впрямь королевская, и подумать только – просто за то, что он, ледяной ангелочек, выполняет свои секретарские обязанности! Когда это ему выговаривали за провинность, например? Ни разу за все пять лет! И вовсе не потому, что у него их не было. Смит просто в упор их не видел.       Вот и сейчас Лоумен стучался к нему, нарушая неприкосновенные минуты его отдыха. И можно было даже не сомневаться: наказание его минует. Смит сорвётся на кого угодно, но только не на него. Этот ангелок неприкосновенен.       Ответа на стук не последовало. Младший секретарь поглядел на дверь – и обернулся к коллеге:       – Он один?       – Один, – усмехнулся Льюис. Увы, но так и было. А вот бы Лоумен застукал шефа в самый пикантный момент! – Ланс отсюда ещё до нас ушёл, – добавил он, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в этом бесстрастном лице: волнение, смущение, ревность… Нет, ничего! – Зайди, если хочешь.       Ланс, в свою очередь, внимательно посмотрел на него, ища подвоха. Но никаких признаков он не обнаружил, а сам по себе Льюис мало привлекал его взор, поэтому он отвернулся, приотворил дверь и заглянул в кабинет.       Там было полутемно и пахло благовониями: над маленькой металлической курильницей, стоявшей на столе, поднимался лёгкий дымок. Хозяин кабинета лежал на кушетке у дальней стены, где совсем густел сумрак; но с порога можно было разглядеть его профиль, его волосы, уложенные на плечи тёмными волнами, его сложенные на груди ладони… Он дремал, как дремлют смертные, судя по его спокойному, размеренному дыханию, и вряд ли ждал посетителей, судя по его пурпурно-красному бархатному халату, надетому поверх чёрных брюк и белоснежной сорочки. Или ждал, раз не ушёл к себе?       Самым разумным сейчас, пожалуй, было оставить письмо на столе и уйти; но Лоумен поступил вопреки разумному. Он неслышно закрыл дверь и, со всей осторожностью ступая по мягкому ковру, сделал несколько шагов, пока не оказался совсем близко от кушетки. Только тогда он остановился – замер, затаив дыхание. Ничего удивительного: просто сейчас он мог наблюдать шефа без очков. И мог внимательно смотреть ему в лицо. Впервые в жизни.       И словно заново видел его: тёмные брови вразлёт и густые ресницы, нос с небольшой горбинкой – и мягко очерченный рот, заставляющий вспомнить дамасские розы. И аромат благовоний, разлитый по кабинету, тоже навевал мысли о цветущем саде, где, скорее всего, были и они… Эндрю сам не знал, от чего у него кружится голова, но чувствовал, что вот-вот потеряет опору под ногами. Нехотя он отступил, развернулся к столу. Ему следовало оставить письмо и…       – Очки.       Голос Смита прозвучал так неожиданно, что секретарь чуть не подскочил:       – Сэр?! Вы не спите?       Ответом ему был вздох:       – Энди! Спать в такое время… Очки. Они на моём столе.       И действительно, Лоумен увидел их прямо перед собой. Торопливо схватив их, он вновь обернулся к кушетке: Смит сидел, не открывая глаз, и ждал. Лоумен вложил очки в его протянутую руку – левую, на которой красовался перстень с чёрным опалом. Глава департамента никогда не расставался с этим перстнем.       – Сэр, – негромко начал Лоумен, пока Смит надевал очки, – я был у Спирса, и… он передал мне очень странное письмо…       – Письмо? – Глава департамента взглянул на него сквозь тёмно-серые стёкла очков и поднялся с кушетки. – Дай-ка взглянуть. (Секретарь передал ему сложенное письмо.) О, так я уже не стою конверта? Какая наглость, подумать только!       Он развернул лист и быстро пробежал глазами написанное. Впрочем, там и была всего пара строк. Глава департамента перечитал их ещё раз, а потом сказал, не глядя на Лоумена, но обращаясь к нему:       – Знаешь, что? Отправь-ка Льюиса за бумагами в бухгалтерию. Скажи ему, что он может не торопиться; а потом вернись ко мне.       – Да, сэр, – ответил Лоумен, слегка удивлённый таким распоряжением. Тем не менее, он поторопился исполнить его, не задавая лишних вопросов: в кабинете было очень душно, и ему хотелось ненадолго глотнуть свежего воздуха.       Льюис, чья очередь сегодня была безвыходно сидеть в приёмной, удивился гораздо больше. И возмутился: как же так?       – У меня, между прочим, тоже есть работа! Я что, не могу закончить? Ну хорошо, а где мой галстук? Раз уж ты не можешь подождать, пока я закончу, найди хотя бы мой галстук!       – Посмотри у себя в столе, – хладнокровно отвечал Лоумен, к которому за пределами кабинета шефа вернулось всё его самообладание. Льюис действительно нашёл галстук в столе, повязал его перед зеркалом и убрался, ругаясь: «Какого чёрта?»       Лоумен перевёл дыхание. Он и сам был под впечатлением от всего происходящего. Сначала Спирс и Сатклифф, которые нашли где уединиться с утра пораньше, потом письмо… Дело Кэплена и Хамфриз, на чью долю оно выпало, его волновали мало – говоря честно, он испытывал даже некоторое удовлетворение, что этот всеобщий любимчик наконец-то опустится с небес на землю. Если он не хочет слушать, что говорят другие о Слингби, пусть сам полюбуется на него! И в следующий раз осмотрительнее выбирает, с кем ложиться в постель. Не с первым же, кто позовёт!       Ощущая горечь, секретарь налил себе воды из графина, выпил полстакана небольшими глотками и только после этого заглянул к начальнику:       – Сэр?..       – Да, входи, – отозвался Смит. Он оставил где-то халат, надел пиджак – строгий, как было принято в департаменте, – и теперь сидел в кресле, лицом к двери, задумчиво подпирая голову рукой. К запаху благовоний в кабинете добавился запах жжёной бумаги – Лоумен отчётливо почувствовал его, когда закрыл дверь. Он почему-то вздрогнул:       – Вы сожгли письмо?       Смит усмехнулся.       – Поверь, – сказал он, – оно того стоило, Энди… Хранить оскорбления – кем бы они ни были написаны – я уж точно не намерен!       Наверное, это должно было прозвучать как вызов; но получилось устало. Лоумен в два шага очутился возле кресла шефа.       – Сэр, – спросил он, – скажите, что они от вас хотят?       Смит взглянул на него:       – Они? Ты думаешь, их много?       – Но где он, там и все, – тихо проговорил секретарь. – Его воля – часть воли организации… вы сами это говорили!       – Вот именно. Часть. – Смит успокаивающе взял его за руку и потянул опуститься на подлокотник кресла. – Он давно хочет, чтобы я пришёл к нему – один, без всякого сопровождения, без защиты. Как думаешь, почему? И почему он сам сюда не явится? Почему сбежал в мир смертных? Нет, Энди, не думай, что это пустая прихоть. Он сам понимает, что время его прошло. Оно уже было на исходе, когда он, несмотря ни на что, разрешил мне остаться здесь.       Говоря, он мягко поглаживал тыльную сторону ладони Лоумена.       – Когда?.. – переспросил секретарь.       – Давно. Сядь, Энди.       Он поднялся с места, уступая его Лоумену. Тот сел, совершенно ничего не понимая. Смит остановился за спинкой кресла и продолжал:       – Основатели говорили: зло, даже самое могущественное, рано или поздно становится бессильным. Власть ослабевает и падает, становясь под старость беспечной. Древние, что породили тьму, были сильны, но и им пришёл конец, когда они решили, что для них нет никакой угрозы. Истина пришла и взяла своё. И если бы её не извратили, если бы она не рухнула во мрак, она торжествовала бы до сих пор – вседозволенности не открылась бы такая широкая дорога, какая открыта для неё теперь. Ты только посмотри на них! Никакого уважения, никакой почтительности! Они напрочь забыли кто они, Энди. Забыли о своём предназначении, свели его в ничто! Но ничего. Настанет день, и они увидят, куда этот путь ведёт их, и прославят отринутую чистоту, и обратятся к ней, и снова станут теми, кем должны быть.       – Сэр, здесь очень душно… – прошептал секретарь.       – Мне открыть окно?       – Не знаю… нет… – Лоумен закрыл глаза. Он совсем перестал понимать, что происходит; голос Смита, резкий, странный, но с какой-то завораживающей силой проникал в его разум, и голова кружилась – от него, от благовоний, от слов, которые были неясны ему, но, произнесённые тем, кого он – страшное слово! – боготворил, сами по себе обретали особенное значение. «Почему я? – думал он. – Почему для этого из всех он выбрал меня? Нас же у него трое!»       Смит говорил что-то ещё, но Эндрю слышал только его голос, не разбирая слов… Он погрузился в оцепенение. Здесь, в кабинете, на всём огромном этаже, они были совершенно одни, и что бы ни происходило, в каком бы состоянии он ни находился сейчас, Лоумен понимал, к чему всё идёт. В который раз это уже происходило?       