Чай с лимоном: Чёртова дюжина

      Ой-ой-ой, как всё болит, как больно, как плохо… Ой, а голова как кружится! Ой… и пить хочется… водички бы!       И руки слабые-слабые… Что же такое вчера было? Хорошо бы Уилли спросить… Он ведь где-то тут?       А подушка совсем холодная. Значит, он ушёл? А куда?       Ой, а почему так ярко? Солнышко светит? А сколько времени? Надо же на работу! Или не надо, выходной сегодня? А вчера разве суббота была? Странно…       Нет, ну где всё-таки Уилли? Хотя, кажется, по коридору кто-то ходит… это он пошёл готовить завтрак? М-м-м, он хорошо готовит, вкусно… особенно рыбку. Никто так больше не умеет. Обычно рыба на вкус слишком уж как рыба, а Уилли знает, как сделать так, чтобы было вкусно.       Но кое-что он умеет даже лучше, чем готовить…       Надо его позвать. Леди хочет поцелуев. Ну хотя бы в щёчку. Или в шейку… а что это за штука, странная такая штука на шейке? Плотная, шероховатая, из ниток…       Бинты?!       Грелль взвизгнул и рванулся с постели – прежде, чем успел сообразить, что делает это зря.       – Ай! Уилли!       Комната резко закружилась и пошла ходуном.       – Что… вот ведь! – Уильям распахнул дверь и ворвался в комнату. Он был без пиджака, рукава рубашки аккуратно засучены: Грелль угадал, и он действительно что-то делал на кухне. – Тебе нельзя вставать! – Он поднял Сатклиффа с пола. – Ложись! Ты же обещал…        – Больно, – всхлипнув, пожаловался Грелль.       Спирс посмотрел ему в глаза – естественно, полные слёз! – и вздохнул. «Смерть, – подумал он, – дай мне терпения…»       – Не дёргайся, – сказал он. – Дай я посмотрю.       Он взял Грелля за подбородок и заставил слегка повернуть голову. Поскольку волосы алого жнеца были подобраны наверх, ещё с ночи, осмотреть его шею не составляло труда.       – Крови вроде бы нет, – сообщил Уильям. – Повязка чистая… – Он сел возле Грелля и снова вздохнул. – Можешь мне объяснить, куда тебя понесло?       Грелль, виновато улыбнувшись, пожал плечами.       – Дашь водички? – спросил он, умоляюще похлопав ресницами.       Он будет кокетничать даже на смертном одре, подумал Уильям. У него это просто в крови, раз и навсегда.       – Дам, – ответил он. – Только не вздумай вставать!       – Конечно, Уилли! – Грелль улёгся на подушки, расправил одеяло. Ну просто образцовый больной! Уильям покачал головой и вышел из спальни.       Грелль, провожая его взглядом, нетерпеливо прикусил нижнюю губу. У леди появились более важные заботы, нежели какой-то стакан воды. Поэтому, кляня про себя никак не прекращающееся головокружение, Сатклифф полез в тумбочку за зеркалом и, отыскав его, боязливо в него заглянул.       Ой…       Мало того, что бинты на шее! Мало того, что волосы лежат – да просто Смерть знает, как они лежат, – это же ужас! Ужас! Потому что и кожа бледная, просто до синевы, и под глазами – вот такие синяки! Кошмар! Страшилище! Пугало!       И всё это видел Уилли?! Ужас, ужас! Зеркало с грохотом полетело обратно в ящик; а леди, в слезах, укрылась одеялом с головой. Нет, такое просто невозможно видеть! Нельзя показывать! Ни за что, никому!       Когда Уильям вернулся в спальню, неся поднос, то увидел равномерно вздрагивающее одеяло, из-под которого доносились приглушённые всхлипывания. В который раз вздохнув (и устало прокляв день, когда он сделался жнецом), Спирс поставил поднос на тумбочку и уселся на кровать.       – Ну, и что на этот раз случилось? – спросил он.       – Уйди! – навзрыд прозвучало из-под одеяла. – Тебе нельзя меня видеть! Нельзя… нельзя на меня смотреть! Уходи!       – Это ещё почему?       – Ты меня разлюбишь…       Спирс вздохнул. Очень тяжело вздохнул.       