Чай с лимоном: Чёртова дюжина

      Ронни очнулся и застонал.       – Тише, тише, – Легендарный был где-то рядом. – Тебе нужно спать. Спи.       – М… – юноша дёрнулся, пытаясь спросить хотя бы что-нибудь: почему он лежит на чём-то металлическом и холодном, куда подевалась его одежда, почему у него завязаны глаза, почему он совсем не может пошевелиться? – но игла кольнула его в вену, лекарство проникло в кровь… и он действительно очень скоро провалился в сон.       А когда очнулся снова, то не понял, где находится, и всё остальное… не приснилось ли? Потому что он лежал в постели, в комнате, оклеенной кофейного цвета обоями в мелкий кремовый цветочек, и ещё пахло тмином… Ронни повернул голову – и увидел рядом, на тумбочке, во-первых, свои очки на кружевной салфетке, а во-вторых, поднос, на котором находились чашка с чаем, два кусочка тминного кекса, большое румяное яблоко – и записка. Надев очки, Нокс прочитал её:       «Ешь и ни о чём думай».       Почерк был знакомый. Глянув ещё по сторонам, Ронни обнаружил на кованой спинке кровати (он оглянулся, увидел, что изголовье тоже кованое, и сглотнул, потому что много-много мыслей пришло ему в голову при виде этой изящной конструкции) мягкий халат, бело-розовый, как вишнёвые лепестки. К поясу была приколота записка:       «Да, это тебе. Оденься, если захочешь. Твоя одежда на чердаке, не ходи туда. Я скоро приду, дождись меня.

      U.*».

      «Анни, – вспомнил Нокс прозвище, который дал Гробовщику обожающий фамильярничать со всеми подряд Грелль Сатклифф. – Знать бы, как его на самом деле зовут…»       Но, видимо, это была тайна за семью печатями, и Ронни даже смирился про себя заранее.       Он сгрыз яблоко, наслаждаясь тем, какое оно сочное и сладкое, выпил чаю с вкуснейшим кексом, какой ему до сих пор приходилось пробовать (или он просто был слишком голоден?), и завернулся в халат. Странно, но ему стало как-то легче: он больше не хотел изводить себя страхами в ожидании неясных перспектив, в нём проснулось желание жить, о котором он и позабыл за последние полгода. Его как будто починили, собрали заново… ну или вкололи такую дозу успокоительного, что больше его ничто уже не пугало. Правда, бывает ли такое?       Надо спросить Легендарного. Надо, чтобы он пришёл. Скорее бы он пришёл…       Ронни ещё раз оглядел комнату. Вряд ли она действительно принадлежала хозяину дома, хотя выглядела уютной. Здесь было слишком мало вещей, для жилой-то комнаты, мало мебели: не считая тумбочки – туалетный столик с зеркалом, где лежала щётка (единственный предмет на чисто вытертой поверхности), массивный гардероб из тёмно-коричневого дерева, где без труда поместилась бы парочка-другая скелетов, кресло-качалка сбоку от камина. В камине теплились угольки, в кресле лежал свёрнутый плед в красную и зелёную клетку. Хоть бы какая книжка валялась или ещё что-нибудь…       Правда, в тумбочке имелся ящик. Пожав плечами, Ронни выдвинул его наполовину… и обомлел. Потому что там лежал флакончик продолговатой формы из ребристого розового стекла с серебряным наконечником, а ещё – выполненный во всех подробностях искусственный мужской орган.       Ни фига себе! Рональд со стуком захлопнул ящик. Сердце у него отчаянно колотилось, а щёки пылали.       – Это слоновая кость.       – Я ничего не видел! – Ронни подскочил. Гробовщик в дверях хихикнул.       – Ну да, – сказал он, – а я не держу у себя занятных вещиц и мне никогда не бывает одиноко. – И шагнул ближе к Рональду: – Вижу, мои записки ты тоже нашёл?       Ронни кивнул. Он смотрел вниз, на пряжки, которыми были украшены голенища сапог Легендарного, на край его сюртука, и не мог поднять глаза… Ему было слишком стыдно.       – Ты что же, видеть меня не хочешь? Глазки опустил, притих, как мышка… Ну же, посмотри на меня, – Гробовщик присел на корточки, неожиданно оказавшись с Рональдом почти лицом к лицу. – Я что же, тебе не нравлюсь?       – Н-нравишься, – Ронни отчаянно запнулся, теряясь в глубине его ярких зелёных глаз: Гробовщик смотрел на него как есть, забрав чёлку за ухо. И улыбался. У Нокса закружилась голова…       Наверное, поэтому, наклонившись вперёд, он вдруг поцеловал Легендарного. Наверное, поэтому… Тот охнул, что-то стукнулось, Рональд его перехватил и поцеловал опять. Руки, знакомые, тёплые, обхватили его, скользнули под одеяло и под халат, по бёдрам, потом Гробовщик вдруг поднялся и оказался над ним, заключил его лицо в ладони, целуя настойчиво и жадно… А потом оторвался, выпрямился, опираясь рукой об изголовье.       – Торопимся, – сбивчиво выдохнул он и засмеялся: – Нехорошо…       – Да? – жалобно спросил Ронни – раскрасневшийся, нервно вздрагивающий и растрёпанный.       – Да, – вздохнул Гробовщик. – Тут вот какое дело: нам бы объясниться…       – Зачем?       Гробовщик посмотрел на него странно.       – А ты уверен, что, например, знаешь, чего я от тебя хочу? – спросил он.       Ронни тяжело сглотнул.       – Нет… сэр, – прошептал он на всякий случай. – Вы меня накажете?       – Накажу? Чего-чего? – Гробовщик засмеялся. – И сэр… гляди, какого сэра нашёл! Нет, это ты брось: меня такое даже не заводит. И что всё время с тобой происходит? То умереть грозишься, то вопишь на всю контору, то стеснительность на тебя не пойми с чего находит, то официоз… То с поцелуями набрасываешься, а то с Косой мне громишь контору. Ну вот что прикажешь с тобой делать? У вас Сатклифф и то спокойнее! Хотя я тебя такого у него и попросил…       – Попросил?       – Ну ты же не думаешь, что это была его инициатива познакомить нас с тобой? Нет, это я ему намекнул, а он сразу и понял как нужно. Вот ты и здесь…       – И когда ты собирался мне сказать, кто ты?       – Вчера, если бы ты пришёл вовремя. Может быть, не выдержал бы и позавчера, но очень уж шустро ты убежал… я так и подумал, что больше не вернёшься. А ты – надо же! – взял да и пришёл. Передумал? Подружка разочаровала? – в тоне Гробовщика проскользнуло что-то колкое. Нокс даже удивился: это что, ревность? Серьёзно?!       – Я просто решил, что ты, может быть, уже всё равно умрёшь из-за меня, – ответил он. – А я просто умру, если тебя не увижу…       – Я из-за тебя умру? – Гробовщик удивился. – С чего вдруг?       – Да с того, что я Смерть! – Ронни не выдержал. – А ты нет! Господи, ну неужели непонятно?       – Хорошо-хорошо, подожди, – Гробовщик выставил ладонь, – допустим, ты Смерть, я смертный… и что? Я не понимаю!       У Нокса открылся рот.       – Но ведь Смерть забирает своих любовников… – начал он.       – Ну есть у нас такое негласное право на конфиденциальность, причём не только в отношении любовников, необязательно…       – … через тринадцать месяцев. Самое большое.       – А? – Гробовщик растерялся. – Ну-ка повтори! Это что же, из-за какой-то ерунды сдвигать жизненные сроки? Трахни жнеца – получи билетик вне очереди? Смерть всеблагая! Ты это сейчас серьёзно?       – Но ведь это правда!       – Да? Кто сказал? Куда больше похоже на суеверие, вредное и опасное.       – Не знаю, я в Академии слышал… Что же, получается, это неправда, да?!       Гробовщик пожал плечами:       – Поверь моему опыту. Когда мы вмешиваемся в жизнь смертных, что бы мы ни делали, единственное, что сокращается – число страниц в их Книге воспоминаний, которые могли бы прочесть другие. У Смерти свои секреты, и она ревностно оберегает их от посторонних глаз… Ронни! – удивлённо воскликнул он, потому что Нокс вдруг подался к нему, обхватил обеими руками и уткнулся лицом ему в грудь. – Что, плакать будешь? (Нокс яростно мотнул головой и всхлипнул.) Ну-ну, – похоронных дел мастер обнял его в ответ, – бедная моя мышенька… Натворишь дел, а потом не знаешь, куда деваться. Ну всё, всё, тихо.       – Я, между прочим, о тебе думал!       – Думал, думал, – успокоил его Гробовщик. – Только скажи: стоило ли оно того? А если б у тебя от раздумий, хи-хи, крышу бы унесло, ну, кому первому бы досталось? А если мне без тебя, скажем, и умереть бы лучше? Об этом ты не подумал?       – Но ведь так не бывает…       – Правда? А ко мне посреди ночи ты, значит, просто так прибежал? Перед рабочим-то днём? Бывает же!       – Но я ведь обещал…       – А ты, значит, всегда исполняешь обещания? Такой вот весь правильный?       Ронни не ответил: вместо этого он прижался к Гробовщику ещё сильнее, но тот вдруг поднял голову, словно к чему-то прислушиваясь – и исчез из его рук! Нокс чуть не плюхнулся ничком от неожиданности.       – Сейчас вернусь! – донёсся до него голос Легендарного… откуда-то. Огорчённый, Нокс забрался под одеяло, свернулся в клубочек… и сам не заметил, как заснул.       Когда он проснулся уже, получается, в третий раз, в комнате было темно. Лампы были погашены, камин потух тоже. Только на тумбочке горела свеча в сосуде из розоватого стекла: ему оставили ночник. Гробовщика рядом не было. Снова ушёл или не собирался возвращаться? Хотя ночник оставил…       Рональд вылез из постели, ступил босой ногой на пол. Холодно… Который час, он не знал, но судя по мёртвой тишине, окутывавшей дом, на Лондон опустилась глубокая ночь, раз даже Уайтчепел сморило. Нокс подошёл к двери, открыл её: за дверью оказался коридор, совсем тёмный. Юноша было выглянул подальше, чтобы посмотреть, не мелькнёт ли где свет…       И вскрикнул: его ловко ухватили пониже спины.       – Хвать! Чур, моё, – сообщил довольный Гробовщик, шлёпнув его по ягодицам. – Куда собрался в ночь глухую?       – Тебя ищу, – Рональд обернулся – и увидел его в чёрном шёлковом халате и таких же пижамных брюках. Это было неожиданно… очень.       – Правда? – Легендарный притиснул его к двери. – Ну что ж, значит, нашёл…       Его глаза мерцали, загадочно и хитро. Ронни тихонько пискнул, почувствовав у себя между ног обтянутое чёрным шёлком колено. Ладони скользнули по его ягодицам, пробуя их упругость – Легендарный вжал его в себя, вжался в него сам, легонько потираясь о его бедро.       – А теперь мы уже не торопимся? – дрожа от предвкушения, прошептал Ронни. – Боже! – воскликнул он, когда Гробовщик, запрокинув ему голову, медленно, с чувством, провёл языком по его шее, нежно куснул и, наконец, отпустив, поцеловал в губы. Он ласкал его язык своим, дразнил, нежно посасывал; Рональду оставалось только отвечать, почти сходя с ума. Когда Легендарный сунул руку ему под халат, откинул материю с бедра и обхватил его ноющий от возбуждения член своей ловкой тёплой ладонью, Нокс чуть не вскрикнул – так сильно он это почувствовал.       – Нет, думаю, теперь как раз вовремя, – услышал он шёпот на ухо, пока ласки, сперва только дразнящие, усиливались и ускорялись. – Раз уж мы всё выяснили… Да: совсем забыл: я ушёл – так это у калитки забулдыга отирался, искал какую-то Джилл, а где ж я её ему возьму? Даже в гостях никого подходящего; хоть самому наряжайся, хи-хи-хи… Ну пришлось поучить манерам и вышвырнуть к дьяволу; прихожу – а ты тут спишь, пригрелся и видишь, поди, десятый сон. Ну не будить же мне тебя, Ронни, Ронни?       Его голос разливался мёдом, плыл волнами по телу; он мог говорить бы о чём угодно, даже зачитывать устав, и Рональд всё равно бы стонал, заслушиваясь, теряясь и лишь толкаясь в руку, которая его ласкала… Он уже почувствовал, что вот-вот больше не выдержит, как Легендарный неожиданно отпустил его, поцеловал и коротко шепнул:       – Пойдём.       – Куда? – разочарованно простонал Ронни. Гробовщик рассмеялся и, легко его подхватив, опустил на кровать:       – Сюда. Ты ведь хочешь этого, правда?       