Впервые – три года и восемь месяцев назад. Был март, сырой и грязный, но зато весна! Зато какое яркое голубое небо! И воздух… запах талого снега, освобождённой воды и распускающейся зелени. Весной особенное всё, даже дождь и ветер. Может быть, с этой мыслью Эндрю и зашёл в тот день в кабинет к шефу, неся ему чай. Смит читал какие-то бумаги; Лоумен поставил поднос и уже хотел было уйти, как вдруг глава департамента взял его за запястье. Всё было очень просто. Лоумен так и замер.       – Сэр… – начал он, и ему пришлось глотнуть воздуха, чтобы продолжить, – сэр, вы хотите что-то ещё?       Смит повернул голову, посмотрел на него, молча, – и всё ещё не выпуская его руки… Эндрю похолодел. Ему захотелось бежать, без оглядки и немедленно.       – Сэр… – повторил он.       – Ничего. Иди, Энди.       Какое счастье, что в приёмной тогда никого не было!       Но ад всё равно уже разверзся, и не существовало никакой возможности закрыть его снова. Следующий раз случился ровно два месяца (полного безразличия) спустя. Лоумен разжигал камин в кабинете. Когда он выпрямился, Смит стоял у него за спиной. Ничего предосудительного: глава департамента просто поправил ему галстук, но Эндрю хорошо чувствовал его бёдра, прямо напротив своих. Это было – совсем недолго, но было.       Он думал, что ему кажется, чудится – или же, что хуже всего, он принимает за действительность какие-то собственные устремления, постыдные и чудовищные. Да, многие среди жнецов одержимы этим пороком, но он… он никогда! У него и в мыслях не было уступить подобной гнусности; он искренне верил, что безбрачие – наиболее достойный для жнеца путь, хоть никому и не говорил об этом. Зачем? «Не мечите бисер перед свиньями», – любил говорить сэр Джейкоб лучшим своим ученикам. А Энди был одним из них.       И вот теперь…       Он вздрогнул, когда рука начальника легла ему на колено: она казалась почти аномально горячей… Другая рука накрыла другое колено, и Лоумен вжался в спинку кресла. Потом было движение по бёдрам вверх – и у него будто нарушилась циркуляция крови в теле, так всё заволновалось в нём. «Я не хочу, – говорил он себе, – я этого не хочу!» – но будто голос из глубины твердил: «Хочешь. И всё равно никуда не денешься! Будь что будет».       «Интересно, Хамфриз уступил так же?» – пришла ему в голову непонятно к чему привязавшаяся мысль. Он почувствовал, как шеф склоняется к нему, низко-низко, отбрасывает волосы, чтобы не мешали, берёт его за подбородок, – и уже приподнялся ему навстречу, и…       И ничего не произошло. Смит отпустил его! Лоумен был потрясён настолько, что даже открыл глаза, но то, что он увидел, потрясло ещё больше: его начальник стоял к нему вполоборота, ухватившись за спинку кресла напротив с такой силой, что даже пальцы побелели.       – Энди, – прошептал он, – уходи.       – Сэр! – Лоумен вскочил с места, напуганный и его словами, и страшно напряжённой позой, и тоном – всем! – но не успел он даже спросить, что случилось, как Смит бешено развернулся, схватил его в охапку и вытолкнул, вышвырнул за дверь:       – Уходи! Беги отсюда! – крикнул он. Лоумен с размаху споткнулся, чуть не пересчитал рёбра о письменный стол, – и услышал, как дверь кабинета захлопнулась и раздался быстрый скрежет замка. Два оборота.       Кое-как, пошатываясь, младший секретарь главы департамента поднялся с пола. У него кружилась голова, – да и вообще было такое чувство, будто только что он вырвался из самого центра бушующего урагана. Он должен испытывать радость, наверное? Должен, потому что его спасли от ужасающего нравственного падения! И его душа чиста, и прочее…       Неправда.       Он отряхнул пиджак и, не замечая вокруг ничего, двинулся из кабинета в ту комнату, которая предназначалась для секретарей, чтобы они ночевали там по очереди, каждый в свою смену. Комната напоминала хороший гостиничный номер – например, в ней стояла кровать, чтобы не приходилось коротать ночи на неудобной кушетке. Но какая разница? Эндрю согласился бы и на кушетку – тем более, что ночевал здесь по-настоящему только он один.       Ничего. Главное, здесь есть отдельная ванная, так что можно умыться. А потом – возвращаться к работе.