Он мог бы сказать, что по сравнению с тем, как выглядел Грелль сегодня ночью, вид у него был просто цветущий. Он уже не был свинцово бледным, у него не были синие, пересохшие и потрескавшиеся в лихорадочном жару, губы. Он смотрел ясно и рассуждал тоже ясно – не рвался из рук Уильяма, не слыша уговоров, сам не зная куда. Он мог говорить, в конце концов, а не издавать неразборчивые свистящие хрипы, обливаясь кровью, и…       «Как хорошо, – подумал Спирс, – что я всё-таки не на работе».       Подчинённым лучше не знать, что у их начальника могут так дрожать руки.       – Было бы очень странно, если бы я разлюбил тебя из-за этого, – произнёс он. – И даже не столько странно, сколько подло. (Грелль удивлённо выглянул из-под одеяла – как лягушка из болота, по самые глаза.) Я принёс тебе воды, – продолжал Уильям, – и… не знаю, хочется ли тебе есть…       Он замолчал. Ему вдруг стало зябко и неловко. Он вспомнил о письме, которое осталось у него в кармане пальто, о руке, которая держала перо. И о том, что он, который не любил и никогда не умел делать сюрпризы, вдруг понял, что не может вернуться домой с пустыми руками…       Что его натолкнуло?       – Ой, Уилли…       Уильям поднял взгляд: Грелль изумлённо смотрел на поднос. Должно быть, он ожидал чего угодно, только не полную миску клубники и не взбитые сливки в креманке.       – Ты… ради меня? – голос Сатклиффа задрожал. – В середине рабочего дня? Уилли!       И прежде чем Спирс успел сказать хоть слово, Грелль откинул одеяло и бросился ему на грудь.       – Ох, – только и смог пробормотать Уильям. Тёплое тело, прильнувшее к нему, отчего-то ошеломило его; и руки, обвившие его шею… Смерть! Какого дьявола Сатклифф боится, что его разлюбят, если, невзирая на обстоятельства, невозможно даже перестать его хотеть?       Видимо, он об этом и не подозревает, если вот так прижимается.       – Уильям…       Полным именем назвал? Это к чему?       – Я так тебя люблю!       – И я тебя… как видишь, – слабо усмехнулся Спирс. Он всё равно никогда бы не нашёл подходящих слов – существовали ли они хотя бы в одном языке? – чтобы выразить, насколько глубоко укоренилась в нём эта странная, не поддающаяся никакому разумному объяснению привязанность – и непонятная другим, и мучительная для него самого, но при этом… какая?       Он не знал. Не находил слов. Впору было самому посмеяться над собой.        «Он преступник, – напомнил внутренний цензор. – Ты хоть понимаешь, что сейчас держишь в объятиях убийцу? Чему тебя только учили, Уильям Т. Спирс?»       Верить Легендарному, который убийцу в нём не видит, отмахнулся от противоречий Уильям, обнимая Грелля и прикрывая одеялом его обнажённые плечи. В ноябре, в едва протопленной комнате – и в одной только шёлковой сорочке! Вот, весь Сатклифф, как он есть.       Почему же он так приглянулся Легендарному? Каким образом вообще можно ему приглянуться? И как часто он ошибается в людях – в данном случае, в жнецах? Смит, например, явная его ошибка. Не станет ли такой же ошибкой Грелль?       Конечно, с течением времени все меняются, и бессмертные жнецы не исключение. Не понять, как изменился Абрахам Дж. Смит, было трудно. Начать хотя бы с того, что он изменил имя – ведь изначально он, как и все представители старшего поколения, не имел фамилии и звался просто сэр Абрахам. Ничто не вынуждало его к переменам, принадлежать к старшему поколению было почётно, – однако в год, когда Легендарный ушёл в отставку, глава департамента вдруг заявил: желая стать ближе к подчинённым, он отказывается зваться как прежде и становится Абрахамом Джозефом Смитом.       