Солнце моё, взгляни на меня...

      … Солнечный день. Так слепит, что по саду можно передвигаться, лишь сомкнув веки, иногда подглядывая сквозь ресницы. Ульрике торжествующе задирает нос: мама говорит, что у неё самые длинные ресницы в семье! Маленькая принцесса, я гуляю по своему саду, осматриваю владения, вижу золотых драконов в солнечных бликах… Девочка, пританцовывая, вылетает к папиной любимой беседке, где он отдыхает после плотных маминых обедов… О, его голос! Он смеётся! Ули высовывает нос из-за густой зелени: бургомистр Равельсбаха - австрийской ярмарочной коммуны - Вальтер Шмид, гулко посмеиваясь, по-голубиному воркует с их маленькой соседкой Дженни. Девочка оживлённо жестикулирует, увлечённо рассказывая интересную историю, а папа, крепко обхватив её талию, понимающе кивает и поглаживает ножки в полосатых колготках. Ульрике чувствует, что сейчас заревёт: мерзкая толстая Дженни, почему она нравится папе больше? Когда она сама хочет залезть к нему на колени, он ругает её за безделье и беспечность… Она смотрит исподлобья, видит, что бургомистр наклоняет голову и крепко целует румяную соседку прямо в пухлый приоткрытый рот:       - Почему, папа?! – отчаянно восклицает девочка, выходя из своего укрытия. – Уходи отсюда, толстуха Шолле! И верни моего медведя в шляпе!       Ульрике не понимает, над чем хохочет глупая Дженни, и чего так испугался папа – настолько, что стал не похож на себя:       - Детка, - лепечет он, - детка, не думай…я просто помогал девочке: подул на её ранку… Ули, принцесса, котёнок, это же ничего страшного… - у него трясутся руки, - только не говори маме, детка! Я помогал ей… помогал ей… помогал…       - Он помогал мне! – настойчиво повторила Ека, помахав рукой перед отстранённым взглядом Ульрике. – Ты слышишь? Я вообще не умею целоваться, надо мной весь класс издевается! Мне же нужно блистать в «Тристане и Изольде», я там, между прочим, не клопа играю, а главную роль. Вот, попросила его показать, - она указала на бледного молчащего Шнайдера, - но он так паршиво целуется, что лучше б я помидор поцеловала или просто сдохла! – девочка возмущённо выдохнула, демонстративно скривившись.       Ульрике перевела взгляд на мужа: он, прищурившись, кусал губу. Глаз не отводил, не дрожал, не нёс ерунду.       - Да… - наконец произнесла она, - действительно…целуешься ты не очень, Кристоф.       Повисла гробовая тишина. Через полминуты Ека оглушительно расхохоталась и плюхнулась на диванчик, хрустнув яблоком. Шнайдер покачал головой, скорчив кислую мину, опустился рядом с девочкой.       Крыша не думала падать, стены – рассыпаться в пыль, также спокойно тикали часы в гостиной, и от Ульрике теперь никто не думал прятаться – а ведь после того случая папа несколько месяцев избегал смотреть ей в глаза – всё хорошо. Всё хорошо. У меня всё хо-ро-шо. Мерзкая девчонка вернула моего медведя в голубой шляпе, у меня никто ничего не отбирал… И не отберёт.       Женщина села рядом с мужем, по другую руку, обняла, уткнувшись носом в его плечо:       - Иди к себе! – негромко и холодно приказала она Еке. – Не крутись постоянно рядом с отцом, он устаёт от тебя, - та кивнула, выразительно моргнув пытавшемуся возразить Шнайдеру, и вышла.       Кира почти сразу вручила ей косяк. Заботливо уточнила, умеет ли Ека правильно раскуриваться: крайне удивилась, узнав, что умеет. Покивала, одобрительно погладила по спине:       - Я сейчас вернусь, малютка. Не убегай никуда.       Ека медленно втянула в себя плотный кисло-мятный дым, постаралась расслабиться. Кира подъехала почти сразу, как только кроссовер Шнайдера покинул пределы видимости. Страшно не было. Впрочем, особого любопытства и предвкушения – тоже. Едем? Ну едем.       