Нельзя пережить все сразу. У тебя есть право находиться в таком состоянии некоторое время. Потому что время нужно на всё. Князь
- Что ты делала там, Ека? Мне нужна правда. Говори. Забытья не было. Напротив, память разворачивалась бумажной змейкой. Обличала новые подробности, насыщала яркими оттенками, смыслами. Девочка не противилась: мало с чем можно справиться мгновенно, необходимо дать себе время. Принять и пропустить. Очнувшись после затяжного обморока, эффектно и пошло завершившего вечер шестнадцатого февраля, Ека обнаружила себя в затемнённой палате. Пасхальные кролики c радостной придурковатостью разглядывали её с объёмной картины на противоположной стене. Было холодно, нестерпимо мёрзли ноги; одеяло, хоть и тёплое, давило как стылая земля. Девочка огляделась, сразу увидела длинные, расслабленно вытянутые ноги отца. Шнайдер спал в маленьком кресле слева от её кровати, неудобно закинув голову. «Словно вечность тебя не видела, - внутренний голос прозвучал очень печально. – Прошёл только день, а меня отнесло течением за столько миль». Она села, с облегчением определила, что чувствует себя вполне сносно: голова не выкидывает трюков, в руках появился тонус, вот только ноги… Ну ничего. Ека осторожно спрыгнула с высокой постели, босыми ногами прошлёпала к креслу отца, немного подумав, неловко забралась к нему на колени. Его руки проснулись прежде, чем сознание: Шнайдер привычным движением подхватил её под лопатки, устраивая удобней. Судорожно поморгал, разлепил глаза – взгляд упёрся в спутанную екину макушку. - Ты… - выдохнул он, внезапно ощутил словесный вакуум. Сердце ухнуло куда-то в яму и растворилось там, выпустив облачко дыма, - ты проснулась… - повторил глуше, уткнулся в её плечо, пахнущее резким больничным кондиционером. Утро рассветило палату слишком ярко. Еке хотелось зажмуриться, погасить этот бросающийся лучами природный светильник – бестактный, слишком весёлый. Но весна уже проснулась и теперь задорно стучала по подоконнику капелью, пробивалась дразнящим духом сквозь узкие щели приоткрытого окна. Сейчас Шнайдер нуждался лишь в оголтелом счастье, которое испытывал каждый раз, прижимая к себе податливое маленькое тело. Разве не этого больше всего хотелось, когда он сквозь жестокую засаду болезни ехал в чёртову квартиру? Тогда в мозгу отбивало: мне бы только тебя обнять, а дальше всё станет хорошо… Нихуя. Белёсые пятна служебных машин у подъезда, стерильный свет окон, смертельно медленный лифт, разверстая пасть незнакомого помещения. Обилие лиц, абсурдный сиреневый свет, кидающий трупный оттенок на всё, чего касался. Рихард, каменным идолом стоящий в суматохе и всеобщем движении. Они встретились глазами, но лишь на секунду – Шнайдер тут же отвёл взгляд, автоматически отсекая лишнее. Где ты? Где? Я ничего не соображаю, не чувствую твоего запаха. Наугад он прошёл вперёд. На ещё более отталкивающей кухне наконец отыскал дочь - затрёпанную куклу на стуле у окна. Можно выдохнуть. В тот момент Шнайдера действительно не интересовали ньюансы, глыба рухнула. Но теперь с каждым толчком вдыхаемого запаха её волос разум возвращался с вопросами. О, он отлично понимал: не время, не место, не резон. Девочка испытала жестокий шок, оказалась в руках психопата. Лишилась друзей. Эта действительность была запредельна даже для него, Шнайдер с трудом заставлял себя узнавать детали. Что тогда испытывает маленькая Ека, чей предел вот-вот должен наступить? Отец соболезновал ей и жалел, стараясь превратиться в средоточие нежности и тепла. Но, чем крепче девочка вжималась в него, тем глубже проникало желчное сомнение. Что ты делала в квартире Круспе? Как случился этот несусветный абсурд? Шнайдер зажмурился, выдохнул, поводил губами по тёплому лбу дочери: - Что-нибудь болит, детка? – спросил он, с трудом сталкивая с языка паскудный едкий вопрос. Ека отрицательно покачала головой, взглянула на него снизу вверх: - Не надо, - погладила отца по щеке, выдерживая его изучающий взгляд, - не беспокойся обо мне. Я живая, вполне целая... И, пожалуйста, папа, не отдавай меня психологам, - убеждённо проговорила девочка, сжала губы. – Я не сумасшедшая, клянусь святым ено… - Боюсь, это обязательно, Ека, - ответил Шнайдер, рассматривая её маленькие руки, почти прозрачные