Почему именно Джозефом? Тут не было ничего случайного: прекрасным Иосифом прозвали сэра Абрахама ещё товарищи по Академии. Намекали они, правда, не столько на его красоту, сколько на совершенно другое – происхождение, вполне очевидное. В те времена студенты-англичане носили множество разных имён, включая даже дохристианские, древние, только не еврейские; и ничто в них не напоминало об уроженцах юга или жаркого востока. Не таков был юный сэр Абрахам – необычный для соучеников, непривычный для преподавателей, строгих и особенно предвзятых в те годы. Другой на его месте вполне мог бы сделаться изгоем; однако, способности в учёбе, отзывчивость и удивительный нрав, незлобивый и лёгкий, помогли ему избежать этой участи. Его приняли, стали относиться с уважением – даже полюбили, что само по себе обещало неплохое будущее. Однако самые смелые обещания не могли сравниться с тем, что уготовила для него судьба, в которую жнецы, как и смертные, всё-таки верят, на самом деле.       До начальника подразделения сэр Абрахам дослужился в сравнительно небольшой срок. Затем ему следовало продержаться на этом посту ровно тринадцать символичных лет, чтобы получить все права, какими только мог обладать руководитель среднего звена, и полное доверие организации. Это должно было сделать его практически неприкосновенным лицом; но прежде – тринадцать лет, когда за ним могли следить день и ночь, когда на него мог донести кто угодно, чтобы его сняли с поста… в лучшем случае.       Но годы истекли, а ни одного доноса так и не последовало. Вечность, в теории полная заманчивых возможностей, а на деле однообразная и удивительно неторопливая, ждала сэра Абрахама, – если бы, как пишут беллетристы и как гласит учебник по истории организации, события не начали развиваться с головокружительной быстротой. Май 1368 года принёс британскому департаменту страшное потрясение: его глава покончил с собой прямо на глазах своего секретаря. Неожиданно, без всякого объяснения причин, без назначения преемника – и это выбило из колеи всех сотрудников, и в департаменте на последующие несколько дней воцарилась странная, гнетущая тишина. Все как будто чего-то ждали. И дождались: ночью, шестнадцатого числа, в департаменте случился переворот. Его сердцем, его движущей силой был Легендарный; но к нему примкнула добрая половина начальства со своими подразделениями, в том числе и сэр Абрахам. Власть они захватили, не пролив ни единой капли крови: вооружённого сопротивления им так никто и не оказал. Если те, кого в дальнейшем стали условно называть Древними, не уступили будущим основателям организации ни дюйма земли без боя, то их также условно называемые преемники сложили оружие и безмолвно отступили во мрак.       На следующий день к заговорщикам уже присоединился департамент Франции, а за ним – и остальные одиннадцать. Даже консервативные и упрямые сотрудники с востока, оставшись в меньшинстве, решили, что борьба не принесёт им ничего, кроме гибели, и покорились. Даже те, кто всей душой был предан официальным – и теперь уже окончательно отжившим своё – идеям, отказались их отстаивать.       Итак, начальный этап существования диспетчерской организации жнецов «Несущие смерть», мрачный и кровавый, был пройден; а на новом отрезке пути британский департамент, с поддержки Легендарного, возглавил сэр Абрахам.       Решение это не всем понравилось. Но возразить никто не посмел. Даже секретарь предыдущего главы, сэр Джон, за беспримерную службу уже двум начальникам прозванный Верным, сказал, что разум его отчасти противится молодости сэра Абрахама, но сердцем он готов ему служить – готов, даже если сэр Абрахам откажется от его услуг, – поскольку принимает решение Легендарного как высшую мудрость и высшее благо для организации.       