Она запрокинула голову на спинку дивана, орущая вокруг музыка стала затихать как при убавлении звука. Ека почувствовала, что перестаёт ощущать руки, шею, даже дыхание – она опускалась на большую глубину, где лишнее в ней становилось рудиментарным и отслаивалось за ненадобностью. Внезапно увидела отца, он грустно подмигнул ей: «Готовься, Ека, будет непросто», мать, держащую его под руку – девочка никак не могла поймать её взгляд. Бабушку, съедаемую терминальной стадией. Она, вроде, могла всех их видеть, но обратиться не представлялось возможным, как недопустимо обращаться к чужому пророку или будде.       Вскоре стёрлось ощущение времени и веса тела, Ека не чувствовала едкого слишком концентрированного запаха дыма, клубившегося повсюду; ей было плевать, что вернулась Кира – абсолютно пьяная; плевать, что с ней пришёл тот мразотный ядовитый аспидёныш Мерлин. Его полные блестящие губы тут же прилипли к ключице девочки, поползли ниже, оставляя после себя склизкий мокнущий след – нахал по-свойски оттянул бельё и вцепился в её соски. Ека удивлённо наблюдала, как двигаются его щёки, сокращаются губы – так пульсирует мускулатура дождевого червя. Будто гигантский Олгой-Хорхой из старых легенд присосался к её абсолютно лишённому рецепторов телу и, причмокивая, жрал. Где-то сквозь вату пробивался низкий смех Киры, треплющей старающегося брата по затылку. Она высоко задрала своё цветное платье, широко раздвинула ноги и, облизнув пальцы, запустила их в себя. Толкнула Мерлина, взглядом указав ему на символическую юбку Еки. Тот ответил ворчанием, не отрываясь от ноющего соска девочки, резко втиснул в неё сухие узловатые пальцы...       Мам, чего они все хотят от меня? Мам, у нас в классе есть Лиза Риппер, она красивая, у нее длинные ноги и две охуительные родинки под коленкой: почему её не трогают? Я хочу когда-нибудь построить приют для брошенных собак, ну и иногда смотреть в телескоп на Кита – это так надо, чтобы у меня в трусах всегда были чьи-то руки?       Ека поморщилась: неумелые пальцы ковырялись в ней как в горшке с кашей. Она отразила, что Кира рядом закатила глаза и гортанно завыла, почти завалившись на её плечо, а Мерлин, наконец оторвавшийся от её груди, больно выдернул руку и лихорадочно расстёгивает джинсы.       - Ну блядь..! Вот хуйня… - заскулил он, брезгливо отводя забрызганную спермой руку. Ека покосилась на него: аспидёныш с охуевшей физиономией одной рукой держал обвисший член, а другую беспорядочно вытирал об диван – он ныл и матерился, обиженно оттопырив нижнюю губу… Девочка расхохоталась и, отпихнув дебила, вполне чётко поднялась на ноги.       Такси поймала быстро. Пожилой дядька в зелёной шапке интересно рассказывал о призраке барона Манфреда фон Рихтгофена, которому нужно покупать пиво, если остаёшься в баре последним посетителем. Еке хотелось услышать, что будет, если всё-таки не купишь, но её сморил сон.       - Я тебе очень признательна, что ты не накидался как в прошлый раз, - Ульрике погладила Шнайдера по руке и нежно улыбнулась.       - А хотелось, - пробурчал тот, - Круспе имеет свойство раздражать. Знаешь, меня часто бесит даже его голос, а уж это показное добросердечие и любезность… Куда деваться! Заметила, его понесло в какие-то оккультные дебри?       - Милый, имя Меланхтона имеет отношение к религии, но не к оккультизму, - осторожно поправила женщина. Шнайдер недовольно покосился на неё и выразительно откашлялся. Колёса мягко зашуршали по гравию внутреннего двора, он бросил взгляд на окна Еки и раздражённо хлопнул дверью машины:       - Почему она ещё не спит?       