Солнце моё, взгляни на меня...

      - Ну и кого же ты будешь там играть? Матушку Гусыню? – рассмеялась Ульрике.       - Не скажу, - Ека приставила к голове два стебля сельдерея и скорчила Киллиану страшную рожу, - это братья Гримм: вот и всё, что можете из меня выжать, дорогие родители!       - У них жестокие психоделические сказки, - женщина пожала плечами, - странный выбор пьесы… Кто у вас режиссирует?       - Ну не Гиллиам, и на том спасибо, - Шнайдер исподлобья посмотрел на жену, - Гримм это классика, полезный просветительский элемент…       - Шмелемент! - девочка опрокинула в себя остатки какао, цапнула горсть конфет и в момент оказалась у входной двери. – Мы и так протянули с выбором сказки, осталось две репетиции. В субботу вечером вы оба приглашены – не забудьте!       Ульрике задумчиво погладила живот, взглянула на мужа: само спокойствие. Зимнее утро, чашка некрепкого чая, сводка новостей. Вот Кили попросился к нему на руки: взял, но недоволен, ребёнок отвлекает его:       - Еку ты сам сажаешь к себе, - обиженно проговорила женщина, - и она, по-видимому, не мешает тебе смотреть телевизор, хотя болтает и комментирует постоянно. Киллиан просто скучает и ревнует…       Шнайдер не ответил. Его напрягали разговоры по утрам, к тому же Ульрике говорила правду. Он не открещивался от некоторых особенностей его семьи, ситуация была нетрадиционной. Но Шнайдер оставался Шнайдером. В гармоничном для него внутреннем состоянии имелись чётко выстроенная структура и ответы на все вопросы. Вначале он потерял курс в обстановке, выбивающейся из привычного порядка. Но мозг быстро включил дежурный режим, сработал инстинкт.       По большому счёту, ему не моглось мечтать о подобном. Семейная жизнь оставалась прежней, удалось выполнить просьбу отца о внуках, в его доме не случалось скандалов и истерик, он мог взять дочь в любой момент из возможных. И брал.       Никакого анализа, самокопаний, самоуничижения. Мой дом – моя крепость. Ключевое слово здесь – моя.       Всю последнюю неделю Шнайдер почти не видел Еку из-за подготовки к рождественскому школьному спектаклю. Старчески психовал и брюзжал по любому поводу. Девчонка приносилась в обед, сметала его за десять минут, чтобы тут же убежать в учебный театр уже до вечера. Если бы не близкий Сочельник, он быстро прекратил бы эту насыщенную жизнь, но необходимо было проявить терпение. Нечеловечески сладко было, поймав её вот так, в заполошный обед, наскоро уложить на туалетный столик в гостевой ванной, чтобы – очень торопясь – плотно выебать, зайтись от ритма и в буквальном смысле морозной свежести:       - Всё, я побежала!       - Чтобы не позже восьми была дома.       - Будь спокоен!       Как далеко я ушёл от скуки и неминуемой старости? Я теперь – где?       Собралось до неприличия много народу. Видимо, в такой вечер каждому хотелось приобщиться к возможному чуду, поэтому посмотреть постановку собрались даже прабабушки и дальние родственники учеников школы на Мартин-Лютер штрассе. Шёл уютный снег, здание театра мерцало разноцветными огоньками, электрическими свечами и гирляндами.       Спектакль задерживали, Ульрике мучилась от духоты – он в который раз приносил ей воду и мокрые платки. Наконец гул пошёл на убыль и внезапно исчез совсем.       Занавес поднимается. Прожекторы ведут лучами, запрокидываются, сила света растёт. Из темноты на передний план приближается некто в сером плаще. «Это рассказчик?» - шепчет Ульрике, Шнайдер не успевает ответить: его заглушает громкий вопль серой фигуры:       - Откиньтесь на спинки! И не сутультесь! Давайте внимательней или прочь отсюда! Слушайте! Что вы разберёте на этот раз? И что мы разберём в вас?       