Солнце моё, взгляни на меня...

      Формальных поводов для того, чтобы не просто напиться, а ужраться в хлам, было дохрена.       Он сознательно не выстраивал в голове происходящее в последовательную цепочку, будто бы временный хаос мог что-то изменить. Шнайдер был взрослым человеком и отлично понимал, что с ним происходит; в адекватные моменты мог бы попытаться проанализировать свои поступки последних месяцев. Мог бы, но не делал этого. После прогулки на корабле тем вечером в его сознании что-то перемкнуло окончательно. Нет, несколько жалких попыток привести себя в прежнее перманентно-вальяжное состояние он, разумеется, совершил: стал разговаривать с приёмной дочерью исключительно по жизненно необходимым вопросам, часами заседал в ProTools, общаясь онлайн или копаясь в новинках микширования, на три дня уехал к Кретчмару в Штеглиц. Умудрился перекошенной физиономией до крайности утомить друга-гандболиста, получил совет заняться стритлагингом (в целях осознания действительно неудобной позиции), поэтому вернулся обратно уже на вторые сутки. Скорчив бесстрастную мину, сухо чмокнул Еку в лоб и закрылся в ванной, где находился больше полутора часов: отмокал и матерился, матерился и отмокал. За ужином атмосфера безрадостности достигла апогея: Ульрике, устав от угрюмой гримасы мужа, раздражённо отшвырнула салфетку и демонстративно поднялась наверх. Ека покосилась на отца: он почти ничего не съел. В принципе, этого было достаточно, чтобы оценить весь масштаб трагедии. Она отодвинула стул, вежливо сказав в пустоту: «Спасибо, очень вкусно,» - и вышла за дверь.       Оставшись один, Шнайдер пнул соседний стул и, случайно погнув вилку, уже нарочно доломал её. Хотелось курить, желательно – травы. Раздражение и злость шумели в голове так ощутимо, что он не заметил вернувшейся Еки:       - Ты жалеешь, что меня взял? – спросила она тихо.       Этого было достаточно, чтобы всё прошло разом. Он болезненно поморгал, пытаясь осознать вопрос, думал сказать что-то, потом просто прижал её к себе. Попытка вернуться в перманентно-вальяжное состояние окончилась провалом.       Итак, формальных поводов ужраться в хлам было дохрена.       Только теперь, когда в нём плескалось полтора литра виски и немного водки, Шнайдер понял, что чертовски устал. Никогда прежде ему не приходилось настолько бороться с собой. Да по большому счёту, не приходилось совсем. Он всегда был в согласии с внутренним Шнайдером, искренне недоумевая относительно чьих-либо душевных драм и активных рефлексий.       Мужчина лениво разглядывал витиеватую пепельницу на краю барной стойки, когда над ухом раздался голос Ули:       - Мы уезжаем, Ники подвезёт. Вот зачем было так набираться? Ты не в последний раз пробуешь свой Хэнки Бэннистер, - женщина махнула рукой приятелям и вышла. Он попытался вспомнить, за каким хером они сюда приехали, к каким именно друзьям, но не смог.       Бармен старательно расставлял хрустящие салфетки по подставкам, улыбаясь, поглядывал на засыпающего Шнайдера. Салфетки в проворных руках умельца виртуозно превращались в маленьких белоснежных лебедей, в простые кораблики. Кораблики… Тут же сработала осязаемая память: он почти реально ощутил кончиками пальцев голубые нарисованные кораблики на легком синем платьице Еки. Сначала один, потом второй… шестой – так добираются к концу моря, до самой кромки подола. Через мгновение пальцы соскальзывают с теплой фактуры ткани на гладкую поверхность, куда более горячую, чем верхние воды. «Ты ведь понимаешь, что сейчас происходит, - масляно шепчет внутренний голос, - лапаешь свою приёмную дочь, стареющий ублюдок. Ты нагло трогаешь её, и - видит бог – если она не сбросит твою руку, продолжишь.»       