Поднялся сразу – как и всегда. Девочка прилежно сидела за столом, заваленная учебниками по макушку. Шнайдер удовлетворённо улыбнулся, подошёл к ней сзади, обнял за плечи:       - Какая хорошая девочка, - проурчал он в её волосы, - но не порть глаза. Пора спать, крошечка, - сладковатый дымный дух ударил в ноздри почти сразу: тягучий дурманящий запах, почти насквозь пропитавший пушистые кудри Еки. Шнайдер медленно выпрямился; чтобы удостовериться, провёл ладонью по её волосам ещё раз, поднёс руку к лицу: точно. Марихуана или план.       - Где ты была? – раздельно произнёс он, будто выплюнув. Ека поёжилась и неестественно тонким голосом возмутилась:       - С чего ты взял, что я отсюда выходила? Я всё время…       - Не врать! - Шнайдер рванул её из-за стола, опрокинув стул, больно ухватил за подбородок, заглянул в глаза: ну конечно – зрачки почти съели цвет радужки. Ека зажмурилась от яркого света и опустила ресницы:       - Что, глазки устали? – он сильно тряхнул её. – Много читала, да, птичка? Я же тебя убью… - у него внезапно перехватило дыхание. – Я тебя сейчас просто убью, дрянь…       Ека взвизгнула, пытаясь вырваться, но трава не думала отпускать, поэтому она лишь раскоординированно покачнулась, едва не бухнувшись ему под ноги:       - Отпусти! – слабо запротестовала она.- У меня просто голова кружится! Погода дурацкая и… ай-яй…отпусти, блядь, мне больно! – Шнайдер отвесил ей затрещину, крепко зажал подмышкой и начал судорожно обшаривать карманы её платьица из камуфляжной ткани… С-с-сука, я же говорил не надевать эту блядскую одежонку!       - Кто тебя накурил? – наконец заорал он, отыскав в её кармане только смятую купюру в пять евро. – Какая пизданутая тварь тебя накурила? И где, блядь, ты шлялась? Ну-ка отвечай! Сука, отвечай!       Ека чудом вывернулась и, отбежав за стол, выкрикнула:       - Да ты заебал меня! Видеть тебя не могу, ты повсюду! Не продохнуть! Куда ни плюнь – везде ты! Дай мне воздуха, твою мать! – она пнула балконную дверь и выбежала на холод, почувствовав, что подступает тошнота.       - Воздуха?! – взревел Шнайдер так, что девочка опустила плечи и почти мгновенно пришла в себя. Он одним движением перевернул лёгкий стол с учебниками, выдрал лампу, швырнув её об пол, в полминуты оказался на балконе. Ека почувствовала страх.       - Где ты была, спрашиваю ещё раз? – медленно процедил отец неровным от скорого дыхания голосом. – Тварь блудливая… - тихо протянул он и тут же выкрикнул:       - Тварь ты блудливая! – быстро подошёл к девочке: ударил, не глядя. Раз, второй, третий, четвёртый. Ека сразу же упала: от парализовавшего её страха, от агрессии – столь же внезапной, сколь и неконтролируемой. Шнайдер бил её, не отражая, куда попадают удары: важно было бить. Руку быстро свело, он за шкирку подтянул её выше – ещё раз врезал: по лицу, по шее. В нём кипело невыносимое, нужно было орать, вопить из последних сил, чтобы только выплюнуть, исторгнуть из себя удушающую жгучую слизь, которая закупорила внутри весь кровоток. Рука заныла сильнее – он отшвырнул Еку на пол, оттолкнув от себя ногой, лихорадочно заходил взад-вперёд. Перед глазами плыли ёбаные пятна, в конечностях гудело. Он ещё раз вмазал кулаком по стене и вышел. ***       Ека повернула голову: из носа полилось сильнее, шея тут же заныла, будто подпёртая вилкой еретика. Она подумала, что не станет вставать: холодный пол вполне действенно выносил из тела муть, которая опять накатила стоило попытаться сесть. Удивительно, но больше всего беспокоила не физическая боль, а эта усиливающаяся пакость в голове. Она всхлипнула носом, поперхнулась кровью – легла, запрокинув голову. Шёл самый обычный снег.       Ека закрыла глаза: до двенадцати лет всегда получалось – может, сейчас тоже? Так… я иду. Хрустит снег, с еловых веток падает за шиворот, впереди еле заметный отблеск. Сейчас я доберусь до фонаря, а дальше меня встретит мистер Тумнус. Мы пойдём пить чай и есть сардины. Я уже не в старом мире – здесь, конечно, тоже случаются трудности, но их легко решить, если у тебя есть зачарованный кинжал и бальзам от ран…       Скривилась: нет, не выходит. Перестало получаться: теперь всё кажется тупым и обманчивым. Она опять всхлипнула и села.       