Неизвестно, как отреагировал на такие льстивые речи Легендарный, который, разумеется, при оглашении нового руководителя присутствовал; но сэр Абрахам оставил сэра Джона при себе. Более опытного помощника он найти бы не смог, какого-нибудь более близкого – тоже, потому что среди работников сферы обслуживания друзей не имел, а о том, чтобы заставить кого-то из диспетчеров отказаться от Косы в такое трудное для всей организации время, не стал бы и задумываться. Да и разве не тяжкая это доля, из воина сделаться кабинетным работником? А сэр Джон был весьма уживчив, обладал красноречием и мог говорить часами, что сэру Абрахаму могло пригодиться: он не очень-то любил выступать на публику, и в минуты волнения иногда терял голос. Ему нужен был кто-то, кто сумел бы поддержать его.       И сэр Джон, незаменимый, преданный долгу сэр Джон всегда его поддерживал, хотя так до конца и не смирился ни с новыми порядками, ни с тем, что его начальник чуть ли не втрое моложе него. Однако слишком молодой сэр Абрахам был тактичен, умел прислушиваться к советам и ни в коем случае не страдал гордыней, хотя своих убеждений держался твёрдо; а потому вполне заслуживал уважения.       Этот союз продержался двести с лишним лет. Менялся облик департамента, менялся мир смертных – кажется, всё изменилось, и только отношения главы департамента и его секретаря оставались незыблемы, как скала. Надёжные и стабильные, они могли бы продолжаться всю размеренную и неторопливую вечность; однако примерно за год до того, как Легендарный оставил департамент, туманным зимним днём сэр Джон отлучился в мир смертных по каким-то своим делам… и больше уже не вернулся.       Зачем он уходил? Это так и осталось тайной. Живым его с тех пор никто не видел, включая сэра Абрахама, который, неожиданно для всех, на третий день сам отправился на его поиски. Что заставило его это сделать, он рассказать так и не смог – не вспомнил. Возможно, его вызвали запиской… а записка точно была? Он не мог этого сказать. События трёх дней, когда сэр Джон числился пропавшим без вести, изгладились из его памяти бесследно.       Неудивительно, что так случилось. Найти секретаря живым сэр Абрахам опоздал, но зато столкнулся с неким исключительно сильным демоном, который метнул в него самое настоящее адское пламя – единственный вид огня, который для жнецов опасен. Пламя, ослепившее сэра Абрахама, лишило его возможности переносить дневной свет – и, судя по всему, навсегда. Он не потерял зрения, не получил ни единого ожога; но любое освещение, хоть сколько-нибудь яркое, причиняло боль его глазам, и потому очки с сильно затемнёнными стёклами он даже в помещении стал вынужден носить не снимая.       Как и полагается стойкой личности, на судьбу он не роптал. Но, словно стыдясь своего недостатка, почти безвыходно заперся у себя, на верхнем этаже центральной части департамента, а вскоре и вовсе распрощался с необходимостью его покидать. К его кабинету пристроили апартаменты: спальню, небольшую столовую, гардеробную и ванную. С тех пор он не только работал – он жил в департаменте; и, как заявлял сам, для департамента.       А потом он сменил имя…       А теперь, видимо, отказался и от идеалов своей молодости.       Но если так, то, очевидно, случилось это не вчера, а уже довольно давно. Во всяком случае, в тот единственный раз, когда Уильям был наверху, никакого поборника справедливости, положительного со всех сторон, он не увидел. Прозвище, ставшее его вторым именем, Абрахам Джозеф Смит вполне оправдывал; а вот остальное…       Уильям проработал в департаменте всего лишь три или четыре месяца, когда Смит вызвал его к себе. Неожиданно, без каких бы то ни было предупреждений – просто прислал секретаря. Ланса. Это был первый раз, когда они увиделись после Академии; и, признаться, Уильям был удивлён. После такого поведения на экзамене – и столь значимый пост? Не иначе, широкий жест со стороны Смита, решил он. Ланс пригласил его следовать за собой; и при этом держался так, словно Уильям был непосредственно его подчинённым. Это был второй момент, который неприятно удивлял.       