На сцене появляется костлявая злая мачеха, огромный, похожий на чёрного медведя, отец и их дети: девочка семнадцати лет с очень светлыми волосами и маленькая фигурка мальчика в сером костюмчике. При ближайшем рассмотрении фигурка оказывается Екой. Из декораций на сцене лишь старый фахверковый дом и огромное дерево с двумя стволами, направленными друг от друга.       Шнайдер пытается вспомнить сказку: стыдно не знать, но узнаёт только, когда мачеха берёт топор и убивает приёмного сына, прячет его разрубленное тельце в погребе, чтобы потом постепенно угощать мужа «говяжьим» гуляшом. Дерево можжевельника – история о предательстве самых близких, рассказанная жуткими немецкими сказочниками. Герои много поют, действие разбавляется танцами лесных фей, гномов и ещё чёрт знает кого. Девочка Марленикен тайно переносит останки любимого брата под можжевеловое дерево во дворе их дома. И вот лесные птицы начинают петь над его могилой, раскапывают её маленькими лапками, клювами собирают тело мальчика…       В следующий момент поднимается нижняя площадка, на сцене появляется Ека – в наряде, целиком покрытом перьями. Братец Марленикен ожил и превратился в птицу. Дети начинают кружиться и весело напевать: Меня мачеха убила, А отец меня поел, А Марленикен-сестрица Мои косточки собрала, В шёлковый платок связала Да под деревом сложила. Тю-вить, тю-вить, тю-вить...       Музыка разгоняется, мелькают зловещие тени, мачеха побеждена, отец уходит в глухие леса, старый дом пропадает, на сцене лишь дерево и танцующие дети:       - Kywitt, kywitt! Я красивей всех птиц! – раздаётся голос Еки в последний раз.       Тут же грохнули литавры, почти в бластбите заколотили барабаны, что-то на заднем плане шумно упало, свет на сцене погас.       Сначала неуверенные хлопки, потом аплодисменты по нарастающей. Их заглушил вступивший внезапно высокий детский хор: «Звуки волшебства! Звуки волшебства! Загадка, рифма и мораль!» - пели они, плавно покачиваясь во всей этой сюрреалистической поебени. Грёбаный школьный спектакль всё никак не кончался: на сцене возникла какофония из эльфов, фей, друидов, козлоногих уродов и больших ярких птиц. Еки в своём сером наряде среди них не было.       - Хорошая постановка, правда? – повернулась к нему Ульрике, глаза её влажно поблескивали, - я стала такая чувствительная…       «Загадка, рифма и мораль!» - продолжали надрывно орать дети, стараясь изо всех сил.       Какая ещё мораль?       Зачем это всё?       Шнайдер закрыл глаза: внутри нарастало гневное, злое, нарочное.       Как далеко я ушёл от скуки и неминуемой старости? От бога и бесконечности?       Как далеко я ушёл от омелы и кровавой жертвы, от саванны, где жираф получил свой окрас, от беспросветного ночного неба мерзлого севера, откуда вышла моя девочка? От голема, от заснеженного фонаря в лесу, от книг на алтаре.       Теперь я – кто?       - Вот и она наконец! – Ульрике поёжилась и забралась в машину. – Едем уже, едем!       Ека, еле выбравшись из кучки разукрашенных одноклассников, смеясь, подбежала к Шнайдеру:       - Ну?! – крикнула она, широко распахнув глаза. – Тебе понравилось? Понравилось же?       Он обнял её, натянул поглубже пушистую шапку:       - Нет слов. ***       Безмерно довольная Ека с наслаждением ухнула в горячую ванну. Завтра Рождество, чудеса, карамельки, имбирные пряники и жареные каштаны. Жизнь в новом доме была весьма своеобразной, отличалась от её скудных представлений о семейных ценностях, но, предложи сейчас волшебник Гендальф другой расклад, девочка осталась бы здесь.       Она почти не испытывала физической боли. «Я привыкну, - думала она, пытаясь не орать от непосильного для неё отцовского члена, - я привыкну.» И привыкла. Возможно, Шнайдер подсознательно учуял то, что будет, не противореча, принадлежать ему, возможно, Ека всё же умела найти для себя нужные ответы - но в её голове ни разу не возникло мысли оставить его.       