запястья, на которых грязно-голубыми жгутиками очертились многочисленные вены. - То, что случилось, ненормально и болезненно. Ты очень сильная девочка. Кому, как не мне, знать об этом. Но помощь специалиста необходима, - она горестно покачала головой, - необходима, я сказал. Шок может вернуться, чтобы выбить тебя из колеи. Я этого не хочу. Он бережно поднял девочку, уложил на кровать, неловко присел рядом: - Ека… - руки Шнайдера, расправляющие её сорочку, предательски налились свинцом. Твою мать, это ведь можно отложить! Могу спросить позже, а пока буду цедить это жгучее варево из сомнений и больных догадок. Может, захлебнусь им к хуям собачьим… Он поднял глаза – дочь смотрела на него спокойно и безмятежно: - Ека, маленькая, зачем ты была у него? Вопрос вылетел холостой деформированной пулей, Шнайдер почти не узнал свой голос. Девочка отвернулась, крепко зажмурилась. Стало очень тихо. Ответ был необходим. Но что выбрать из колоссального множества картинок фатумного калейдоскопа? Ека ждала этого вопроса - ещё находясь в страшной квартире, пыталась приготовиться. Ответа не было. Во всяком случае, такого ответа, после которого отец не отвернулся бы от неё, не окатил стылым презрением. Рассказать как есть? Нет, бессмысленно. Римская церковь сожгла Джордано Бруно: его мировоззрение о множественности других обитаемых планет было не просто другим - невозможным для папства. Так и Шнайдер - не сможет даже уразуметь, о чём говорил этот par excellence, абсолютный еретик Круспе. « Я не хочу говорить об этом, папа, - выдавила она тогда. - Пока не могу, но уверяю тебя: ничего плохого или непотребного я не хотела. Как только смогу, расскажу». Пришлось удовлетвориться этой невнятностью. Дерущая горло смесь неизвестности и недоверия получила возможность настояться, закрепиться в Шнайдере, и это была ошибка Еки. Не бывает худа без добра: его болезнь под натиском других забот отступила, однако Шнайдер, почти не отразил физического облегчения. События, следовавшие одно за другим, мусорной селью сошли на их размеренную жизнь. Заключение Круспе под стражу: по официальной версии - до выяснения обстоятельств, но уже спустя сутки – в силу добровольного признания. Массовая истерия фэнов в реальности и сети. Баснословное количество звонков, вынудившее Шнайдера почти сразу отказаться от мобильного. Нужно было остаться одному для осознания: действительность изменилась навсегда. Хтонического чудовища, зверя Rammstein больше нет, его породивший его и убил. Эта эмоция была слишком велика. Ей не хватало места в груди, охвата в голове. Поэтому Шнайдер принудил себя к самозащите. Если б только в нём хватило мужества для прощания с легендарным огненным монстром, частью которого он являлся! Вот тогда маленькой Еке было бы легче собраться. Но, намеренно оттеснив факт о скандальном конце карьеры, Шнайдер впился в дочь мёртвой хваткой. Он отдавал себе отчёт, что давно уложил её на прокрустово ложе, отсёк лишнее. И сейчас, видя в Еке инородное, невесть откуда взявшееся, злился чудовищно, злился непримеримо. Девочка чувствовала это. Вела себя терпеливо, разговаривала мягко. Думала, взвешивала. Жалела его. Она жалела их всех. Размотанного отца, угнетённую Ульрике, скучающего без неё младшего брата. Растерянных, оглушённых, застывших в ожидании огненных исполинов: что-то будет теперь? Рихард приснился ей лишь на третью ночь. В этом тёмном сне он отразился в пристенном зеркале квартиры, в которой оказалась Ека. Мимо сновали пугливые женщины с тазами и кастрюлями в руках, шныряли дети. Её голые ноги досконально изучали чьи-то уверенные чужие руки. Потом она горько плакала. Плакала, пока не увидела Круспе: он стоял, опершись плечом на дверной косяк. Рихард смотрел на неё долго, потом подошёл, присел рядом. Обнял за плечи, опустил себе на грудь. - Ничего… - проговорил он глубоким бестревожным голосом, - ничего страшного, пламечко. * * * Шнайдер был уверен, что она будет настаивать. Его озарила идея совсем не напоминать Еке о предстоящем погребении. Рассказать уже после, повиниться – мол, потрясение и так слишком велико, не нужно подвергать себя ещё большему испытанию. Заранее подумал над исчерпывающими аргументами, но дочь опередила его: - Я не буду просить, чтобы ты отвёз, - сказала