Шнайдер стоял в двух шагах, Ека могла бы поклясться, что при всех травмах слух вернулся полновесно, однако не слышала, как он вернулся. Она подумала, что вот сейчас – наконец-то – перестала его любить, а значит, завтра можно будет убежать, затолкав Розу в рюкзак. Тут же представилось его каменное лицо после записки, которую непременно нужно будет оставить… Ека тихонько вздохнула.       - Где ты была? – в который раз устало спросил он.       - В каком-то долбанутом клубе, - девочка сглотнула, - мне не понравилось, я больше никогда не пойду. И ты меня не достал, я со злости сказала, - она подняла на него глаза. – Дура, что пошла. Это так всё…незачем…       Из губы засочилось, Ека сердито вытерла лицо рукавом и подумала, что надо бы умыться. Шнайдер наклонился, осторожно поднял её на руки, понёс в ванную.       - Раздевайся, - приказал он тихо, снял пиджак, закатал рукава, включил воду, усадив её. Ека прикрыла глаза: постепенно стало очень хорошо, жизнь нарисовалась правильной, потекла тягучей медленной рекой. Он довольно бережно вымыл ей голову, без мерзкой мочалки прошёл по телу большой ладонью – заодно, по всей вероятности, осмотрев на предмет появившихся ссадин и синяков. Ека как в забытьи слышала его низкий плотный успокаивающий голос, напевающий Wir sind des Geiers Schwarze Haufen – эту странную песню любила бабушка, хотя и говорила всегда, что на немецком нельзя разговаривать с любимыми людьми… Так или иначе, под монотонное размеренное мурлыканье Шнайдера Еку разморило – когда он подал ей руку, чтобы помочь спрыгнуть на пол, девочка не сразу сообразила, чего от неё ждут. Он понимающе кивнул, опять легко взял её, принёс в кровать:       - Спи, - коротко шепнул он, подоткнул одеяло и выключил свет. Ека блаженно вздохнула, подумав, что дикий страх с синяками, безусловно, высокая плата за подобную необременяющую заботу. И всё же.       - Останься, пожалуйста, - попросила она вслед почти закрывшейся двери. Полоска света дёрнулась, помедлила.       Ширясь, поползла обратно.       Шнайдер обошёл её кровать, встав у изголовья. «Скажи что-нибудь, ну хоть что!» - почему-то волнуясь, подумала девочка, однако отец молчал. Наконец присел на край, спиной.       - Боишься, что она сюда придёт? – она потеребила покрывало.       - Я ничего не боюсь, Ека, - ответил он чужим голосом.       - Совсем?       - Совсем.       - Давай уедем куда-нибудь! – внезапно вырвалось у неё. Тут же стало глупо и стыдно, девочка отвернулась и натянула одеяло до подбородка. Шнайдер обернулся, долго смотрел, она чувствовала на спине мягкий и прохладный взгляд. – Ты боишься, поэтому никогда никуда меня не заберёшь, - обличающее сказала она, - мы так и будем гаситься по углам, пока ты не станешь совсем старый. И только и сможешь, что дрожащей рукой водить мне по коленкам.       Шнайдер легко и беззлобно рассмеялся, подлёг к ней, обнял, уткнувшись в висок. Опять тишина. Он легонько целовал её в лоб, поглаживая маленькое круглое плечо. Ека хотела сказать ещё что-нибудь гадкое и колючее, но внезапно зевнула, потом ещё раз – и провалилась в сон.       Проснулась от боли.       Шнайдер перевернул её, спящую, на живот, подбил несколько подушек. Ека пришла в себя с широко раздвинутыми ногами, болезненно разведённым пальцами влагалищем – он нарочно растягивал его, будто желая высмотреть её внутренности. Девочка сжала губы и застонала: отец грубо вылизывал её, с силой стискивая ягодицы:       - Говорю себе, - не отрываясь, зло проговорил он, - говорю, что пальцем тебя больше не трону. Потом хуй встаёт, ни черта не соображаю, разве что только тебя порвать не хочется… - он поднялся на колени, - а сегодня хочется…порвать, - Шнайдер привычно нечутко вставил в неё сухой полувставший член, резко задвигался. У Еки теперь неплохо получалось скоро расслаблять тазовые мышцы, но почувствовав его влажные пальцы в анусе, девочка дёрнулась. Стало больнее.       - А вот этого не надо, - отрывисто предупредил он, - сейчас и так будешь плакать, не надо делать себе хуже, крошечка.       Он быстрее задвигал пальцами: методично, до костяшек, удовлетворённо отмечая, как Ека тяжело судорожно втягивает воздух ртом.       - Хорошо? – он сгрёб в кулак её волосы, подтянув дочь почти до своей груди. – Нет, Ека, сегодня давай без «хорошо». Что ты у меня просила? Воздуха? Воздуха, блядь? – он оттолкнул её от себя, плашмя уложив на живот, придавил собой и вдавил головку в крошечный сжавшийся анус. Девочка упёрлась в его бедро, пытаясь не оттолкнуть – ослабить нажим, он тут же вжал обе её руки в кровать, выдохнул коротко и хрипло: «Пусти меня». Ека послушалась. Шнайдер протяжно застонал, ощутив, как толстая ноющая головка проходит в непостижимое тугое до спазма отверстие. Глубже, глубже, блядь, ты меня примешь, ты меня до конца примешь…       Ека заорала.       Никогда ещё не было так. Он прижал её голову к подушке, дышать было фактически нечем, но ей казалось, что можно забыть о дыхании если ты испытываешь настолько невозможную боль. «Не могу, не могу, не могу…» - кажется, она пыталась это произнести, но вряд ли отец услышал что-то, кроме рёва и хриплых всхлипов. Его член превратился в тяжёлую бетонную плиту, которая легко дробила кости Еки, он давил и давил в неё, пока не упёрся в подрагивающую стенку.       - С-с-сука… - задышал Шнайдер, судорожно раздвигая ягодицы девочки, - ну, малыша, плохо, это очень плохо, я даже вполовину не в тебе… плохо, птичка, так нехорошо. Постарайся для меня, ты же не хочешь, чтоб было больнее.       Воспользовавшись его сбитым дыханием, Ека вывернулась: член вышел из неё, полоснув по сфинктеру резкой рваной болью.       Её всегда забавляло, когда Роза – стоило по игре загнать её в угол – падала на спину, выставляя мягкий живот: но не защищалась привычно когтями, а хватала теребившую её ладонь, умильно сжимая обеими лапами. Теперь она сама, мгновенно перевернувшись на спину, схватила руку Шнайдера и бессознательно прижала к своему животу: что за неадекватный жест… разве он поймёт? Он на секунду замер над ней: хуй ныл, требуя вернуться к тугой сжимающей блокировке. Погладил её мягкую грудь, влажный животик:       - Нет, детка, я не закончил.       - Не надо… - прошептала она, - папа, не надо… не могу…       Почему, мать твою, это так охуенно? Почему так сладко? Разумеется, он почти не слышал её слов: искажённый мозг выцепил нежное «папа», похерив остальное – у него грязно закипело под ключицами, на скулах задвигались желваки. Шнайдер прижал её ноги к плечам, навалился на девочку, опять вжался в источенный анус:       - Птичка, я очень хочу, чтоб ты подо мной покричала, но сейчас нельзя, надо держать красивый ротик закрытым, - он с упоением вдавливался глубже, не обращая внимания на глухие стоны из-под его ладони. – Конечно, я тебя увезу… увезу отсюда…я так счастлив, что ты сама просишь. Значит, любишь меня… любишь, да? - в момент, когда Ека поняла, что тупо и неминуемо теряет сознание, он остановился, начав пробивать её медленными сильными плотными толчками. Убрал ладонь, буквально впившись в её рот, трахая его языком в том же ритме.       - Больно…мне очень больно… - без всякой надежды выдохнула она. Шнайдер низко и болезненно застонал, будто бы догоняясь этими словами: его бёдра привычно задрожали, он впился зубами в маленькое тёплое плечо и почти сразу провалился в сон.