Он понимает. Если бы пытался оправдаться перед собой, нашёл бы аргументы – но Шнайдеру уже не хочется себя выгораживать, искать виноватых, задавать риторические вопросы. Уже вполне обыденно его рука – одна, а потом и другая тяжело ложатся на бёдра Еки. Дочь сидит у него на коленях и увлеченно следит за Джо Тати и Мэттом Грэхэмом, в очередной раз выживающим на канале Дискавери. Да, Шнайдер теперь обожает держать её на коленях. Есть много вполне невинных отеческих ласк, которые он законно может себе позволить: гладить её ножки, сжимать в руке маленькие ступни, будто бы проверяя: не мёрзнет ли, трогать мягкие кудри, иногда утыкаясь в них носом, незаметно вдыхать уютный запах топлёного молока и какого-то терпкого лесного ореха. А можно запустить в них пальцы и спускаться затем неторопливо по нежной шее к спине – и каждый раз с гигантским удовлетворением отмечать, что она вздрагивает, когда он движется от пятого к шестому позвонку… Через десять, больше – только пятнадцать минут ему становилось сложнее держать себя в адеквате: ладони начинали гореть, по скулам изнутри пробегали колючие искры, внизу живота немело. Член замирал вначале, словно выжидая, но потом всё равно вставал, предательскими своими размерами выдавая его с потрохами. Тогда он опускал ладонь на её мягкий живот и с силой прижимал к себе, массируя шею девочки. Шнайдера даже потряхивало от мысли, что она, безусловно, чувствует эрекцию, но – и это отзывалось в нём эйфорией – не пугается, не убегает, не стыдит его. Случился ещё раз, когда нужно было сдать назад, но момент оказался упущен, его понесло. Он потянул Еку на себя, буквально впившись поцелуем в её шею, одной рукой обхватив мягкую грудку, а другой сжав внутреннюю поверхность бедра…       Шнайдер открыл глаза и вылил в себя остатки водки. Благодарение небесам, что на том моменте он кончил. Если бы сделал больше, возможно, девочка бы теперь просто шарахалась от него. Тогда он просто чуть сильнее обычного сжал её запястья – а Ека, оглянувшись на него, сочувственно произнесла:       - Ты весь мокрый. Сейчас принесу воды. ***       Как добрались до дома, он естественно не помнил. Погрузившись в дремоту, слышал только спокойный говор жены и монотонный – того, кто их вёз. Не то Курта, не то Ники, да какая разница? Ульрике хотела помочь ему дойти до крыльца, по её взгляду Шнайдер понял, что выглядит действительно жалко. Отмахнулся, добрёл сам. В доме было темно и тихо, лишь из комнаты Кили доносилась еле уловимые лёгкие звуки – Еке нравилось находить для брата интересные волшебные мелодии. Ули оглянулась на мужа, тяжело опустившегося на диван:       - Сними обувь и куртку, - сказала она вполголоса, - постарайся не шуметь, дети уже ложатся. Тебе помочь? Может быть, крепкого чаю?       - Ничего не надо, иди, - он запрокинул голову на спинку дивана, - я посижу тут, потом поднимусь. Ложись без меня.       - Ещё раз прошу, не шуми и не топай. Не надо пугать детей, - она выключила последнюю маленькую лампу в столовой, проверила входную дверь, через пару минут шаги стихли. Шнайдер потёр лоб и глаза: в голове, как ни странно, всего-навсего шумело. Тревога и беспокойство исчезли, уступив место ровному гулу, похожему на звуки индийских раг или диджериду. Он подумал, что хотел бы сейчас оказаться где-нибудь у моря, чтобы день был сумрачный и тёплый, чтобы чайки кричали, а больше ни единого звука. Было б хорошо купить Еке ещё одну тёплую куртку с настоящим, а не искусственным мехом – наврать, что научились делать очень натуралистично, а никакой зверь не пострадал - иначе не наденет. Так вот: было б хорошо купить ей эту грёбаную куртку, чтобы она сидела с ним рядом на песке, у самой кромки воды, выкапывая, скажем, ямку. А он бы время от времени поправлял ей капюшон.       Позади сверху плеснула полоска света, Шнайдер прикрыл ладонью глаза. Луч сузился, но не пропал совсем, на лестнице послышались шаги, и он различил девочку в домашнем фланелевом платье:       - Привет! – бросила она ему и быстро скрылась за дверью бывшего кабинета Шнайдера-старшего, где в большом количестве валялись старые ноты, атласы, книги и подшивки газет.       - Привет, крошечка, - ответил он, сам удивившись своему сиплому и вдруг ставшему неприятным голосу. Внезапно в голову пришло страшное: у него нет времени ни на что. Всего через несколько месяцев ему будет уже пятьдесят один, это на самом деле много – дальше будет больше и хуже. Выбор скуден: либо продолжать надрачивать в туалете с увеличивающейся периодичностью, либо действительно увезти её на море, вместе с курткой и собой. В голове зашумело громче, сквозь этот содом и толчки крови внутренний голос прогудел что-то о предопределённости и выходе за рамки… «Какие ещё рамки, блядь...» - прошептал Шнайдер и тяжело поднялся на ноги. Его сильно качало, но физическое здоровье как обычно не подвело: он поморгал, чтобы привыкнуть к темноте, и прошёл в кабинет.       