она, отстранённо глядя в высокое окно палаты. - Наверное, кто-то скажет, мол, отвратительный поступок. А я не хочу видеть, как Хаймиле со Змутом закидают землёй. Я думаю, им тоже не понравилось бы это зрелище сомнительной прелести. Лучше приду позже, когда сырой толпы не будет. Навещу, расскажу новости… Шнайдер почувствовал предательское щекотание в носу. Хотелось громко и невыносимо грязно выматериться от гадостного бессилия. - Вот и правильно, птичка, - проговорил он, поглаживая её макушку, - у тебя впереди ещё столько времени. Ты часто можешь вспоминать их, но ваше расставание нужно принять. Ека не смогла бы объяснить кому-то, кроме многомудрого шамана Хаймиле, что грянувшие смерти она понимала иначе. Безусловно, друзей в этой реальности больше не было. Факт следовало признать. Но ведь кроме материального настоящего существует безмерное множество пространств, которые человеку просто не дано разглядеть. В одно из таких особенных мест и угодили её товарищи. И хотя им сложно теперь видеть друг друга, зато отшлифуется интуиция и шестое чувство. Надо растолковать этот расклад Алексу, когда тот освободится после курса реабилитации в Португалии. Сны, туманные и пугающие, пытались сбить Еку с толку, а один – так и вовсе засел в голове. В нём её друзей приносили в жертву давно исчезнувшему богу Молоху давно исчезнувшие аммонитяне. Детям предстояло пройти сквозь остервенелое яростное пламя. Еке даже во сне страшно не понравилась эта идея. Она гневно проснулась, озабоченно заходила по палате, располосованной блеклыми лунными лучами. Тогда же раз и навсегда запретила себе думать о смертях, жертвах, тщете всего сущего. Шли дни. Растревоженный вулкан продолжал изрыгать дозированные порции лавы. Казалось, пилотирующая команда Rammstein и в периоды постальбомной эйфории не функционировала в настолько бешеном ритме. Отличие было лишь в тотальном безмолвии членов коллектива. Группа не комментирует действий лид-гитариста Рихарда Круспе. Официальный сайт недоступен для просмотра. Так и не стартовавшая продажа билетов в совокупности с датами грядущего тура отменена. - Это же грёбаный конец концов! – твердила Кира, яростным рывком опуская жалюзи. Постоянный сумрак в комнатах тяготил, но гнусные кучки незнакомцев у крыльца дома угнетали стократно. Препаскудные охотники мужественно терпели холодные вечера и сырую утреннюю морось, настойчиво посверкивали глазами-камерами. - Мне нужно выбраться отсюда! – повторяла она, не реагируя на орущего в детской отпрыска. – Блядь, Марго! Сделай что-нибудь! У нас была целая свора обожающих приятелей, пусть кто-нибудь снимет эту ёбаную осаду! Вот спасибо, папочка, сколько неизведанных эмоций ты нам подарил! Марго! Да Марго же! – кричала она лестнице, ведущей на второй этаж. Женщина слышала. Затравленная истерика Киры мало трогала: основное было сделано. Максим отправлена дяде Гордену, требование Рихарда она выполнила. Ни одного вопроса о ней самой. В тот очень короткий визит Круспе настойчиво попросил оградить маленькую дочь от потрясений, после чего вновь погрузился в отстранённое забытье. Никаких оправданий, ни одной попытки объяснить. Марго заторможенно поднялась, на деревянных ногах подошла к нему, погладила по впалой, уже колкой щетине. - Я буду приходить, - пообещала она, мягко улыбаясь. - Обязательно, каждый день… - Не стоит, - отрезал Рихард, упрямо сжав тонкие губы, - я не буду рад тебе. Бесстрастный эпикриз болезни. Марго понимающе кивнула, подавила какой-то совсем уж птичий крик, вышла. Детей похоронили. Шнайдер отстоял положенную церемонию, скинул с лица дежурную маску, подвигал затекшими скулами. Чёртово напряжение ощущалось в каждом сантиметре тела, держать лицо стало обязательным не только с чужими, но и дома. Жене, дохаживающей крайние сроки беременности, действительно были необходимы добрые эмоции. Мрачная атмосфера грозила доконать её. Прежде можно было набраться сил с дочерью, но он вбил себе в голову, что и с Екой требовалась внимательность и продуманный подход. Шнайдеру люто хотелось сорвать унылую реальность как ветхие обои, шумно и глубоко выдохнуть. Привычным движением рвануть к себе хохочущую дочку, растрепать тугие завитки кудрей, почувствовать её горячее дыхание чуть ниже груди, знакомую тягу внизу