Жнец, который сдал экзамен, который имеет право носить Косу, да ещё и является начальником целого подразделения, никогда не будет ниже секретаря – хоть даже и самого главы департамента, но всё равно секретаря, обыкновенной канцелярской крысы! Однако возмущаться в открытую Уильям не стал. Жизнь, решил он, поставит Ланса на место и без него; а устраивать скандал – ниже всякого достоинства.       – Мистер Смит наслышан о вас, Спирс, – сказал Ланс, когда они шли к служебному лифту: тот находился за комнатой отдыха для сотрудников, в самом углу. Конечно, могло показаться странным, что лифт носит такое название, потому что других, кроме как служебных, в департаменте и быть не могло; но он назывался так, потому что был особенным. Во-первых, с давних пор этот лифт оставался единственным способом попасть на двенадцатый этаж центральной части департамента, потому что все выходы на лестницы были заперты, а во-вторых, приводился в действие он с помощью ключа, и ключи имелись только у троих – главы департамента и двух (тогда ещё – двух) его секретарей. Но Абрахам Дж. Смит не покидал своих апартаментов; так что пользовались лифтом только секретари – и те, кого они изредка провожали наверх.       – Наслышан?       – О вас много говорят. – Ланс остановился у лифта и пояснил: – Сатклифф. Вам сочувствуют.       Это ему-то сочувствуют? Уильям почувствовал раздражение. Он оглядел Ланса с головы до ног. К его лёгкому сожалению, новоиспечённый секретарь хорошо выглядел, был неплохо одет и, ко всему прочему, благоухал каким-то удивительно въедливым одеколоном. Не то чтобы запах был слишком силён – нет; но казалось, что он просто пропитывает ноздри насквозь и лишает всякой возможности чувствовать что-либо другое. «Это что, мода такая?» – подумал Уильям, отодвигаясь, чтобы не стоять слишком близко.       Но, очевидно, то была не мода, а собственные предпочтения Ланса: почти сотню лет спустя одеколон он, разумеется, сменил, однако и новый отличался тем же невыносимым для Уильяма свойством – забивать все запахи вокруг.       – Так меня вызывают затем, чтобы… – начал Спирс, когда за ними закрылись двери лифта.       – Поговорить о Сатклиффе? Да, – Ланс плотнее прижал к груди папку с бумагами, которую держал в руках. – И о нём тоже. Мистеру Смиту небезразлична ваша судьба. Но должен вас предупредить: вы, разумеется, могли слышать о мистере Смите очень многое – учитывая, с кем вы работаете, – он усмехнулся, – однако вам лучше не принимать близко к сердцу все эти сплетни, которых день ото дня становится всё больше. Они все до одной лгут и пущены лишь с одной целью: опорочить все наши устои.       Уильям кивнул, хотя тогда ничего особенного ещё и не успел услышать: подобные вещи его попросту не интересовали. Он мало беспокоился о том, как обстоит чужая личная жизнь; выстроить и сохранить втайне свою было гораздо важнее. В те времена он ещё надеялся… и, конечно, не мог предположить, что почти сотню лет спустя и тайна, и респектабельность – всё уйдёт на такой далёкий план. Грелль сумел вытеснить собой все его былые надежды – и всё сожаление из-за того, что эти надежды не сбылись.       Но перед своей единственной встречей со Смитом он, конечно, и помыслить о подобном не мог.       