Ека стояла на цыпочках у высокого шкафа, пытаясь достать с верхней полки коробку с отцовскими конвертами: старая коллекция, впрочем, ничего не стоившая. Лампу она так и не включила, но из-за широкого окна комната была освещена даже излишне. «Чересчур светло», - мелькнуло у него в голове и тут же потухло. Он запер дверь и, сняв куртку, кинул её в сторону, похоже, на пол. Ека, не оглядываясь, пояснила:       - Я чего тут копаюсь: нам задали написать рассказ о какой-нибудь старой семейной реликвии, ну или коллекции там… и я вспомнила, что ты показывал всякие дедуш… всякие интересные штуки твоего папы.       Шнайдер протянул руку, легко сняв коробку, подал ей. Девочка довольно улыбнулась и стряхнула с крышки пыль:       - Вот! Здорово… В понедельник я им такой романище накатаю, закача… - она осеклась, потому что отцовская рука легла ей на живот и притянула к себе. Он вынул длинную коробку из рук девочки, кинул её на стол позади. Ека не произнесла ни слова, замерев, но Шнайдер не отразил этого. В голове была только какофония из темноты, запертой двери и толчков кровотока в члене от прижатой к нему девочки. Не отпуская, он другой рукой тяжело провёл ей по волосам, спине и резко запустил ладонь под трусики сзади. Ека вскрикнула и дёрнулась, отчего его пальцы ловчее скользнули в неё – так, что ему мгновенно стало оглушающее горячо, а перед глазами потёк жидкий воздух, пульсирующий и вязкий.       - Да ты рехнулся! – она попыталась извернуться и ударить его в грудь. Ни сейчас, ни позже это не имело смысла, у неё не получилось отстраниться даже на сантиметр. Шнайдер мгновенно зажал девочке рот и развернул к низенькой софе у окна – впрочем, до неё так и не добрались, он повалил её на пол у шкафа, придавив собой. Ека никогда не сдавалась так легко, но в эту минуту где-то внутри неё явственно громыхнуло: у тебя не получится. Смирись. Точка. Тело не могло среагировать настолько быстро, но мозг лязгнул рубильником, и свет погас. Где-то далеко она чувствовала, что его пальцы, не церемонясь, грубо изучают её узкое и сухое влагалище, мнут, крепко сжимают в кулаке. Шнайдер чуть ослабил хватку, расстёгивая ремень: пряжка куснула её ягодицу холодом и страхом. Он плюнул, хрипло задышал чаще, несколько раз двинул рукой и навалился сильнее – в секунду стало невозможно больно, будто б в матку ударили сапогом. Ека подумала, что вот если б он сейчас замер хоть на секундочку, если б дал привыкнуть, но член почти сразу заходил в ней быстро, каждый раз влетая плотнее и тяжелее. Рука, крепко зажимающая рот, почти не давала воздуха, комната поплыла перед её глазами и захлопнулась как погреб.       Шнайдер двигался в своём ритме, как привык, как нравилось ему - синкопированым прерывистым битом. Он редко настолько расслаблялся: у него был большой, пожалуй, слишком большой член, обычно подружкам было неприятно, когда он начинал долбить примитивно и однообразно. Приходилось что-то выдумывать, либо двигаться медленней, либо вставлять не до конца, что на корню изживало самую суть секса. В эту минуту рамок не было, не было ничего, только подрагивающий комок живого тепла под ним и одуряющая тесная фиксация, в которой его хуй двигался молотком. Было тесно… охуенно тесно настолько, что у него задрожали ноги. Шнайдер навалился на Еку и почувствовал на левой руке тёплую влагу: она то ли заревела, то ли выпустила слюну от нехватки кислорода. Почему-то это ещё сильнее возбудило его – нейротрансмиттеры животного удовольствия ускорили ритм до максимально возможного, он уже не соображал, сколько секунд или часов стучит в ней. Шарахнуло оглушительно – он протяжно не то застонал, не то взвыл и зашатался от поехавшей перед ним реальности. Член, вопреки физиологии, словно бы увеличился вдвое, он с трудом вынул его и, отпустив девочку , повалился на спину.       В кромешной тишине спящего дома Ека поднялась – по ногам тут же побежало густое и тёплое. Обошла Шнайдера не глядя. Потянулась за коробкой, о которой ещё нужно было что-то написать – желательно сегодня. Тревожила пульсирующая голова и стёртые о жесткое покрытие локти, она даже могла идти, но дышать было больно. Ека прижала к груди семейную реликвию и бесшумно вышла из кабинета: гостиную по-прежнему освещала узкая полоска света, а из комнаты маленького брата звучала та же изумительная мелодия.