живота. Да сколько ещё можно выносить это всеобщее угнетение и скорбь?! Раздражённый сверх меры, считающий дни до окончания больничного плена Еки Шнайдер совершенно забыл ещё об одном незавершённом деле. Рихард молчал. Визита бывшего коллеги он ждал давно, с первого дня заключения под стражу. Его не отталкивала перспектива получить пару-тройку ударов, не пугали долбящие вопросы – страх отсутствовал как эмоция. Вот только навредить маленькой, оставшейся далеко за бортом его утлого судёнышка, Еке было нельзя. Навредить ещё гуще, чудовищней. Цвен нервным движением оправил колючий неуютный ворот старого свитера, в упор посмотрел на гостя. Их разделяла тонкая сетка, почти исчезавшая при определённом наклоне головы: мера предосторожности не столько практическая, сколько кастовая. Унижающая достоинство. За спиной Шнайдера высилось узкое окно, лупящее светом, за спиной Круспе почти вплотную – глухая стена. - Как она? – оборвал тишину Рихард, невежливо решив, что приветствие будет лишним. – Как твоя дочь? Лицо Шнайдера дёрнулось в неясной гримасе, он покачал головой, не ответил. Агрессии, столь естественной после случившегося, не было. Не было и сочувствия к надорванному, заметно постаревшему за неделю легендарному гитаристу. Гробовое безразличие, плотное как осенний туман. Шнайдер пришёл за ответом. Но, только войдя в неприютную комнату, осознал: Круспе будет лгать. Визит потерял смысл, однако уходить было поздно. - В порядке, - буднично ответил он, скрестил на груди руки. – Ека обладает удивительной психикой. Надо полагать… - он едко усмехнулся, - тебе это известно. - Нет, - скоро и просто возразил Рихард, сдержанно улыбнулся, - мы мало знакомы с твоей девочкой, я действительно не знаю её особенностей. Понимаю, зачем ты пришёл. Это естественно. Странно, что ты доехал сюда только сейчас. Я пригласил к себе не твою Еку, Шнайд, но её друзей. Эти парни написали мне письмо… мм... очень проникновенное письмо на фэйсбуке. Им хотелось посмотреть на мои инструменты. Никогда не имел привычки сближаться с фэнами, но их письмо меня тронуло. Оно было искренним. Разумеется, правильнее было бы пригласить их в студию, но дома находятся… находилась большая часть моих гитар. Хватило бы, чтобы удовлетворить любопытство подростков. Но они пришли все вместе, - убеждённо врал Круспе, пристально наблюдая за реакцией гостя. – Кроме того, сын Риделя. И твоя дочь. Всё шло нормально, пока мне не стало… - он поморгал, потёр переносицу. – Пока я не почувствовал себя в невразумительном тумане. Не знаю, что на меня нашло… Видимо, счёл, что их присутствие несёт для меня угрозу. И – да, это противоречит здравому смыслу, но объяснить я не смогу. Дальнейшее ты знаешь. Давить на жалость правосудия, выставляясь шизоидом, не стану. Это решит экспертиза. А теперь извини, - Рихард резко встал, судорожно поёжился. – Твоя дочь оказалась у меня случайно. Аномальное стечение обстоятельств, в котором виновен только я один. Всего наилучшего. Ну вот наконец и огромное небо, приветливое солнце, бережный - уже весенний ветер. Ека скинула капюшон и, не оглядываясь на белоснежный корпус детского лечебного центра, зашагала по парковой дорожке к широким кованым воротам. Шнайдер, едва поспевающий за ней, с облегчением разулыбался – похоже, мрак начал отступать. Нагнав дочь, он направил её к солидно рокочущему хаммеру. Ека мгновенно сникла, подобралась. Кретче. В памяти мгновенно всплыло насмешливое лицо совсем рядом с её глазами. По обонянию мощно ахнуло мятой, алкоголем. «Котёнок, я второй раз за утро спрашиваю: почему ты такая бестолочь? Телефон забыла, любовник звонит…» В голове загудело. - Нам нужно было кое-что обсудить, - пояснил Шнайдер, распахивая перед ней широкую дверцу. К вящему удивлению Еки херр Кретчмар на приветствие не ответил, ограничился коротким кивком. Мышцы живота жутко напряглись, она рефлекторно съёжилась, однако духа угрозы почему-то не почувствовала. Дорогой, обычно шумный будто паровой локомотив, друг отца преимущественно сурово молчал. Ека инстинктивно пыталась поймать опасный момент, но так и не смогла. Быстрый ход восхитительно лёгкого гиганта-внедорожника успокаивал – также как и пальцы отца, поглаживающие выпавшую на её левом виске седину.Clint Mansell – Death Is A Disease