Лифт открылся на небольшую площадку, с которой вела единственная дверь, обитая мягкой коричневой кожей, – в приёмную. Исключительно чистое, казавшееся даже стерильным, помещение встретило их величественным полумраком, будто в храме: окна затемняли плотные шторы, горели только две лампы – на столах Ланса и другого, старшего секретаря (Уильям ни за что бы не вспомнил, как его звали). Мягкий свет отражался в стёклах нескольких шкафов с бумагами и от кожаной обивки широкого белого дивана у стены, на котором можно было бы усадить целую делегацию. Да и сама приёмная выглядела очень просторной даже для двух секретарей. В ней комфортно разместились бы и четверо.       «Как они только работают при таком освещении?» – подумалось Уильяму.       Дверь в кабинет Смита была полуотворена, но Ланс всё же постучал – для приличия или чтобы предупредить начальника об их приходе.       – Да, Уилфред, – донеслось в ответ, – я жду.       – Мистер Спирс здесь, сэр.       – Очень хорошо. Оставь нас.       – Да, сэр, – Ланс посторонился, освобождая проход, и тогда Уильям впервые увидел Смита. Но не там, где рассчитывал.       Глава департамента сидел не прямо напротив двери за своим письменным столом, а у дальней стены кабинета, в кресле, обитом тёмно-красным бархатом. Напротив стояло другое, такое же. Смит указал на него Уильяму:       – Рад видеть вас, мистер Спирс. Садитесь.       Так ли уж он был рад? Улыбка почти не коснулась его губ. Но Уильям тогда мало обратил внимание на это. Его мысли были заняты другим: он не представлял, что какой бы то ни было затворник может выглядеть вот так. Костюм с иголочки, щёгольские туфли, шейный платок, завязанный изящным узлом – перед Уильямом сидел скорее законодатель мод, любимец женщин и любитель развлечений, чем тот, кто никогда не покидает свой кабинет. Кроме того, от главы департамента исходил лёгкий аромат мускатного ореха и ещё чего-то, очень приятного, в отличие от раздражающего одеколона Ланса. «Как несправедлива бывает Смерть», – невольно подумал Уильям, оценивая взглядом длину тёмных, густых кудрей Смита, переброшенных через плечо. Он привык, что представители старшего поколения короткие стрижки обычно не носят; но никогда не видел, чтобы…       Эта красота казалась вызывающей, выставленной напоказ. Непристойной.       – Не нужно так нервничать, мистер Спирс. Хотите кофе? Или, может быть, чай?       – Я пообедал, спасибо, сэр, – отказался Уильям и тут же пожалел: согласись он на чай, у него появилась бы возможность хотя бы изредка смотреть в чашку, а не на собеседника, который словно напрашивался, чтобы его разглядывали. Даже пышная обстановка кабинета – с камином с мраморной доской, на которой поблескивали часы, с картинами в золочёных рамах, с кушеткой в углу, где лежал массивный фолиант, раскрытый на середине, – не привлекала так, как его владелец. Спирс уже чувствовал себя здесь неловко – и одновременно какая-то часть его души была бы очень даже не против задержаться в столь комфортном месте. Вопиющая, просто неуместная здесь роскошь – для чего? Зачем?       – В таком случае, давайте поговорим о делах, мистер Спирс. Ваш подчинённый, диспетчер Грелль Сатклифф, действительно такой беспокойный, как мне доложили? Расскажите о нём, прошу вас.       – Сэр, мой последний отчёт…       – Я ознакомился с вашим отчётом, мистер Спирс. Мне хотелось бы услышать о диспетчере Сатклиффе из ваших уст.       «Какой у него всё-таки резкий голос», – подумал Уильям. Он бы не сказал, что неприятный – скорее, напряжённый, натянутый, как будто Абрахама Дж. Смита не слушались его же собственные голосовые связки. Или это какой-то акцент? Уильям поправил очки и пожалел, что не может ослабить галстук. Чувствовал он себя здесь… не на месте.       