Девочка любила Шнайдера. С ним было комфортно, весело, легко, он понимал – или делал вид, что понимал – её чёрные шуточки. Охотно возился с толпой животных, которых Ека приносила, чтобы подлечить. Шнайдер был хорошим отцом.       Уже не было больно. Почти. Теперь он трахал её регулярно, всегда жёстко. Ека научилась безошибочно считывать момент, когда его прозрачные ясные глаза начинали прищуриваться, будто б от яркого света, в них появлялась густая взвесь – и взгляд мутнел, затягивался, становился вязким и тягучим. Этот линейный направленный поток всасывал. Она мгновенно забывала, что ещё минуту назад гонялась со шприцем за раненой собакой, когда он подходил и брал её за руку, чтобы отвести в беседку со старой мебелью на заднем дворе. Там, встав на колени, он стягивал с неё трусики и буквально надевал девочку на своё лицо, чтобы поглубже втолкнуться языком в пряные тёплые складочки.       «Пускай, - думала Ека, вцепившись в его затылок, едва удерживаясь на ватных ногах, - ну и пускай…»       Не то, чтобы его поразила эта постановка – Шнайдер был вполне стабильным человеком, ко всему прочему, много лет являлся частью запредельного коллектива. Однако он быстро уставал от созерцания рефлексий и душевных очистительных процедур, поэтому предпочёл убрать из головы поеденную отцом птичку из чёртовой сказки и взяться за проверку месячных счетов. Минут через десять почувствовал на своих коленях тёплые ладони, удивленно поднял глаза: у его ног сидела Ульрике в прозрачном филигранной работы пеньюаре. Она склонила голову набок и потянулась к ширинке его брюк:       - Сама не понимаю, - медленно произнесла она, - этот спектакль произвёл на меня странное впечатление… Будто бы и жутко, но внутри стало так горячо… - её рука легла на член и слегка сжала, - мы чудовищно давно не занимались любовью, Крис…       - Что ты, бога ради, делаешь? – подняв брови, спросил Шнайдер. – В твоём положении…       - В моём положении я могу делать всё, что вздумается, - она оперлась ладонями о его бёдра, откинула волосы на спину, - я хочу твоего внимания, я скучаю. И хочу поласкать тебя, поэтому замолчи, сокровище моё.       Он видел, как жена достаёт его вялый член и, взяв в аккуратную руку, легко подрачивает его. Видел, как её большой рот с припухшими от гормонального буйства губами настойчиво обхватывает головку. Очень тёмная гранатовая помада показалась ему отвратительной, вызывающей в памяти образы дешевого варьете. Обычно он реагировал скоро, в целом, предпочитая закрыть глаза и подчиниться ощущениям… но сейчас не мог отвести брезгливого взгляда от крупного кольца с ярким камнем на руке, которая двигалась на его члене, от её живота, натянувшего нежную ткань белья, от помады, размазываемой по блестящему от слюны члену. Внутри было тихо. Он чувствовал сырость и неприятное давление на яйца.       - Ну хватит, прекрати, – Ульрике замерла, вскинув на его окрик тёмные влажные глаза, - я сейчас не кончу, не хочу, - Шнайдер подвинул её за плечи и встал, застёгивая брюки.       - Я тебе противна? – шёпотом, переходящим во всхлип, спросила женщина. – Я ношу твоего ребёнка, как же ты можешь?       - Тебе лучше лечь спать, - он сочувственно улыбнулся, - давай-ка я сделаю тебе чаю. Раздевайся, непременно умойся и не забудь, что завтра Рождество, а это значит…       - Это значит, что ты скотина! – выкрикнула Ульрике, поджав дрожавшие от обиды губы. – Убирайся отсюда! Видеть тебя не могу! Чай он сделает… захлебнись своим чаем! – она отвернулась, сдирая с ушей длинные серьги. Шнайдер задержался у дверей еще немного, усмехнулся и вышел из комнаты.       В гостиной уже стояла большая пушистая ёлка, сейчас при погашенном свете она таинственно поблёскивала гирляндами и сусальным золотом. У его ног кто-то чихнул, Шнайдер наклонился: Роза, с вызовом глядя ему в глаза, увлечённо давилась ниткой блёсток с праздничного дерева.       - Вот голова бедовая, - вздохнул он, отобрав у обиженной кошки рвотную игрушку, взял её на руки и осторожно приоткрыл дверь в комнату Еки.       Девочка спала, предусмотрительно оставив половину подушки пустой: для царственной подруги. Шнайдер опустил зверя на уготованное место – Роза тут же вытянулась, запустив огромную когтистую лапу в екины волосы:       - Ну ты, полегче, - проворчала та, поморгала и открыла глаза. Увидев отца, потянулась и села в кровати:       - Что случилось? Эээй..? - он молчал, поэтому ей пришлось повторить.       Тихо и туго звякнула ширинка. Ека опустила глаза: он нечасто приходил ночью – у беременной жены практически всегда была бессонница. Шнайдер опустил ладонь на её макушку и, взяв девочку за подбородок, поднял ей голову:       - Открой рот, крошечка. Посмотрим, как у тебя получится, - он тяжело провёл большим пальцем по мягким губам Еки, почти по контуру обведя острые уголки верхней. Член закачался очень близко от её лица, девочка взяла его в руку, помедлила, подняла глаза:       - Ты раньше не говорил это делать… - напомнила она, - я не умею.       - Научишься, - невозмутимо ответил Шнайдер, крепче сжимая её затылок, - ты же быстро учишься, птичка. Папа хотел поберечь тебя, но ему слишком сильно хочется попробовать твой язычок.       - Но я… - Ека покосилась на уже изрядно подросший в её руке орган, - если я не хочу? Ну то есть сейчас не хочу, может быть, утром?       Шнайдер, по-прежнему ласково улыбаясь, покачал головой и направил член между её приоткрытых губ. Девочка напряглась, но послушно приняла крупную головку, стараясь не задеть зубами. «Чёрт, это ужасно глупо выглядит», - подумала она, погладив гладкую натянутую поверхность языком. Он глухо выдохнул и подался вперёд, начав двигаться медленно, но с нажимом. Одна его рука по-прежнему нежила затылок Еки, другая крепко сжала ей шею. Девочка инстинктивно вытянулась, запрокинув голову: стало полегче – она могла хотя бы выдыхать, одновременно языком пытаясь давать сновавшему в ней члену хоть какую-то приятность. Но, по-видимому, эти усилия были отцу безразличны: он, не сбиваясь, мерными толчками трахал её маленький рот – вопреки обыкновению, крепко сжав губы, и не издавая ни звука.       Он значительно ускорился уже через минуту, Ека почувствовала, что из-за его руки не может пошевелить головой и плохо справляется с позывами. Ей пришло в голову, что он определённо рассердится - осторожно подняв веки, тут же упёрлась в пристальный взгляд глянцево подрагивающих глаз. Внезапно воздух перекрыло, она вырвалась, закашлялась, вытирая шею от потёков собственной слюны. Шнайдер в секунду вновь натянул её на себя, Ека отстранилась, все ещё пытаясь отдышаться, и тут же получила увесистую пощёчину – и сразу ещё одну:       - Не надо бросать начатое, - тяжёлый хуй потёрся об её щеки и нос, опять с силой прошёл в рот. – И смотри на меня, Ека, смотри на меня!       Она почти сразу ощутила, как внутри от основания к головке застучала мелкими толчками пульсация, как явственно начали подрагивать ладони Шнайдера, обхватившие её голову – он шумно схватил ртом воздух, и почти безвкусное, но обильное и густое потекло внутри её гортани. Один толчок, второй,третий: «Я сейчас задохнусь!» - ахнуло в голове Еки, она судорожно сглотнула и удивлённо захлопала глазами.       Он наконец отпустил её. Наклонился, вытерев тыльной стороной ладони уголок рта дочери, где осталась его сперма, поцеловал её в лоб, тяжело опустился рядом, на кровать. Ека помолчала, потом спросила:       - Тебе на самом деле понравилась наша сказка?       - Понравилась. Правдивая, - Шнайдер провёл по её волосам, криво усмехнулся.       - Мммм…. Что я красивей всех птиц? – вздохнула девочка.       Он кивнул. Mein Mutter, der mich schlacht, Mein Vater, der mich aß.