Нокс сглотнул.       – Да, – прошептал он, – да…       Легендарный засмеялся и ловко стянул с него халат, оставив полностью обнажённым на чуть жестковатых льняных простынях. Потом стал раздеваться сам.       – Должен предупредить тебя кое о чём, – сообщил он при этом. – Может быть, ты заметил, а может быть, и нет…       – Что? – спросил Ронни, приподнимаясь на локте. Гробовщик уклончиво пожал плечами и сбросил халат. Рональд скользнул взглядом по его худощавому телу, стройному и гибкому – не такому уж и измождённому, как могло бы показаться: в нём чувствовалась и подвижность, и выносливость, и, может быть, некая особенная прочность – как у лезвия Косы, которое, хоть и выковано из лёгкого, на первый взгляд, металла, режет сталь и камень, как нож масло. Кожа у него была белой, как алебастр, грудь – без единого волоска, с бесстыдно яркими розовыми сосками. И без шрамов – как и руки, и плечи, и весь торс… Ронни скользнул взглядом по его животу, отмечая чуть заметную дорожку пепельных волосков, уходящую под пояс брюк… и у него глаза полезли на лоб: недвусмысленно оттопыренная ткань вырисовывала такое!.. Ему сразу вспомнились шуточки про две Косы жнеца, которых он наслушался ещё в Академии: мол, чем больше та, что нужна для сбора, тем больше та, что в штанах. А если вспомнить, какая Коса у Легендарного на барельефе… ох! Он шумно сглотнул набежавшую слюну.       – Ну, солнышко, ты мне льстишь! – рассмеялся Гробовщик, заметив его ошеломлённый взгляд. – На самом деле, никто ещё не жаловался. Некоторые, правда, подумывали сбежать… поначалу.       – А потом? – спросил Нокс.       Гробовщик развязал шнурок на брюках – те съехали вниз, открывая его во всей красе и мощи:       – Оставались. Для моей комплекции выглядит, может, и роскошно, но на деле ничего сверхъестественного в нём нет, поверь мне. Можешь познакомиться поближе, если сомневаешься.       – Поближе? Мне с ним что, поздороваться?       – Можешь пожать, – Гробовщик хихикнул и улёгся с ним рядом. Ронни подумал… и выбрал третий вариант.       Приподнявшись, он склонился к бёдрам Легендарного и провёл языком по всей длине его великолепного органа, от основания до головки, а потом обхватил губами… Получилось – к его удивлению, даже хорошо получилось: его любовник издал низкий стон и потянул его за бёдра к себе, располагая над собой поудобнее. Рональд, конечно, ожидал ответной любезности; однако он и предположить не мог, что ему раздвинут ягодицы и пройдутся меж ними тёплым, влажным языком, а потом…       – Ну-ка, слезь, – Гробовщик шлёпнул его по заднице, выбрался из-под него, уложил на живот, лицом в подушки, и снова принялся ласкать языком там, где к нему в принципе никто и не думал таким образом прикасаться, да ещё и так ловко, так бережно, а потом, наконец, и так глубоко… Ронни пытался выбраться, извивался, стонал, пытался умолять: «Ну пожалуйста!», – но толку было мало: никто не собирался его отпускать, никто не собирался щадить его стыд, его всколыхнувшиеся страхи, преодолевая его сопротивление с каждым движением языка. Наконец Ронни сдался, задыхаясь: наслаждение обжигало его изнутри, горело во всём теле, он больше не мог противиться…       – Анни, – простонал он, – ну пожалуйста!       Легендарный оторвался от своего занятия:       – Это ты мне говоришь?       – Тебя так Грелль называет! – Рональд испуганно вскинул голову. – А что, нельзя?       Гробовщик тихо рассмеялся – и шутя ткнул его обратно в подушку:       – Можно, – приподнявшись, прошептал он юноше в самое ухо. – Мне даже нравится. На имя похоже… ну да – женское! (Нокс ойкнул.) Ничего, ничего: мне нравится, говорю же… Ну что, сбежать надумал или как?       – Издеваешься?       – Да, не без этого, – шепнул Легендарный и поддразнил его между ягодиц пальцами, так ненавязчиво и мягко, что все возражения у Рональда на этом и кончились. – Не бойся, моя сладкая мышенька, больно я тебе не сделаю… Приподнимись немного.       – Да ты и мёртвого… ох… уговоришь…       – Ничего не знаю: предпочитаю живых, – хихикнул Гробовщик и потянулся в тумбочку, за тем самым флакончиком. Рональд сглотнул и зажмурился: может, ещё не поздно сказать «нет»? Просто взять и отказаться, потому что… у него же ногти вот такой длины – не у каждой модницы в департаменте такие! Но когда в него проник скользкий от смазки палец, потом другой, потом оба сразу, принимаясь неторопливо его растягивать, он вспомнил, что и у Сатклиффа иногда бывают вполне человеческие зубы… нечасто, правда, но…       Он уткнулся лицом в предплечье, слабо постанывая: тело поддавалось, привыкало к полузабытым ощущениям, которые из неприятных переходили в те, что хотелось испытывать, только их было ещё недостаточно… Нужно было ещё; и он прошептал:       – Анни…       – Хорошо? Или хорошо, но мало? – отозвался похоронных дел мастер. – Ух, какой вид… Ну-ка, иди сюда, – сказал он, пристраиваясь к Рональду сзади. – Не шевелись, – прошептал он – и Ронни всхлипнул: на мгновение ему показалось, что его вот-вот разорвёт пополам… Он чуть снова не почувствовал себя девственником. Но Гробовщик придержал его за бёдра, продолжая входить – медленно, без единого лишнего усилия… так, что Ронни, закусив костяшки пальцев, сдался, принимая его в себя.       – Ох, грёбаная Смерть… – прошептал он – и вскрикнул: – Да! – потому что любовник толкнулся в него до упора. – Ох, чтоб меня…       – Как скажешь, – хихикнул Гробовщик, поводя бёдрами вперёд и назад. Рональд отозвался несдержанным сладким стоном.       И если дальше он стонал (охал, ахал и всхлипывал), то не от боли. Совсем… Легендарный двигался в нём, с каждым разом вызывая в его теле горячий отклик; Ронни чувствовал себя заполненным до предела – слишком хорошо, чтобы можно было хотя бы шевельнуться лишний раз… Но Легендарный скользнул ладонью ему под живот – и Нокс, ощутив себя целиком в его власти, сам неожиданно изогнулся назад, пытаясь одновременно и насадиться, и толкнуться, и при этом не потерять сознание… Гробовщик шептал ему на ухо: «Да, вот так хорошо, Ронни, Ронни…», – гладил его по телу, ласкал ему член, сжав пальцами, не переставая ещё и двигать бёдрами, размеренно, быстро – Рональд остро чувствовал это, почти прощаясь с собственным разумом, с волей, со всем… Это рвалось у него из груди, почти до слёз: он хотел этого – отдаваться, без страха больше не принадлежать себе.       Неудивительно, что очень скоро он достиг пика – удивительно то, что они достигли его почти в один миг: Ронни ухватился за руку любовника, а тот уткнулся ему в плечо с громким, протяжным стоном… Потом, кое-как, совсем без сил, учащённо дыша, они легли вместе, обнявшись. Свеча в ночнике затрещала и погасла, оставляя их в темноте.       – Ты это сделал? – шёпотом спросил Нокс.       – Не в этот раз, – хихикнул Гробовщик. – Клянусь, она сама… Ах, как хорошо обнимать тебя! В какой-то момент я уж и не думал, что доведётся.       – Думал, что я про тебя забуду?       – Надеялся, что нет. С другой стороны, я давным-давно привык к подобным вещам: долгие и прочные связи – это не про меня. Когда-то это спасало мне жизнь…       – Ты про старую организацию? У вас за это правда могли убить?       – Не совсем: когда я пришёл, в Академию, формально уже никого не убивали… Никому не хотелось подписывать приговор собственному разуму. Так что из щекотливых ситуаций оказывалось, в общем, два выхода: либо изгнание, либо тюрьма… Можно было ещё добровольно сложить Косу и уйти во вспомогательные подразделения, пока всё не раскрылось; но это означало покрыть себя таким позором, что лучше уж раздеться догола, вываляться в грязи, засунуть себе в задницу перья и явиться на построение в таком виде. Что такое жнец, неспособный совладать со своими страстями? Что это за ничтожное, мерзкое существо, которое предаёт возложенный на него свыше долг ради гнусных смертных удовольствий, а? И кому какое дело, что наши души и души смертных, в общем, из одного теста, и есть в них то, что просто нельзя изжить…       – Ты про любовь?       – Ну нет, не только; но и про неё тоже. Моё счастье, что всерьёз я никогда ни в кого не влюблялся: Смерть сохранила. Несчастливцев я видел: водил дружбу кое с кем. Их возлюбленные остались в департаменте – один на своём посту, потому что ничего порочащего в отношении него не раскрылось, другой в тюрьме, потому что ему куда меньше повезло, – а сами они поселились на краю Шервудского леса и жили как братья, охотник и врачеватель. Я наткнулся на них во время одного задания, а потом понемножку и зачастил: носил известия. В тюрьму, где находился любовник первого, я, к сожалению, пробраться не мог, но зато возлюбленный второго – любовниками они никогда не бывали – занимал должность начальника подразделения; он-то был на виду. Там вообще необычная история: этот второй сбежал из организации сам, понимая, чем может обернуться крепкая обоюдная привязанность со старшим по званию. Мол, расстояние – лучшее лекарство, и уж точно лучше, чем разоблачение, безумие или тюрьма. О себе он знать не давал; и пригрозил приколотить мне яйца гвоздями к дереву, если я проболтаюсь, что где-то его встретил. «Я тебя, – говорит, – из-под земли достану, Блонди». Язык у него хорошо подвешен – никогда не скупится на обещания.       – Блонди?!       – А что? Прозвище как прозвище, он мне его и придумал. Не именами же пользоваться! Мне бы и самому в камеру загреметь, если б я попался на том, что вожусь с изгнанниками и выдаю им что-то, что происходит в департаменте.       – И тебя не поймали?       – Нет. Кому придёт в голову, что простого чудаковатого работягу, на которого без проблем можно скинуть и трудный участок, и кухню в воскресный день, и подружку, чтоб не скучала, потому что у него ни на что, кроме пустой болтовни, всё равно ни духу, ни соображения не хватит, – в общем, кто бы подумал, что такого, как я, нужно зачем-нибудь ловить? Я ведь даже и сплетни ни одной почти не знаю, только всё слушаю, рот разинув. Хи-хи-хи… – Он вздохнул. – Спи, Ронни. Я вот уже третью ночь не сплю, а утром мне, между прочим, свеженькую партию гостей в последний путь провожать. Если меня по ошибке с ними зароют, не очень хорошо будет, как думаешь?       – Ну это да… – Ронни тоже зевнул. – Слушай, а где моя Коса?       – Которая? Эта, вроде, на месте, – Легендарный в шутку подтолкнул его бедром. – А та, которая души собирать – в шкафу, вместе с моей. Утром верну. И да, ещё кое-что: кости-то у тебя все срослись, но до понедельника перемещаться даже не думай. Если что нужно, скажи мне: я что-нибудь придумаю. Договорились?       – Договорились… В смысле, до понедельника я остаюсь с тобой? – Рональд удивился.       – Да, вроде того. Уилл в курсе, что я тебя реквизировал; не в курсе, правда, зачем, хотя и догадывается, я думаю. Он тут заходил…       – Зачем?       – Да так, чаю попить… Спи, моя сладкая мышенька. Оставлю тебе чего-нибудь погрызть утром. А потом напишу письмо сэру Вербальду. Что-то мне подсказывает, пара часиков на суеверия в академическом курсе, например, мифологии лишними не будут…       – Ты ещё и учебной программой интересуешься?       – Я всем интересуюсь – характер у меня такой, неугомонный… Иногда даже тем, чем не стоило бы. Таков уж я… – Он вздохнул и замолчал: видно, болтовня его утомила. И Ронни тоже ни о чём его больше не спрашивал: он тоже устал.       В доме всё стихло; и только в зале конторы, в углу над самой дверью, громадный чёрный паук привычно плёл свою паутину.