Что ответить? И для чего его сюда пригласили? Честное слово, ему было спокойнее, когда поблизости находился шумный и назойливый Сатклифф, а не царственно спокойный глава департамента, всё время словно ускользающий от его понимания. Искренен он сейчас? Или же притворяется, играет какую-то роль? Уильяму вдруг невыносимо захотелось это узнать.       Смит вздохнул.       – Я помогу, – сказал он, и Уильям пожалел, что не может как следует рассмотреть его глаз, скрытых за тёмно-серыми стёклами. – Вы пишете, что диспетчер Сатклифф отличается крайним своеволием, что у него проблемы с субординацией и дисциплиной. Я не ошибаюсь?       – Нет, сэр.       – Он позволяет себе пререкаться с вами по поводу заданий, фамильярен и плохо ладит с коллективом. Так?       – Да, сэр.       – Прекрасно. Вы знали его будучи студентом?       – К сожалению или к счастью, до экзамена мы никогда не встречались.       – Ах да, я слышал, диспетчер Сатклифф помог вам во время экзамена. Это правда?       – Да, сэр. Во время экзамена диспетчер Сатклифф весьма быстро сориентировался в критической ситуации; и я считаю, что спас наше положение именно он.       Смит улыбнулся – теперь действительно улыбнулся. Впервые за весь разговор.       – Как вы считаете, мистер Спирс, – спросил он, – диспетчер Сатклифф абсолютно невиновен в том, что такая ситуация возникла? Подумайте. Вспомните как следует тот день.       Конечно, Уильям сразу понял, что ему подсказывают ответ. Что это был очень важный вопрос. Что другого шанса у него, скорее всего, не будет.       Он снова посмотрел на Смита. Тот улыбался. Так легко и безмятежно, словно Уильям, с его прозрачной подсказки, не готовился совершить самое настоящее предательство.       Может быть, если бы не эта улыбка, он бы и ответил «нет». Может быть, если бы не эта улыбка, на другой вопрос, заданный чуть позже – «считаете ли вы, что диспетчер Сатклифф не способен полноценно выполнять свою работу?» – он бы ответил «да».       Однако «да» он ответил в первый раз. А во второй – «нет».       Смит выпрямился. Потом поднялся с места. Теперь, глядя сверху вниз, он выглядел величественным – и таким высокомерным, что Уильям был поражён. «Мне что, упасть перед ним на колени?..» Глава департамента не улыбался, не хмурился – просто смотрел на него; и его лицо приобрело непроницаемое, ледяное выражение.       – Для решения вашей проблемы, мистер Спирс, достаточно было всего один раз созвать здесь высшее руководство, – проговорил он. – Но, я вижу, вы убеждены, что справитесь сами.       – Это мой долг начальника, сэр. – Уильям тоже поднялся. Смит оказался не ниже и не выше его: они смотрели друг на друга вровень.       – Как хорошо, однако, вы усвоили то, чему вас учили… – задумчиво проговорил глава департамента и протянул руку, чтобы снять с его плеча пылинку своими холёными длинными пальцами. Уильям вздрогнул, но всё-таки принял такую заботу о себе.       В приёмной что-то зашуршало и шлёпнулось – как будто с высоты обрушилась целая гора бумаг. Смит обернулся, меняясь в лице.       – Ланс, – проговорил он повышая голос. – Ланс!       Дверь тут же открылась. Ланс был тут как тут:       – Да, сэр?       Смит посмотрел на него долгим взглядом.       – Проводи мистера Спирса, – сказал он затем.       Когда Уильям вышел в прихожую, бумаги действительно валялись на паркете. Ланс за всю дорогу до лифта и в самом лифте не промолвил ни слова, смотрел холодно и держался без любезности. Уильям отчасти даже его пожалел: выбрать такой неподходящий объект для воздыханий!       Он почему-то был уверен, что Лансу ничего не светит.       Слишком раздражающий одеколон. И манеры – какие манеры! Ужасают.       Видно, что американец. Все его попытки держаться как джентльмен до смешного нелепы.       И когда дверцы лифта бесшумно открылись на третьем этаже…       О!       Уильям замер, как будто его ударило в позвоночник. Перед глазами тщательно выведенным завитком чернел узор на обоях. Идиот! Идиот!       Бесшумные двери. Служебный лифт. Ну конечно!       – Уилли, что? – спросил потревоженный Грелль, который успел пригреться и даже задремать в его объятиях. – Ты уже уходишь?       Спирс тяжело выдохнул.       – Нет, я… мне сегодня больше никуда не нужно, – выговорил он. – Послушай… кажется, я только сейчас понял, как эти проклятые цветы попадали к нам на этаж.       – А?       – Лифт. Их привозили на служебном лифте.       – На каком ещё… а, ты про тот, который наверх? Думаешь, кто-нибудь из этих остолопов потерял ключ? Ой, Уилли, ну это несерьёзно! – Грелль махнул рукой. – Его бы уже сто раз заметили!       – Я думаю, что кто-то из этих, как ты говоришь, остолопов их и привозит. – Уильям поправил очки. – И не только я один так думаю. Я был у Легендарного сегодня.       – У Анни? – У Сатклиффа широко распахнулись глаза. – И как он там? Скучает?       – Сомневаюсь, что ему до этого. – Уильям вздохнул. – Видишь ли… он наговорил мне столько странных вещей…       Грелль молчал. Он внимательно слушал.       – Он попытался мне объяснить, что происходит, – продолжал Спирс, – но я не уверен, что до конца понял его. Всё это как-то дико; и я даже не знаю…       – Кто и почему? – перебил его Грелль. Он вдруг сделался на удивление серьёзным – ни тени улыбки, ни признака сумасшедшинки. Спирс даже удивился ему.       – Директор, – повторил он слова Гробовщика. – И три его секретаря… Странно, да?       – Может быть, и не странно… – Грелль взял его за плечи. – А почему?       По спине Уильяма пробежал холодок.       – Потому что когда-то он поручился за нас с тобой, – отвечал он, тем не менее. – И стоит только тебе выкинуть какую-нибудь глупость…       Грелль моргнул, приоткрыл рот. Возможно, он бы даже побледнел, не будь его лицо уже настолько бледным.       – Анни? – прошептал он. (Уильям кивнул.) – Ой, Уилли… зачем его? За что?!       – Кажется, он мешает кому-то…       Слова замерли у него на губах: Сатклифф вдруг широко, безумно улыбнулся. И Уильям вспомнил валентинку, брошенную в лицо.       И ещё – полуподвальный кабинет в западном крыле, куда он приволок Сатклиффа для допроса в ту ночь, когда его наконец-то удалось схватить. Тогда Грелль, избитый, в ссадинах, в крови, тоже вот так улыбался… пока не получил удар в бровь. Или в висок… да разве Уильям помнил, куда бил?!       Голову прошила боль, зло и коротко, заставив его содрогнуться и зажмуриться.       – Уилли?!       Дыхание перехватило – и зеркало, опять это чёртово зеркало: его отражение – и как будто не его лицо… Пахнет отвратительно, чем-то резким и тяжёлым; и если он посмотрит на свои руки…       – Уильям Ти Спирс!!!       – Да что вы все на меня кричите?! – вскинулся Уильям. – Что случилось?       – Т-ты не отвечал… – Грелль запнулся; и Спирс готов был поклясться, что в этот раз он всё-таки побледнел. Он испугался? Сатклифф чего-то испугался? Что такое он должен был увидеть?       А если…       Ему сделалось жутко. Что, если это не Сатклифф, никакой не Сатклифф, а именно он сам сейчас медленно сходит с ума? Что, если…       – У меня просто разболелась голова, – сказал он Греллю. – Ешь; я сейчас пойду приму душ, выпью лекарство и лягу спать. Мне нужно поспать. Если хочешь, могу уйти на диван. Ты хочешь?       Грелль помотал головой; поморщился – видно, шея болела. Ничего, это пройдёт… Уильям поднялся на ноги. В ушах отдалённо звенело; и собственное тело казалось ему неповоротливым, будто чужим. Он устал, как никогда… Может, всё потому, что он не спал прошлой ночью?       Хотелось бы ему верить в это.